В местечке под названием Реймс

      Париж, предместье Сент-Антуан. 11 июля 1789 года.       Вчера. Если бы Хлоя Дюкре предупредила его вчера, времени хватило бы. Он бы успел не только уйти незамеченным, но и стереть следы своего пребывания в предместье Сент-Антуан. Он бы успел сжечь все письма и закопать печати, зашить за пояс деньги и под спасительным покровом ночи выскользнуть из города прочь. А дальше — помчался бы вперед без устали, помчался бы на своих ногах, не имея возможности взять лошадь, но мчался бы не оглядываясь. Там, впереди, его ждал бы звонкий простор, так контрастирующий с душной суматохой городских улиц. Он бы добрался до первого небольшого городка и не опасался бы посланной вслед погони. И уже остановившись в таверне, он бы отправил брату письмо. "Мой дорогой Ричард, только сейчас я понял, как ошибался. Слова господина Клоотса и в самом деле вскружили мне голову, а комплименты Тервань застлали глаза. Знаешь, Ричард, а ведь ты был прав: ее волосы и в самом деле похожи на утиное гнездо. Ох, Ричард, Ричард, мой любимый братец, как бы я хотел вновь обсуждать с тобой такие пустяшные темы. Знай, что любые преступления, в которых меня обвинят, — гнусная ложь. Я не боюсь ни пыток, ни смерти. Боюсь только, что нелепые обвинения могу бросить тень на тех, кто мне дорог. Ричард, помни, что отец гордился бы тобой. Я верю, что ты заслуженно занимаешь место виконта и бережешь нашу слабую матушку. Искренне любящий тебя, твой брат Коннор."       Все было бы так, если бы мадемуазель Дюкре чуть раньше провела ночь в обществе господина Элайджи де Креспена. Этот господин был прекрасным оратором и стратегом, однако неуемное красноречие выходило ему боком, когда он в порыве чувств принимался делиться своими планами с прильнувшими к его обнаженной груди красавицами. Элайджа получал от таких разговоров не меньшее удовлетворение, чем от общества прекрасных дам в его постели. Он особенно любил такие моменты за возможность выговориться и лишний раз прокрутить перед взором план действий, будучи уверенным в его сохранности. Какими бы чуткими и умелыми в любовных делах ни были его спутницы, все они почти сразу же засыпали или лишь изредка кивали в ответ, хотя не разбирали ни слова. Так были устроены все парижские дамы. Все, кроме Хлои.       Уже ранним утром мадемуазель Дюкре бежала по парижским улочкам к заветному дому, стремясь как можно скорее предупредить Коннора — она не могла доверить услышанное даже бумаге.       Она забарабанила в деревянную дверь хрупкими кулачками изо всех сил и продолжала стучать, пока не залаяла дворовая собака, а растрепанная со сна голова Коннора не протиснулась сквозь приоткрытую дверь.       — Вам немедленно нужно уходить. Месье Лангле, услышьте, немедленно!       Хлоя протиснулась мимо него, забыв про приветствие. Она с трудом переводила дыхание, но продолжала говорить, не умолкая ни на минуту.       — Элайджа де Креспен узнал о ваших настроениях. Уже завтра он собирается поднять народ и двинуться к Тюильрийскому дворцу. Но он знает, что отныне вы против свержения короля так же хорошо, как знает, что половина кордельеров последует за вами. Народ верен вам, Коннор Лангле, и он верит в ваши убеждения. Но месье де Креспен нашел выход. Еще вчера он был у епископа, он наплел ему такого бреда, что любой находящийся в здравом уме выгнал бы его взашей. Но наш епископ слишком доверчив, он поверил. Теперь вас обвиняют в ведовстве.       На последних словах ее голос дрогнул. Хлоя не смела поднять на Коннора блестящих от непролитых слез глаз.       Обдумывая ответ, он молчал почти с минуту. Епископ поверил не из-за своей доверчивости и глупости, как думала девушка, — он имел зуб именно на Лангле.       — Благодарю вас, мадемуазель Дюкре, — наконец смог произнести Коннор. — И прошу, забудьте дорогу в этот дом. Я уйду, как только стемнеет. Я не смогу писать вам, чтобы ненароком не подвергнуть опасности. Но я найду вас, как только народ образумится и эта грязная революция закончится.       Подумать только, а ведь раньше я считал революцию великой...       Лангле сжал тонкое, точно птичье крылышко, женское плечо и горячо прошептал:       — Берегите себя. Не говорите ни одной живой душе, что водили дружбу со мной. Я не найду слов, чтобы описать мою вам благодарность, как не найду слов, чтобы описать вашу значимость для меня.       Губы Коннора касались бледной ладони несколько секунд — дольше, чем позволяли правила приличия.       Всхлипнув, Хлоя мягко высвободила руку и, не оглядываясь, выбежала из дома, боясь, что если она задержится хоть на секунду, то не сможет больше сопротивляться душившим ее чувствам.       "Обвиняют в ведовстве". Последствия этих трех слов были очевидны каждому. От них веяло смертью и бесконечными страданиями. Сколь бы праведную жизнь ни вел человек, он бы не выдержал калечащей пытки. На заседаниях клуба "Друзей прав человека" несколько раз поднимался вопрос об отмене гонений, но никто из кордельеров не мог повлиять на уклад, сложившийся за столетия. На Песчаной площади все так же вспыхивали костры, заживо съедающие неугодных.       Напрасно, напрасно он посмел выступить против наступления на резиденцию короля. К кому теперь обратиться за помощью? Коллинз вернется в город не раньше, чем через неделю. Возможно, дела, так удачно подброшенные де Креспеном, заставят его задержаться. Перрен? Нет, этот господин ведет свою игру и в лучшем случае посмеется над его, Коннора, страхами. Просто рядовые кордельеры, не из верхушки? С гораздо большей вероятностью они даже не пустят его на порог и подожмут хвосты, точно стая собак, на глазах которой волки раздирают вожака. Время для нанесения удара выбрано Элайджей крайне удачно. Коннору не приходится рассчитывать на чью-то поддержку и милость тюремщиков — если его продержат в камере хотя бы несколько дней, то непременно выбьют покаяние в несуществующих грехах.       Он знал, как это происходит. На заседаниях "Друзей" они часто читали протоколы, от которых даже у прошедших войну мужчин волосы вставали дыбом, а в груди скреблось чувство страшного отвращения и скорби. За сухими строчками скрывались крики тысяч приговоренных. Подвешивание на крюке, тиски для пальцев, испанский сапог, прижигание серой. После этого уже не отрицали вину, а начинали в красках расписывать участие в шабашах и заключение договора с самим Дьяволом.       Коннору было страшно. Он даже не спрашивал, отчего решили арестовать именно его. Была единственная причина: сам епископ Гобель был ярым сторонником якобинцев, а Коннор своим необдуманным высказыванием с просьбой отложить нашествие на королевский дворец заставил и кордельеров, и якобинцев сомневаться в его преданности их идеям. Однако многие члены клуба по-прежнему верили Коннору, они принимали его сторону и тоже начали выступать за мирные переговоры. Очернив Коннора, епископ бы доказал всем, что произнесенные Лангле слова были сказаны под влиянием дьявольских сил, и что нет более богоугодного дела, чем Великая революция.       Бежать нужно сегодня же. Бежать тайком, одному, уповая лишь на волю случая. Остаток дня ушел на подготовку. Коннор собрал дорожный мешок, сжег все бумаги, которые хоть самую малость могли скомпрометировать членов клуба. Он открыл дверь, ведущую на чердак, и приставил к ней тоненькую лестницу, которую можно было бы с легкостью и без лишнего шума втянуть за собой. Коннор похвалил себя за дальновидность и найденную несколько недель назад дыру в северном участке городской стены. Эта небольшая дыра, выбраться через которую можно было только боком, обещала ему скорое спасение.       Крепкий, уверенный стук в дверь заставил вздрогнуть.       — Месье Лангле! Месье Лангле, прошу, откройте. Его преосвященство срочно требует вас, дело не терпит отлагательств. Месье Лангле?       — Кто вы?       — Капитан Рамо.       Рамо? Ах да, глава городской стражи.       — Уже стемнело. Дело не ждет до утра?       — Простите, месье Лангле, но его преосвященство распорядилось, чтобы вы немедленно прибыли в Отель-де-Вилль.       Капитан какое-то время помолчал, а потом вкрадчиво добавил:       — Прошу, месье, вы ведь знаете нрав епископа. Меня накажут, если мы не прибудем через час.       Это было определенно лишним, но изображать непонимание и дальше все равно было бессмысленно.       — Пару минут, капитан. Я только оденусь.       Показалось? Или за дверью действительно послышался сдавленный смешок?       Коннор отодвинул шторку и выглянул в окно, выходившее на широкую улицу. Чуть в стороне, замерев, чтобы ненароком не зашуметь, стояло около дюжины солдат. Лангле невольно поморщился. Неужели его и впрямь держат за идиота?       Мешок на спину. Тихо, крадучись, подняться по лестнице. Коннор ловко затащил ее на чердак и мягко затворил дверь, оказавшись почти в полной темноте. Сквозь узкое, как раз такое, чтобы пролезли плечи, окошко проникал лунный свет. Коннор вылез на крышу и услышал сзади глухой треск: стражники начали высаживать дверь. Примерившись, он перепрыгнул на крышу стоящего дровяного сарая, только чудом не растянув ногу. Шелест черепицы потонул в треске старой ломающейся двери. Лангле спрыгнул с невысокой крыши, мягко приземлившись на мостовую.       Спрятавшаяся за тучами луна играла ему на руку. У него было достаточно времени, чтобы добраться до заветной дыры в ограде, пока стражники будут выламывать дверь и осматривать крохотные, но многочисленные комнатушки уже бывшего его дома. В том, что остолопы-стражники проторчат в доме не меньше 10 минут, Коннор даже не сомневался. Ему точно хватит этого времени. Сейчас главное — не терять бдительность.       Город спал, замолкнув. Даже припозднившиеся гуляки в этот день решили либо подольше посидеть в кабаках, либо и вовсе не высовываться из дома в поисках приятной компании. Тишина казалась оглушающей. Именно благодаря ей Коннор слышал ругань стражников так хорошо, словно бы они стояли прямо у него за спиной. Судя по недовольным возгласам, они уже высадили дверь и теперь лицезрели опустевший дом и закрытую дверь на чердак.       — А ведь я предупреждал вас. Нечего было перед ним лебезить, надо было сразу выламывать дверь и брать. Епископ будет разгневан, — в голосе стражника проскальзывал страх, хотя его отчаянно пытались скрыть за недовольством.       — Успокойся, — Коннор узнал капитана Рамо. — Собачки не дадут ему уйти.       Сердце пропустило удар. Коннор прекрасно знал, что "собачки" были огромными волкодавами, которых специально не кормили, если планировалась погоня. Сам епископ ездил за двумя десятками псов в Германию, а в цене они превосходили всю королевскую псарню.       Коннор похолодел. Весь план полетел к чертям, ведь даже если стража не настигнет его на городских улицах, она будет знать про дыру в стене, будет знать, в какую сторону он бежал, и пошлет псов вместе с конными по его следу.       Думай, думай же скорее! Единственным способом сбить собак со следа оставалась река. Не могло быть и речи о том, чтобы соваться в Сену, но из нее вытекало множество других мелких речушек, до которых стоило попытаться добраться. Это был крюк, большой крюк по городу, уводивший его далеко от заветной северной стены, но у Лангле не было иного выхода.       Он пересек рыночную площадь, не останавливаясь и не оглядываясь. Навязчивые мысли лезли в голову, в ушах раздавался похожий на комариный писк. Даже пара секунд промедления несла за собой смерть, и осознание этого факта подстегивало, заставляло нестись вперед, невзирая на боль в боку.       Из-за топота собственных ног и гулких ударов сердца, он не сразу услышал лай настигающих его псов. Стражники не таились. Уже несколько месяцев никто не удивлялся подобным уличным погоням. Горожане стремились закрывать окна и двери с наступлением темноты, и ничто не могло заставить их помочь человеку, на которого люди епископа объявили охоту. Даже дети знали, что с человеком, запястья которого сковали наручники, можно было проститься.       Обернувшись на повороте, Коннор увидел смазанные всполохи факелов на темных домах. Выругавшись, он еще стремительнее бросился вперед, стремясь держаться ближе к стенам домов, где его не так легко было заметить.       — Месье Лангле, одумайтесь! — насмешливый голос капитана был неожиданно ровным. Прислушавшись, Коннор понял причину: Рамо единственный из всей стражи ехал верхом, но не спешил высылать коня в галоп, а трусил дробной рысью. — Мы ведь спустим собак. Вас не то что мать родная не узнает — в гроб нечего будет класть.       Гнусный хохот отозвался эхом. Коннор зажмурился, переводя дыхание, и вдруг ясно увидел перед собой скрючившегося на земле брата, тело которого начало стремительно изменяться, пока Ричард не превратился в монстра, подобного тем, что изображают на старинных гравюрах. Коннор моргнул — и наваждение пропало.       Должно быть, это страх сводит его с ума и собственное подсознание играет жестокую шутку. Лангле не успел вновь броситься вперед: мощные челюсти вцепились в лодыжку, сомкнулись словно стальной капкан, несмотря на жесткую кожу сапог. Дернувшись, Коннор упал на мостовую, пытаясь закрыть руками лицо и шею.