В местечке под названием Реймс

      Окрестности Реймса. Август 1788 года.       Ричард не сразу смог остановиться. Он целый месяц терпел колкие замечания конюха, с каждым днем все больше мечтая об отмщении. Все это время его сдерживал Коннор: взглядом, жестами, словами. Сейчас же Ричард остался один на один с душащей его яростью. С каждым ударом по безвольному телу ощущение победного превосходства притуплялось, пока окончательно не померкло. Гэвин больше не двигался, его окровавленное лицо в лунном свете приобрело вид, более схожий с посмертной маской, чем с лицом живого человека.       На смену охватившему сердце возбуждению пришел страх. Ричард неуклюже попятился и облизнул пересохшие губы, по бледности лица не уступая бесчувственному Гэвину. Он продолжал пятиться на негнущихся ногах, пока не замер, пронзенный внезапной мыслью. Валуа не защищался. Ричард понимал: если бы только конюх успел отразить первый удар, то с легкостью бы ушел от любых атак Лангле, а в равном поединке без оружия и вовсе бы подмял лорда под себя. Однако Ричард не дал ему и шанса, выступив со шпагой против безоружного. Сложно было представить более бесчестный и низкий поступок.       Лангле не нашел в себе смелости наклониться над неподвижно лежащим Гэвином и проверить, дышит ли он. Ричард внутренне содрогнулся, развернулся на пятках и, забыв про сбежавшего коня, бросился в сторону замка. Каблуки некогда до блеска начищенных, а теперь припорошенных пылью ботфорт гулко стучали по брусчатке. Этот звук резонировал в черепе, смешиваясь с беспорядочными ударами сердца. Ричарда замутило. Он зажмурился и поднес к носу надушенное запястье. Манжет кипенно-белой рубашки был пропитан парфюмом Коннора. Младший Лангле вспомнил, с каким восторгом Коннор распаковывал доставленную из Парижа коробочку, как бережно он брал в руки стеклянные флаконы, осторожно откупоривал резные крышки, а после слегка касался ими запястий и места под подбородком. Порой, предвидя скорое свидание с изящной дамой, Коннор загадочно улыбался, а украшенная камнем крышка так и порхала в его пальцах, выводя узоры по коже на плечах и груди. В такие моменты Ричард недовольно фыркал и подтрунивал брата, однако сейчас он изо всех сил цеплялся за воспоминания, вызванные знакомым ароматом. Однако все попытки оказались безуспешными: вид избитого бледного Гэвина вытеснил из памяти образ счастливого Коннора, заставив Ричарда в очередной раз содрогнуться. Лангле не останавливался, его сбивчивый топот разбудил молодого часового, который дремал, прислонившись плечом к дверному косяку.       Ричард всмотрелся в сонные глаза встрепенувшегося юноши.       — Высечь велю, если еще раз такое повторится, — рявкнул Лангле и, переведя дыхание, продолжил: — В поле, недалеко от мощеной дорожки, лежит конюх. Я не подходил слишком близко, но надеюсь, что он жив. Черт-те что творится в этом замке! Хорошо же вы бережете сон нашей семьи.       От былой истомы на лице стражника не осталось и следа.       — Молчать! — Ричард поднял до сих пор подрагивающую ладонь, пресекая его попытки заговорить.— Немедленно разберись и доложи мне.       Часовой, пораженный настолько сумбурным потоком мыслей, открыл было рот, решившись во второй окликнуть Лангле, но лорд уже скрылся за дубовой дверью. Юноша бросился было выполнять поручение, но быстро смекнул, что беспорядочная спешка однозначно не будет помощником в поисках. Он резко остановился и прислушался. Стрекотание кузнечиков заглушало многие звуки, но тонкий слух не подвел: всего на мгновение среди скрипа сотен зеленых лапок послышался тихий стон. Этого мгновения хватило, чтобы часовой бросился на звук, распугивая ночных насекомых. Они прыснули из-под его ног, фонарь плясал в руке, освещая гладкие спинки.       Первой в глаза бросилась бледная ладонь, примявшая несколько высоких травинок. Юноша опустился перед Гэвином на колени и бросил фонарь на землю, не беспокоясь о пламени, которое могло в любой момент потухнуть.       — Валуа! Гэвин!       Тормошить несчастного было не только бесполезно, но и опасно. Часовой прижался ухом к груди, которая, как показалось ему, совсем не вздымалась, и облегченно выдохнул, уловив сердцебиение.       — Держись, жить будешь, — порывшись в многочисленных карманах, он выудил из внутреннего небольшую флягу и поднес к окровавленному носу конюха за неимением нюхательной соли.       Темнота взорвалась для Гэвина снопом тысячи искр, едва он вдохнул и пришел в себя. Боль, сильная и непрекращающаяся, разлилась по переносице и лбу, затмевая прочие ощущения. Нос был сломан, в этом у Гэвина не осталось ни малейших сомнений. От запаха крови и металлического привкуса на языке начинало мутить. Гэвин попытался вдохнуть, но, захрипев, был вынужден лишь судорожно хватать холодный ночной воздух ртом.       — Пресвятая Дева Мария! Валуа, кто тебя так? — несмотря на беспокойство, в голосе часового проскользнули радостные нотки, ведь конюх не только очнулся, но даже дернулся, пытаясь встать, что, по мнению юноши, было верным признаком сильного духа и обещало скорое выздоровление.       Гэвин попытался было отрицательно покачать головой, но вместо этого процедил сквозь зубы:       — Потом.       — Надо бы в замок, там лекарь. Давай я аккуратно приподниму тебя. Идти сможешь? — часовой вскочил на ноги и со всей осторожностью приподнял Гэвина за плечи.       Очередная попытка сменить положение отозвалась еще более резкой болью в правом боку. Гэвин стиснул зубы, опасаясь застонать, ибо помнил: он здесь не один. Сердце билось как сумасшедшее, казалось, что оно бьется о ребра, во второй раз проламывая их. Сорок ударов, шестьдесят, девяносто. Гэвин концентрировался на этих ударах, четко ощущая каждый, сбивался со счета и начинал заново. Так было легче.       — Кровь потом остановим, пока давай дойдем аккуратно, — разволновавшийся часовой болтал без умолку, страшась звука хриплого дыхания, особенно отчетливо раздававшегося в ночной тишине. Ему не было и восемнадцати лет, именно в эту ночь он впервые заступил на пост и сейчас в растерянности смотрел на Гэвина, ловя каждую гримасу на искаженном лице. — Валуа, где еще болит?       — Бок. Правый.       — Как бы перелома не было. У меня, знаешь, младший брат упал с лестницы, когда они с соседской ребятней по двору беготню устроили. Там невысоко падать было, только брат все равно умудрился два ребра сломать. Потом целое дело было заставить его... Валуа? Валуа, ты меня слышишь? Ответь, пожалуйста.       — Слышу, — Гэвин осторожно повернул голову, осматриваясь. — Со мной был белый конь. Где он?       — Белый конь? Я не видел никакого коня, — непонимающе протянул часовой. — Погоди... Это он тебя так?       Гэвин ничего не ответил, продолжая идти вперед и считать шаги. До замка оставалось еще около двухсот.       Окрестности Реймса. 1791 год.       — Ну, чего замер как каменный? Выглядишь колоритнее тех горгулий, что сидят на крыше у водостоков. Вспомнил? — Гэвин, уже не ловкий конюх, а фарфоровая чашка с подобием человеческого лица на боку и неровным сколом, чуть подпрыгнул, привлекая к себе внимание.       — Вспомнил, — Ричард сник, шерсть, до этого вздыбившаяся на загривке, опала. — Я не знаю, что ответить       — Раз уж тебе так нужно что-нибудь ответить, можешь попытаться объяснить, отчего ты за все это время даже не удосужился поинтересоваться моим состоянием. А если бы я издох прямо там, словно последняя псина?       — Я справлялся у Хэнка о тебе.       — А тебе не кажется, что фраза: "Хэнк, немедленно вели конюху собрать коня" — не очень-то походит на беспокойство о чужом здоровье?       Гэвин откровенно издевался. Он то импульсивно перескакивал с одного угла на другой, то размеренно покачивался вперед-назад, каким-то чудом балансируя на короткой и широкой ножке. Нарисованные позолотой витиеватые брови гротескно изгибались, идеально соответствуя презрительной интонации. Сочувствие к Гэвину, начавшее было пробуждаться, тут же улетучилось. Ричард вспомнил, как в свое время он свирепел от подобного тона и был готов в самом деле отрезать излишне говорливому конюху язык. Время и поразившее всех обитателей замка проклятие ничего не изменили: Ричарду стоило больших усилий сдержать себя и не смахнуть фарфоровую чашку на пол. Достаточно было, что он сорвался тогда, позорить свой род и впредь было недопустимо.       — Лишь ты виноват в случившемся. Ты должен был знать свое место и не провоцировать меня, — не глядя на Гэвина, Лангле развернулся, оставив на деревянном полу глубокие борозды, и устремился к выходу из конюшни. Он вновь по-детски сбегал.       Передвигаться на двух ногах с каждым разом становилось все труднее. Ричард повел плечами, силясь пробудить в памяти свой некогда статный образ. Моменты прошлого ускользали, они вспыхивали яркими картинками и уносились прочь, не позволяя ухватиться за мысль. Ричард едва ли мог описать свое детство и первые приемы. Его некогда беззаботная жизнь казалась сном, от которого на утро остается лишь тоскливое послевкусие. Реальность же сосредоточилась в стенах Монфокона, а осознание скорого конца давило на Ричарда своей неизбежностью. Он боялся подходить к колбе, в которой парила зачарованная роза. Алые лепестки опадали и багровели, словно окрашенные кровью, а вместе с ними разрушался Монфокон. В такие моменты слуги вздрагивали и инстинктивно старались прижаться фаянсовыми или деревянными боками поближе друг к другу, гул очередного обвалившегося перехода еще некоторое время раздавался в их ушах, напоминая о том, что в этот раз им повезло и не пришлось умолять хозяина вытаскивать очередную вилку или метелку из-под завалов. Ричард же совершенно иначе реагировал на такой шум. Вместе с грохотом камней и треском ломающейся мебели в его груди зарождался гнев, который вырывался отчаянным рыком, полным бессильной ярости.