***
Вот уже третье полнолуние Дортрауд приходил поздно ночью к пустой церкви и не обнаруживал там никого, кроме пары-тройки разжиревших крыс. Покрытый пылью алтарь, запах затхлости — когда-то здесь всё было совсем по-другому. Воины в железных доспехах, пришедшие из-за моря, не давали житья никому, и в итоге люди потеряли последнее, что у них оставалось — веру. Ни один Бог не мог изничтожить это проклятье, но Он мог наставить своих сынов и дочерей на путь истинный. Некому было защитить эти земли, а потому Дортрауд принял решение своими руками вернуть человеколиких тварей обратно в ад. Прежде долгие годы он помогал людям бороться с их внутренними демонами и очищать душу, а теперь пришла пора сразиться со злом наяву. Кто, если не он?.. По привычке зажигая свечу в самом тёмном углу и произнося священные слова, Дортрауд достал из тайника в стене, где прежде хранились рукописи, серебряный меч. Воистину чудом было, как он, прежде посвящая жизнь церковному служению, оставался жив после каждого прихода неприятелей, выходя на улицы наравне с прочими истребителями чужеземцев. Высокий, плечистый и крепкий, ему было чуть меньше двадцати лет, хотя внешне молодой мужчина казался старше: вполне обыкновенный горожанин, разве что, с некоторыми оговорками. Дортрауд носил церковную форму, потому как не сумел найти ничего иного, и очки с одним стеклом: после одного из первых столкновений он практически ослеп на правый глаз. Вдруг церковник в собственном самозабвенном молитвенном шепоте расслышал чьи-то шаги. Никто не захаживал сюда такое время, несмотря на то, что прежде таинство ночи манило всякого, кто желал очистить душу, а потому первая мысль — недружелюбный пришелец. — Кто здесь? — хрипловатый взволнованный голос отразился от высоких церковных сводов и разнёсся по помещению, точно звериный рык. Дортрауд выхватил меч и направился ко входу, и, как предусмотрительно он позаботился, единственному крупному источнику света. Золотисто-рыжие длинные волосы переливались огнём в свете свечей, грозно отблескивало серебро: он не был таким искусным бойцом, как штатные воины островов, но против единственного противника выигрывал внушительным видом. Однако, увидев фигуру в иноземном одеянии, мужчина опустил меч и остановился. Что здесь делает чужеземец? — Если ты решил убить меня — сразимся честно, — прозвучало вместо приветствия хрипловатым голосом из-под платка, закрывающего лицо от ветра и пыли, — я не собираюсь нападать на тебя, — чужеземец сделал пару шагов в сторону Дортрауда, демонстрируя пустые руки. Он был не очень высок, но крепко сложен, а шрамы на не закрытых перчатками руках выдавали в нём бывалого воина. Дортрауд с облегчением вздохнул, когда выяснилось, что зашедший в церковь был не враждебен. Не то, чтобы он боялся возможного сражения, но из убеждений не желал ввязываться в драку — истинная вера и без того держалась на волоске, грозясь провалиться в безумие. В этом священном месте не должна была проливаться кровь — он сам так решил — как друзей, так и врагов. Вера должна была помогать людям, а не калечить их, вводя в безумие и заставляя обрекать своих братьев и сестёр на смерть. — Я не думал убивать тебя. Сам понимаешь, время неспокойное, — вздохнул Дортрауд, убирая меч на пояс, — всякий может оказаться не тем, кем кажется. Юноша что-то прошептал, взял свечу и, сделав замысловатый жест рукой перед лицом странника, протянул её ему. Незамысловатый ритуал для каждого, входящего в церковь, просьба благословления самой Вселенной. — В эту часовню уже почти полгода никто не заходит, — произнёс церковник и кивнул на алтарь, медленно двигаясь в ту сторону, но всё ещё не поворачиваясь к гостю спиной, — Что привело тебя сюда? — Если ты думаешь, что я буду молиться твоим богам — извини, я придерживаюсь иной точки зрения, — С путником не происходило ничего необычного — добрый знак, — меня зовут Асцеллар, я — путешественник с континента. Проводник Фортуны, если угодно. — Я дал тебе свечу, чтобы ты не провалился в открытий люк в темноте, а не чтобы молился. Молитвы не нужны богам, они нужны людям, — усмехнулся Дортрауд. Сколь красноречивое отражение всего происходящего в городе, подумать только! Немудрено было, что люди потеряли всякую веру в богов: те, кто верили, сходили с ума, истязая себя поиском причин, те, кто отрицал — на самом деле острее прочих переживал факт их немилосердия. Дотрауд же вовсе был уверен, что боги не способны влиять на физический человеческий мир, существуя только в умах и душах. Людские судьбы, такие непохожие, но одинаковые целью самого появления, всегда завораживали юношу. Наука, вера, война — всё было столь тесно связано, что Дортрауд едва ли мог назвать себя приверженцем чего-то одного. — Что мне свет и что мне тьма, если здесь я всё равно не найду заветных истин? — Путник усмехнулся, разглядывая из-под капюшона окинутое светом свечи окружение — полуразрушенная часовня выглядела воистину пугающе, но в то же время величественно и гордо, точно стареющий воин. — Тогда зачем пришёл, если знаешь наверняка, что не найдёшь? — юноша смотрел на прихожанина с недоверием. Ему действительно было не понятно, зачем человеку, потерявшему веру, приходить сюда. В этой церкви не водилось чудовищ с человеческими лицами, не прятались партизаны и не проводились службы — она просто пустовала, как душа всякого, кто оказался в это гиблое время в гиблом месте. — Я ничего не найду в заблуждениях этого народа, потому не думай обо мне как о прихожанине. — А ты и не прихожанин, — усмехнулся Дортрауд, — к чему мне вселять тебе надежду на то, во что ты верить не желаешь? — его собеседник был остёр на язык и в целом оставлял впечатление личности крайне загадочной. Воин без жажды крови, прихожанин без веры — с виду сплошное противоречие, на деле связанное и слаженное. Оставив свечу на лавке, чужеземец встал посреди зала и принялся, раскинув руки, кружиться, шепча слова на мёртвом языке. Его шаги, будто бы по правильному треугольнику, были чёткими и уверенными, движения — до миллиметра выверенными. Танец, чудесным образом способный связать человека с его Судьбой, предрешенностью, расписанной на годы вперёд. В этих незримых строках была заточена гибель человечества. Дотрауд с лёгким недоумением наблюдал за действиями чужеземца, пытаясь понять, что он делает. Может, молился каким-то своим высшим сущностям, может — просто выполнял придуманный ритуал. Наконец тот остановился и, низко поклонившись пустоте, направился к алтарю. Дортрауд напрягся. — Не лезь в чужой монастырь со своим уставом, — проворчал юноша, косясь на чужеземца и стараясь не поворачиваться к нему спиной, — надеюсь, ты закончил. Теперь иди прочь. Путник скрестил руки на груди и подошёл ближе к Дортрауду. — Твоя вера не позволяет милосердия в этих стенах? Моя тоже. Уж не говорим ли мы об одном разными словами? — Это храм не моей веры, — хмуро ответил Дортрауд. Он не понимал, что именно хочет донести до него чужеземец, но пытался это осознать, - здесь когда-то проводили ритуалы воззвания к Хаосу, те, кто захватил наши земли, в связи с чем за этим местом закрепилось дурная репутация, — То время, когда сюда приходили люди, он вспоминал с особой теплотой. Ощущение потерянности и собственной ничтожности в целом мире, пугавшее прочих, окрыляло Дортрауда, вдохновляя на великие свершения: свободен мог быть только тот, кто потерял всё. — У этого места какая-то особенная энергетика, не спорю, — произнёс чужеземец, — наверное поэтому на его месте и возвели часовню. — Ты прав насчёт мест силы, — Дортрауд глянул на каменную статую, обставленную свечами, и чему-то улыбнулся, — я ни разу не колдун, но именно здесь у меня получается упрашивать Бога прислушаться к своим земным детям. А вот дети и зверьё обходят это место стороной. Надеюсь, ты крепко привязал лошадь? — Я пришёл пешком, — усмехнулся Асцеллар, — думаешь, сейчас реально найти лошадь? Ты будто здесь не живёшь. — И то правда, — усмехнулся Дортрауд, — родной дом я не видел уже несколько лет. После того как умерли отец и мачеха, у меня остался только младший брат, которому не было и трех лет отроду. — Как ты заботишься о нём? — Не я лично, за ним присматривают в приюте, — Дортрауд опустился на лавку, чужеземец — вслед за ним, — я работаю в оружейной мастерской, помогаю делать заготовки. Платят немного, но на жизнь хватает, — отчего-то собеседник вызывал доверие. Дортрауд привык осторожничать, несмотря на то, что его вера призывала к открытости — Извини, если резко отозвался о твоих убеждениях, — произнёс вдруг чужеземец, — человек не может существовать без надежды, и не столь важно, что этой надеждой является. — И ты? — со вздохом спросил Дортрауд, наблюдая в отражении стекл очков, как трепещется пламя свечи позади него. — И я, — тихо произнёс Асцеллар, уходя куда-то всё глубже в свои мысли и рассуждения. — А что есть твоя вера? — Случай. Фортуна любит нас, как мать любит своих детей. Мы ещё совсем младенцы, и только страх не даёт нам познать все Её величие. — «Случай»… — повторил Дортрауд с легким недоумением. Настолько просто, настолько искреннее — лучшие умы мира пытались объяснить, что такое случай, но мало кто догадывался, что случай и был Богом. Только звали его везде по-разному. Ещё полчаса мужчины провели в молчании, не решаясь нарушить таинство приходящих мыслей об истинах. Дортрауд никогда не испытывал ничего подобного. — Бывай, брат, — кивнул Асцеллар и поднялся со скамейки, — ещё свидимся. — Свидимся, — Дортрауд пожал мужчине руку, — если что — ты знаешь, где меня искать.***
Дортрауд внезапно ощутил, как его крепко ударили по голове и, не успев пересчитать цветные точки перед глазами, повалился без чувств на пол. Он держал путь с работы домой, однако высшая сила, случай, о котором ему рассказывал Асцеллар, распорядился иначе. За то время, что Дортрауд знал этого мужчину, они успели пересечься уже пару десятков раз. Асцеллар приходил в разрушенную часовню и они говорили, говорили, говорили… Только вот словами нельзя было ни излечить изуродованных, ни оправдать то, что творили обезумевшие захватчики. Когда юноша открыл глаза, перед ним предстала картина воистину жуткая. — Дора! — раздался вдруг детский голосок, заставивший Дортрауда в мгновение проснуться. Голова раскалывалась, давали о себе знать больно заломленные за спиной руки и ножом по сердцу резал тот же тон, которым его брат в последний раз кричал «мама». Страшно было не за себя даже — за него. — Что вам нужно?! — оскалился Дортрауд, глядя на двух вторгнувшихся в его дом неприятелей. Генриетта и отец погибли практически в один день — на отца обрушился обвал, а Джена упала с высокой крыши. Самым страшным для юноши было то, что эти события практически не тронули его — он просто холодно созерцал, как смерть забирает людей, вот только естественность этого процесса нельзя было объяснить маленькому ребёнку, потерявшему родителей. И сегодня, как назло, Дортрауд забрал его из приюта домой. — Нам? Ничего, — пугающе спокойно ответил чужак, прохаживаясь туда-сюда и поблескивая лезвием меча. — Так уходите по-хорошему, — так спокойно, как только мог произнёс Дортрауд. Он чувствовал — дело было плохо. Родные стены готовились стать могилой и ему и… И его любимому брату тоже. В ушах звенело от недавнего удара, а голова кружилась от страха и безысходности. — Да? — рассмеялся второй, — мы к вам, как-никак, воевать пришли. — Неугодных уничтожать — такая у нас работа, парень. Дортрауд в мгновение понял, чего хотели чужеземцы и сильно дернул рукой, пытаясь освободиться. Не допустить, нужно было не допустить этого! — Пустите! Пустите, твари!!! — кричал Дортрауд, снова пытаясь вырваться. Цепи гремели точно гром, грозясь порваться, а сердце стучало так, что, казалось, можно было услышать. Нелюди были беспощадны. Маленькое тельце в одно мгновение просто развалилось на отвратительные кровоточащие куски под звонкий бесстыжий хохот. — Ну что, всё? — крякнул один из бандитов, подходя к потерявшему сознание Дортрауду. — Вырубился. Развязываем и пошли, — ответил второй и, освободив безвольно повалившемуся на пол телу руки, ушел прочь, громко хлопнув дверью. Этот хлопок привёл Дортрауда в чувства. Боясь открывать глаза, юноша сел на пол и тут же почувствовал, как зашлось сердце. Всё, что у него было, исчезло, растворилось в пыль и утекло с кровавыми реками. — Господи… — бессильно прохрипел Дортрауд, подходя к изувеченному телу, — Господи, за что?! — Бог действительно не отвечал перед людьми за смерть, потому как и не он решал, кому погибнуть, а кому жить. Дортрауд впервые начал в Нём сомневаться.***
Дни смешались в один бесконечный беспросветный кошмар. У Дортрауда не осталось больше никого и тот благородный страх, что направлен был на защиту близких, теперь оказался один на один с юношей и сдаваться явно не собирался. Дортрауд почти не ел и перестал спокойно спать, ведь стоило сомкнуть глаза, как перед ними тут же появлялся образ того страшного дня, когда он остался один. Из знакомых в городе у него были только Вернон, подозрительно молчавший и повадившийся ходить в новую церковь, и Асцеллар. У последнего всё было подозрительно хорошо — путешественник настолько проникся местным духом, разглядев среди грязи и боли идущей войны очарование местных традиций и населения, что решил осесть здесь на ближайшее время. Обладая каким-то особым чутьём на людей, он даже сумел найти себе друзей и даму сердца, пока Дортрауд бродил точно в сонном тумане, в котором растворялось всё, к чему он только прикасался. Так и с новыми людьми, так и со старыми убеждениями. Окончательно запутавшись, юноша, вспомнив слова тех, кто говорил о его схожести с учёными с континента, отправил письмо в Академию. Ему ответили. Сжимая в руках заветную бумагу, юноша шёл по обломкам собственной старой жизни. Слева был дом девочки, в которую он без памяти влюблялся ещё мальчишкой. Справа и чуть на юг — лавка с овощами, куда он ходил по велению тогда ещё живой матери, а половину купленного на обратной дороге скармливал из сочувствия запряженным в тяжелее повозки лошадям, с печальным видом стоящим на мостовой. Сзади — почтовое отделение, откуда мать забирала посылки от родственников с континента; в них всегда находилось что-то и для маленького Доры, а потому каждую он ждал с трепетным нетерпением. Теперь ничего этого не было. Теперь когда не будет как прежде — иногда Дортрауду делалось от этого бесконечно печально, но он старался принимать лишения философски — произошло нечто по ощущениям похоже на прощание с детством — печально, неизбежно и необходимо. Вдруг под ногами стало скрипеть. Юноша спускался с чердака одного из домов, где скрылся от патрулей чужеземцев, как вдруг прямо перед ним гнилой дощатый пол пошёл трещинами и развалился. Он тут же метнулся к стене и схватился рукой за балку на потолке, чтобы удержаться в случае падения. Впервые Дортрауд ощутил настолько сильно душащий страх смерти. Ты — есть. Есть мир вокруг, есть друзья и враги. Одно мгновение — и всё это исчезает навсегда в то небытие, а котором человеку разуметь невозможно. Где-то внизу раздался истошный детский крик — в этом здании прятался не один Дортрауд — убило. Задавило насмерть, не посмотрев даже, что это было создание совершенно беззащитное и невинное. А с ним? С ним сейчас случится то же самое?.. Дортрауд почти плакал, осторожно ступая по развалинам, готовым в любой момент разрушиться под его весом. Осторожно, держась то за стену, то за балки, Дортрауд шёл к лестнице. Если он и выживет, упав с такой высоты — не сможет подняться на ноги и так и погибнет в куче обломков. До того хотелось жить, что он готов был эту жизнь предложить на откуп самому Дьяволу. Прошло десять минут. Двадцать. Полчаса. Уже на выходе из на честном слове державшимся доме юноше показалось, что он увидел знакомого путника в дверном проёме. — Асцеллар! — окликнул друга юноша, но вдруг, стоило только мелькнуть рядом знакомому силуэту, заграждение с оглушительным грохотом развалилось и Дортрауд оказался под завалом. — Жив?! — встревожено выкрикнул Асцеллар, подбегая к Дортрауду и пытаясь вытащить того из-под груды обломков. — Жив, жив, — бормотал Дортрауд, с трудом выбираясь и поднимаясь на ноги, — получил письмо. — Ну вот! — обрадовано воскликнул мужчина, — а я что тебе говорил? Твоё место там, — он махнул рукой в сторону горизонта, где начинался бескрайний океан, — среди лучших умов мира. Дортрауд смотрел затуманенным взглядом на чужеземца и понимал, насколько сильно ему повезло. Будто бы высшие силы, великая Удача, ниспосланная Богом, послала ему этого человека, что только подкрепляло веру в его слова. Асцеллар звал это Фортуной. — Отправлюсь ближайшим кораблём, — заключил Дортрауд, боясь посмотреть по сторонам и взглянуть на разрушенный город, где опасно было даже шагу ступить. — Я провожу тебя. И всё у тебя будет, как надо. Понял? — Спасибо, — Дортрауд улыбнулся и похлопал мужчину по плечу, — А ты? Ты сам не хочешь вернуться? — Нет, — покачал головой Асцеллар, — я уже староват для странствий, а здесь… Здесь у меня есть любимая женщина, дом и друзья. — Приглядывай за Верноном, кстати говоря о друзьях, — усмехнулся юноша. Спустя пару дней Дортрауд обнаружил на городской площади бездыханное тело путешественника.***
У Дортрауда оставалась последняя причина остаться, и он почти молился, чтобы и она канула в лету. Мать, отец, брат, Генриетта, Асцеллар, Вернон… Все они превратились в воспоминания, смутные иллюзии разума, появляющиеся лишь во снах, но никогда не трогающие реальность. Совсем как Бог. Он хотел уйти отсюда навсегда, чтобы не помнить этих боли и ужаса, и ничто уже не могло его остановить. В руках было письмо, на душе — раскаяние за всё, что когда-либо совершал, страх перед тем, что ещё только предстоит совершить, и сожаление, что покидает родную землю. Несмотря на всё происходящее, юноша всё-таки осмелился перед отплытием навестить своё место силы. Высокие потолки вновь обитаемой часовни отзывались гулким эхом от тяжелых шагов Дортрауда, будто что-то гулко и тихо напевая. — Здравствуй, сын мой, — раздался глухой старческий голос, и вскоре юноша увидел одного из настоятелей монастыря, где он учился, будучи ещё совсем маленьким, — что привело тебя сюда? — Раскаяние, — ответил Дортрауд, чуть подумав, — и желание попрощаться, потому как мне суждено покинуть эти острова навсегда. Я намерен найти причину того, почему вся наша жизнь превратилась в беспросветный кошмар и вступить в ряды учёных. Я не знаю, поступил ли верно. — Не мне судить тебя, — покачал головой старик, — самым угодным Господу делом будет смирение и преданность. — Нас никогда не призывали к смирению, — ошарашено покачал головой Дортрауд, отходя на шаг назад, будто услышавший страшную весть, — но к благоразумию и справедливости. — Вера — теперь совсем не то, чем она была раньше, мой мальчик, — скорбно покачал головой старик, — здесь теперь командуют иные люди, устанавливая иные порядки. У них церковь служит государству. И мы теперь — тоже. Дортрауд внезапно ощутил укол горьким разочарованием. Он думал о настоятеле как о человеке исключительной силы духа и непоколебимой воли, но всё обернулось совсем иначе. Не говоря ни слова, юноша прошёл мимо старика и опустился на колени рядом с алтарём. Он мог не иметь никакого отношения ни к этой вере, ни к людям, её исповедующим, но он всё ещё был сыном своей земли. Она помнила его и хранила. — Прощай, — тихо произнёс Дортрауд, делая замысловатый жест рукой. В кармане плаща, какие носили все чужестранцы уже лежало заветное письмо с приглашением на чужую землю, где «черти считали звёзды». Его уже ждала новая жизнь.