А если там, под сердцем — лёд, То почему так больно жжёт? Не потому ли, что у льда Сестра — кипящая вода, Которой полон небосвод?
Под напором ветра затрещала оконная рама. Дилюк отвлёкся от шахматной доски, поглядел с опаской — стекло должно выдержать, но лучше всё-таки запереть ставни. В такие вечера, когда снаружи скребётся метель, весь дом скрипит и, кажется, вот-вот рухнет, поддавшись напору ветров. Да, мондштадтские зимы всегда страшны: за метелями не видно солнца, город сковывает льдом, а на пустошах царствует вьюга, не щадящая ни людей, ни чудищ. Будто спускаются с Драконьего Хребта морозные духи, кусают холодом руки и лица, рисуют на окнах инеем, ветром валят в скрипучий, рассыпчатый снег. Даже дипломаты Снежной кутаются в тёплые меха, сетуя на ужасную погоду и тонкие стены мондштадтских домов: говорят, в их зиме куда меньше ветра и куда больше льда, и из снега можно лепить, как из теста. Но здесь снег сухой, сыпучий, в нём утопают ноги, вязнут телеги и сани. Город в осаде бурана. Винокурне приходится разделять его судьбу: сугробы поднимаются до самых окон. Вместо дорог — ровное снежное полотно, и редкий посыльный соглашается выйти из города, требуя плату в десять раз больше обычного. Вести дела в таких обстоятельствах ещё хлопотней, чем летом, но Дилюку это только на руку. Репутация и налаженные связи помогают винокурне устоять на плаву. Эльзер присматривает за делами из города, пока Дилюк позволяет себе небывалую роскошь: сидит у камина с книгой, играет в бесконечные шахматы, наконец-то избавившись от возни с бумагами и отлучаясь из дому только по редким делам Полуночного героя. Правда, мало кому нужна его помощь в эту морозную зиму: хиличурлы прячутся по пещерам, греются у костров, пока маги Бездны скитаются между голых деревьев, одинокие и тихие, словно призраки. Спят, зарывшись в землю, попрыгуньи, и только ледяные слаймы иногда выходят к людям мелкими стайками. Но их легко отогнать обычным факелом, а с этим справится и ребёнок. Правда, то, что начиналось чудесной возможностью передохнуть, обернулось на деле настоящей пыткой. Да, первые дни бурана Дилюк отсыпается. Потом — дочитывает все начатые ещё в позапрошлом году романы, наслаждается кулинарными изысками Аделинды и наводит порядок в особняке. Наконец-то есть время перебрать все коллекции картин и безделушек, обойти подвалы, проверить чердак. Он несколько раз порывается убрать с самого видного места дурацкую вазу — но не решается, а потом делает вид, что забывает о ней. А потом, к концу первого зимнего месяца Дилюк ловит себя на том, что ему абсолютно нечем себя занять. Сейчас бы он взялся даже за высчитывание издержек в производстве, но для этого нужны свежие показатели, а их добыть непросто: последний посыльный от Эльзера добрался до винокурни неделю назад. Вот так и вышло, что Дилюк коротает вечера за поднадоевшими шахматами. Чаще всего — с самим собой. Коннор отказался с ним играть после тридцатой разгромной партии, оставив один на один с доской. Обычно неподалёку от него вяжет в кресле Аделинда; рядышком вполголоса болтают Моко и Хилли. Коннор с Эрнестом за тем же столом играют в карты, глотая ругань под грозным взглядом Аделинды. Играть с самим собой — та ещё скука. Но всё же лучше, чем с непутёвым противником. Интересно, когда у оппонента есть ответ на каждый твой ход, как у отца. Или когда он умудряется загнать тебя в угол раньше, чем ты поймёшь, что с тобой играют всерьёз — как бывает с Лизой. А ещё лучше, когда ты даже представить не можешь, каков будет следующий ход, даже твой собственный; когда тактики рождаются, перестраиваются и умирают на ходу, и за партией можно провести полдня. Давненько у Дилюка не было такого противника. Он не нашёл ему замену даже в далёких странах, куда забредал во время своего путешествия. Тогда мысль о том, чтобы снова сесть с Кэйей за шахматный стол, казалась нелепицей: с тем же успехом можно было предложить разложить пасьянс магу Бездны. А сейчас… Дилюк сметает фигуры с доски небрежным жестом. Сейчас он, наверное, согласился бы немного потерпеть. И дурацкие шуточки, и усмешку, за которой Кэйя прятал и торжество близкой победы, и горечь подступающего поражения. Даже идиотскую манеру подначивать и отвлекать пережил бы. Всё лучше, чем одному. Ветер снова бросается в окно, едва не выдавив стекло из рамы. Дилюк невольно поднимает взгляд, смотрит, хмурясь — ему чудится силуэт, но разве можно что-то разобрать в мешанине снега? Может, ему просто кажется? Становится тревожно. Он уже собирается подняться за мечом, что оставил на втором этаже, как в дверь стучат, сильно и громко. Не показалось. Дилюк жестом останавливает Аделинду — не стоит ей встречать незваных гостей. Стук повторяется. Стучат в одну из боковых дверей, ту, что со стороны виноградников. Хиличурл, вышедший из лесов в поисках тепла, ломился бы, а не стучал. А человек… Дилюк представляет замученного посыльного, отправленного со срочными новостями. Или торговца, заплутавшего в метели. Это может быть даже тот мальчишка, с которым возится Лиза, тот, что живёт в Вольфендоме: мало ли что может случиться с ним в такой мороз? — Кто? — спрашивает Дилюк громко, но навряд ли его слышно сквозь ветер и стены. Даже если ответили — он сам мог не разобрать. Стук повторяется. Никто не пытается снести дверь, не дёргает ручку. Дилюк, приказав Коннору принести на всякий случай его меч, снимает засов. Дверь поначалу открывается нехотя, прижатая ветром. Приходится навалиться плечом. В лицо тут же пышет морозом, снежинки колют щёки, и Дилюк жмурится, наклоняет голову, чтобы ветер не жёг глаза. Метель лезет в дом, оставляя на полу тающий снежный след. Дилюк, вцепившись в человека, застывшего на пороге, затаскивает его в тепло. Человек — человек ли? — замотанный в мокрый, облепленный снегом плащ, вваливается в дом, запинаясь о ковёр. Дилюк придерживает его и, уже запирая дверь, перебирает в уме замеченное: примерно его роста, скорее всего мужчина, налегке — ни сумки, ни снаряжения. Как он добрался до винокурни в такую метель? И зачем? Дилюк спиной чувствует недовольный взгляд Аделинды — негоже хозяину встречать всяких бродяжек самолично. Со второго этажа, громко пыхтя, спускается Коннор. Дилюк жестом указывает оставить меч у одного из кресел: не на виду, но так, чтобы можно было вооружиться в любой момент. — Растопите камин посильней. Принесите полотенец. И чаю, — приказывает Дилюк, разглядывая гостя. Он (или всё же она?) согнулся пополам, тяжело дыша. С мокрого плаща валится налипший снег, сапоги облеплены им до колен, даже из-под капюшона валятся белые талые комья. У его ног тут же собирается внушительная лужа. У пояса ярко, пробивая светом ткань и снег, сияет глаз Бога. Дилюк мысленно перебирает всех знакомых, кто носит глаз Бога на поясе: Эмбер, Барбара, Беннет. И, конечно… Он тянет за плащ, пытаясь увидеть лицо. Капюшон спадает на плечи. У Дилюка дыхание перехватывает от возмущения. Кэйя же к ситуации куда более равнодушен; у Кэйи мокрое от талого снега лицо, усталое, бледное. Даже глаза, кажется, потускнели. Волосы липнут ко лбу, длинный хвост свалялся в паклю. Он в кои-то веки не в своём дурацком жилете: под плащом прячется тёплый кавалерийский камзол, на шее — промокший шарф. Дилюк его узнаёт; сам подарил лет пять назад, но впервые видит, чтоб Кэйя его носил. Даже тёплый свет свечей и каминного пламени не оживляет этого застывшего лица; раньше можно было долго засматриваться, как ложатся на смуглую кожу пляшущие отсветы, как играют оттенками синего на волосах. Но сейчас… Сейчас он выглядит жалко. Замёрзший, дрожащий и вымокший, как бродячий кот в ливень. Дилюк не сдерживает усмешки. Для Кэйи это хорошие новости: Дилюк не умеет по-настоящему злиться на того, кто кажется ему смешным. Даже если этот кто-то незваным гостем пришёл в его дом посреди вечера. Хилли отправляется сушить шарф, перчатки и плащ; отряхнув сапоги и выжав волосы на придверный коврик, Кэйя топчется возле Дилюка, поглядывая поверх его плеча на камин. — Сэр Кэйя, — говорит Дилюк почти вежливо, швыряя в Кэйю принесённым полотенцем. — Что привело вас сюда? — Мастер Дилюк, — отзывается тот сухим, хриплым голосом, будто сорванным — или простуженным. Он промакивает лицо, пытается хоть как-то просушить волосы; Моко с готовностью подаёт ему сухие полотенца, не скрывая любопытного взгляда. — Прошу прощения, что потревожил вас в столь поздний час. Но моё дело не терпит отлагательств. — И что же это за дело? — вяло интересуется Дилюк. Скорее всего, Кэйю выставили за городские стены по делам рыцарей. Хотя это странно: зима же, нет ни торговцев с поломанными аэростатами, ни искателей приключений, нуждающихся в порции шашлыка — или чем там обычно занимаются лентяи из Ордо Фавониус? Слышен звон фарфора у него за спиной; это Аделинда катит сервировочный столик к камину. Кэйя, не замечая ничего вокруг, дышит на негнущиеся пальцы, трёт лицо, наверняка не чувствуя прикосновений. Его кожа умудряется быть бледной и обмороженной даже на вид, несмотря на смуглость. На сервировочном столике оказываются не только чайник и чашки, но и несколько вазочек с печеньем и мармеладом, выставленных по всем правилам хорошего тона. Дилюк наливает себе чаю, садится в кресло у камина. Он злится на себя за свою же неловкость, за странное чувство неуместности, давящее на плечи: какого чёрта? Он в своём собственном доме, это Кэйя здесь гость. «Но он никогда не был здесь гостем, и не должен был стать», — проносится в голове укоряюще, и Дилюк поджимает губы. Минуту назад он думал о том, что неплохо было бы усадить Кэйю по другую сторону шахматной доски — и вот он здесь. Дилюку захотелось вернуться во времени и выжечь опасные мысли калёным железом. Может, тогда бы вечер остался уютным и в меру унылым. Может, тогда бы обошлось без тревожного чувства где-то под сердцем и щемящей тоски, которую он привык отгонять напускным раздражением и ехидством. — Так что за дело? — повторяет он, когда Кэйя, уже промочивший все полотенца, осторожно устраивается на краешке соседнего кресла. Он смотрит на пламя: взгляд пустой, стеклянный. Не такой, какой бывает у него на ярком свету, когда синий переходит в аквамариновую лазурь, а будто бы зрачок заледенел, превратился в снежуру на мутной воде. — Я ищу Кли, — отзывается Кэйя непривычно серьёзно. Его лицо всё ещё бледно, но он больше не дрожит, не обнимает себя руками, будто пытаясь удержать тепло. — Следы вели в сторону винокурни. Не видели ли её где-нибудь в окрестностях? Воображение мгновенно рисует озябшую малышку, заплутавшую среди зимнего леса. Она такая кроха, что наверняка проваливается в сугробы с головой; и какие растяпы вообще выпустили её за городские ворота в такую зиму? Дилюк усмехается своим мыслям. Чего ещё ожидать от рыцарей Ордо Фавониус. Даже проследить за ребёнком — слишком сложная задача для них. Теперь ясно, почему Кэйя решился показаться на винокурне — и почему он не пытается улыбнуться или поострить, оставив при себе лишь неуместную до боли в зубах вежливость. Эта его маска, роль человека свойского в любом месте, от деревенской харчевни до императорского дворца, не подошла бы ситуации: тут надо быть серьёзным и в меру печальным. Пока Дилюк расспрашивает Аделинду, Кэйя садится на пол у самого камина, протягивает руки к огню. Моко тащит ещё полотенец, Хилли чистит от снежной корки мокрый плащ. Кэйя больше не гипнотизирует взглядом камин. Осмелев, украдкой рассматривает дом, задерживается взглядом на вазе. Глупо хлопает глазами. Кажется, Дилюк впервые за долгое, долгое время видит его нерешительным и неловким. — Коннор говорит, что видел огненный всполох в лесу, в северной стороне, — сообщает Аделинда после недолгих расспросов. — Желаете расспросить его?.. — Не стоит, — тут же отвечает Дилюк. Если всполох был заметен с самой винокурни, это не костёр и не маг Бездны, а встретить огненного слайма зимой почти невозможно. Кивнув, Аделинда почти силком тащит Кэйю обратно в кресло, наливает ему чаю, подаёт плед. Она не позволит упрекнуть её господина в дурных манерах, даже если гость нежеланный. Моко уже несёт поднос с подогретым бульоном, оставшимся с обеда, и Аделинда по старой привычке говорит добавить туда острых специй, как делала когда-то, если кто-то из молодых господ возвращался из патруля промокший или дрожащий от холода. Дилюк позволяет себе несколько секунд пялиться на Кэйю, непривычно скованного, с неестественно прямой спиной. Он здесь, ворвался в тёплый вечер, принёс с собой стужу и тревогу. Обычно беспечный, сейчас боится даже пальцем двинуть. Ни дать ни взять, нищий, пущенный в господский зал по мимолётной прихоти. Так… неправильно. Если представить, что они ещё близки друг другу, то от этой неправильности начинает болеть сердце. Наваждение испаряется так же быстро, как появилось. Время не ждёт: Дилюк привычно назначает Аделинду главной в его отсутствие, собирает нехитрое снаряжение и одевается потеплей. Когда он спускается из своей спальни вниз, Кэйя всё ещё сидит на самом краешке кресла, похожий на нахохлившуюся птицу, попавшую в грозу. Дилюк мгновение гадает — потому ли это, что Аделинда сверлит его спину хмурым взглядом, или просто так взволнован? — Вставай, — командует Дилюк, не позволяя себе снова отвлечься на щемящее чувство в груди. — В округе пусто, но ночная метель может быть опасней любого из чудищ. Нужно спешить. Кэйя смотрит на него удивлённо. Но не отговаривает и не благодарит. Молча принимает его желание пойти с ним, как данность. Может, не хочет лишний раз открывать рот — вдруг ляпнет что не так, и Дилюк передумает помогать? Дилюку даже думать не хочется, чего Кэйе стоило продраться сквозь мороз и метель. Кэйя зимой всегда хандрил, был вялым, туго соображал — даже хуже обычного — и в целом напоминал разбуженную посреди спячки лягушку. Он подолгу сидел у камина вечерами, одевался теплей, жался к Дилюку по поводу и без; говорил, что тот лучше любой печки в тысячу раз. А уж после того, как обзавёлся глазом Бога (Дилюк отгоняет от себя воспоминание о том, как и когда), то и вовсе перестал высовываться из города зимой. «Неужто у рыцарей не нашлось никого другого, кого можно отправить?» — недовольно думает Дилюк, но понимает: Кэйя сам бы не согласился сидеть в Мондштадте, пока остальные ищут Кли. Может, Джинн даже запретила ему высовываться, но когда он её слушал? Наверняка согласился со всем, что она ему втолковывала, покивал послушно, а через мгновение уже бежал к городским воротам. Дилюк проверяет припасы в дорожном мешке, следит краем глаза, как Кэйя кутается в свой высушенный плащ. Он почти открывает рот, чтобы приказать Аделинде достать что-нибудь потеплей, но мысль рассыпается пеплом, ещё до конца не оформившись. Все эти маленькие заботливые жесты остались в прошлом, в том, где зимние ночёвки под одним одеялом, прохладная рука на лбу в летний зной, где Кэйя был ему близким и дорогим человеком, а отец — самым сильным на свете. Кажется, это было так давно…***
Дверь за ними захлопывает ветер. Сразу же нестерпимо хочется взять Кэйю подмышку и запихнуть его обратно, в тепло, забаррикадироваться изнутри и не выходить, пока зима не кончится. Дилюку даже чудится, что он слышит недовольное ворчание Аделинды. Смешно. В такой метели не разберёшь и самый отчаянный крик. Снаружи не видно ни зги; только мелькают за спиной окна винокурни, их жёлтый уютный свет. Дилюка сбивает с ног. Он кое-как приноравливается к снегу по колено, ветру в лицо. Кэйя шагает впереди него, плащ сверкает зачарованной вышивкой, очерчивая силуэт; он тоже иногда поддаётся ветру, но всё равно возвращается на прежний путь, упрямый и непреклонный. Глаз Бога на его поясе наливается светом, сияет — то ли маяк, то ли путеводная звезда. Дилюк старается не упускать его из виду, и надеется, что метель отпугнёт всех хиличурлов, что захотят рассмотреть интересную светяшку поближе. Они проходят через укрытые палантином зачарованной ткани виноградники, доходят до частокола голых деревьев. Дилюк уже шагает уверенно, приноровившись к тому, как сыпется в сапоги снег, когда он проваливается по колено в сугробы, как толкает в спину настойчивый ветер. Он вырос здесь, знает каждый куст, каждое дерево — его не запутают ни темнота, ни метель, ни неясные тени. Это почти как шагать в облаке, или в очень густом тумане (что, по сути, одно и то же), если бы облака были сделаны изо льда. Кэйя неминуемо и весьма предсказуемо начинает отставать. Дилюк думает, что он ещё долго продержался — даже через телепорты до винокурни путь неблизкий — и замедляет шаг. Кажется, маленькая прогулка занимает у них целую вечность, но в итоге она приводит их к обугленным деревьям и проплешине обожжённой земли. Её заносит снегом — минута-другая, и от метки Кли не останется и следа. Земля успела остыть. Кэйя уже на коленях, роется в снегу, всматривается в пепел так, будто там можно найти следы маленьких ног. Он манит Дилюка рукой и кричит на самое ухо — ветер уносит слова и выходит еле-еле слышно: — Бомба маленькая… не для битвы. Знак, чтобы не заплутать… Можешь?.. «Отследить её метки чувством стихий, потому что он не видит в метели», — понимает Дилюк и кивает; хлопает Кэйю по плечу, когда тот, не заметив жеста, пытается повторить просьбу. В своих странствиях Дилюк встречал других людей с крио глазом Бога, и знает, как сложно им видеть стихии среди льда и снега, как путаются и плутают даже самые чуткие и опытные. Он как-то пытался напасть на след магессы цицинов в пожаре, устроенном агентом Фатуи, и потому представляет, как болезненно даются Кэйе попытки найти красную нить в мешанине синего, как режет глаза и колет в висках, и кажется, что вот-вот пойдёт носом кровь. Дилюку метель видится не ослепительно-голубой, не затмевающим всё и вся плетением нитей, а блеклым полотном, сквозь которое очевидно сверкает алая искра. Он хватает Кэйю под руку, чтобы тот не отставал, а после и вовсе идёт с ним едва ли не в обнимку, когда рука в вымокшей от снега перчатке начинает выскальзывать из его хватки. Так, нелепо ковыляя и цепляясь друг за друга, они находят ещё два отпечатка взрывов, прежде чем входят в Вольфендом. Дилюк не видит ни голых стволов, ни сугробов: только красные нити горят перед глазами, направляя, и он идёт, чувствуя, как горит лицо, как распаляется внутреннее пламя, выжигая холод из кончиков пальцев. Он прижимает Кэйю к себе ещё крепче, сам того не замечая, как делал раньше, пытаясь согреть. Следующая метка — далеко, но она есть, Дилюк её чувствует, видит у горизонта этот крохотный всполох пламени. Мороз лишь крепчает. Одежда промокает насквозь, благо хоть снега на пути становится поменьше: вольфендомский лес, со всеми его оврагами и пригорками, не сдаётся метели, не даёт ей замести все пути. Немеют щёки, отнимаются пальцы, нутро колет морозный воздух, а в волосах столько снега, что он, наверное, со стороны кажется седым. Дилюк ещё может идти, но он не такой жестокий, как можно подумать. Поэтому, когда Кэйя спотыкается на негнущихся ногах раз в пятый, он тащит его в примеченную по счастливой случайности пещеру. В конце концов, вести его за руку сквозь метель ещё куда ни шло, но тащить на себе, когда он перестанет переставлять ноги от холода? Ни за что. Лучше дать перевести дух. Им обоим. Пещера маленькая и грязная, но сухая и, что ещё лучше, необитаемая. В самом углу припрятана вязанка хвороста, на каменном полу — чёрные следы кострища. Дилюк разводит огонь. Дым скользит наружу, плывёт под косым каменным потолком, но часть его всё равно остаётся внутри, а значит, долго рассиживаться не следует. Кэйя тяжело садится у самого костра, сбрасывает плащ и едва не ныряет в огонь лицом, трёт бледные щёки. Глаз Бога сияет потусторонним светом. Протяни руку — обожжёшься. Слишком много холода, слишком много энергии; даже если дать Кэйе выпустить её сейчас, метель вернёт сторицей, напоит ледяной силой, заморозит сердце и разум. Опасно. Дилюк вспоминает, как однажды попал в западню между огненными магами Бездны и взбесившимися попрыгуньями. Глаз Бога хранил его от ожогов, но чувство перегруженности было невыносимым, как будто мышцы вот-вот порвутся, а кипящая в жилах кровь сожжёт его изнутри. — Сейчас… скоро пойдём, — бормочет Кэйя, еле шевелит непослушными губами. Дилюк сжимает кулаки. Пальцы гудят от силы его огня, даже костёр, кажется, растёт, пытается лизнуть потолок красным языком. Ему было бы так просто сесть рядом, поделиться теплом. Как раньше, когда Кэйя приходил с патрулей. Руки и лицо ледяные, плащ мокрый от снега. Он жался со спины, лез холодными губами к шее. «Ты тёплый. Делись, жалко, что ли?». Холодные ладони под рубашкой, чужая голова на плече, от волос пахнет снегом и морозом — так и сидели, пока Кэйя отогревался, пересказывая на ухо прошедший день. Иногда, вымотавшись, он даже засыпал так, c Дилюком в обнимку. Жаловался потом, что ему жарко спалось, и снились бесконечные огненные попрыгуньи. Так было раньше — так уже не будет. «Прошлое должно оставаться в прошлом», — говорит себе Дилюк, всматривается в вихри снаружи. По его прикидкам, идти осталось недолго, но что потом? Сколько ещё меток их ожидает впереди? А ведь через час ходьбы в буране он и сам выбьется из сил. Про Кэйю и говорить нечего. Тишина давит, оставляет простор невесёлым мыслям и тревоге. Даже треск хвороста в костре лишь подстёгивает беспокойство. Кэйя, наверное, тоже это чувствует, и потому пытается завязать разговор. — Лиза и Джинн остались в городе, на случай, если Кли вернётся, — говорит он, и его хрипловатый, сорванный голос чуть громче трескота пламени. — Альбедо с Сахарозой пошли в Спрингвейл. Сказал, Кли хотела наведаться туда. Беннет ищет в Шепчущем лесу. Ноэлль и Фишль ищут по ближайшим дорогам. Надо подать им знак. Может, послать кого от винокурни. Все вместе быстрей управимся. — Нельзя разделяться, — хмуро отвечает Дилюк, сложив руки на груди. Слабый голос Кэйи одновременно раздражает и беспокоит. — Ты один не уйдёшь дальше винокурни, останешься искать — околеешь. Даже до телепорта не доберёшься. Разговор умирает, не успев завязаться. Дилюк молчит, что привычно. Но для Кэйи, болтуна, каких поискать, молчание — плохой знак. Понятно, что слова даются ему тяжело, ранят и так сипящее горло. Простужен ли он? Сорвал ли голос? Дилюк представляет, как Кэйя идёт по сугробам, проваливается в снег, зовёт. Пытается искать по следу стихии, но перед глазами — мешанина синего и голубого. Ни красной искры, ни следа, а чёрные пропалины на земле уже заносит метелью. Он, наверное, даже не понял, что вышел к винокурне, пока его не впустили внутрь, в тепло. «Ты правда о ней так беспокоишься?» — вот-вот сорвётся с языка, но Дилюк сжимает челюсти. — «Ты заботишься о Кли по своей воле, или это часть твоей «миссии»?» — хочет спросить он. Отворачивается, чтобы не видеть лица Кэйи, печального, почти напуганного. Он молчит. Чтобы избежать подводных камней в заведомо неприятной беседе, лучше эту беседу не начинать вовсе, правда? Даже если поговорить есть о чём. Например, о тайне, которую они делят на двоих. Дилюк почему-то уверен, что Кэйя никому не сказал больше о своей «миссии», родине и детстве. Сам Дилюк не спешит разбалтывать эту тайну всем подряд, пусть здравый смысл кричит о подвохе. Что-то мягкое и глупое, что так сложно заглушить, говорит ему: Кэйя не опасен. Ты можешь оставить эту тайну себе. Знать о нём что-то, что никто больше не знает. Держать в руках крупицу истины, замеченную среди лжи; янтарь, случайно найденный в морской гальке. В путешествии Дилюк кого только не встречал: шпионы, разведчики, притворщики всех мастей переходили ему дорогу. Ни один из них не мог играть свою роль каждую секунду, не мог вкладывать ложь в каждый вдох. «Значит, — думал он тогда, и ненавидел себя за то, что думал, — Кэйя тоже не мог». Вернувшись, он присматривался к Кэйе, будто ждал, когда он откроет настоящее лицо, избавившись от масок. Маски весельчака и балагура, маски жестокого воина, заботливого друга, влюблённого и возлюбленного — всех. Рано или поздно Дилюк узнает, что под ними. Если там вообще что-то есть, сбережённое из детства, хранимое все года жизни в чужом доме. Есть ли у Кэйи настоящее лицо? И хочет ли Дилюк вообще его видеть… А может, он уже видел — просто не понял. Какой Кэйя был настоящий? Тот, что рисковал жизнями своих подчинённых, упиваясь риском в опасной схватке? Или тот, что возился с Кли, улыбался ей по-доброму? Может, он не притворялся в их разделённых ночах, в совместные патрули, когда они встречали рассвет на утёсе Звездолова, прижимаясь друг к другу плечами. В вечера, когда играли в шахматы — Кэйя назойливо требовал поцелуй за каждую съеденную фигуру, и Дилюк старательно проигрывал. В те моменты, что были их единственной совместной тайной раньше. До смерти отца. А что, если Кэйя был настоящим только в тот их разговор, когда они впервые скрестили мечи не на тренировочном поле, когда пробудился его глаз Бога, когда Кэйя признался в своём обмане, и был похож на опасного безумца, на сумасшедшего? Это… пугало. Приятней думать, что правдой были слова «хочу быть с тобой, нравишься мне, сделаю всё ради тебя». Мягкий взгляд, искренняя улыбка — не ухмылка, не приклеенная из вежливости гримаса — для него. Прохладная ладонь в руке, поцелуи украдкой. Настоящий Кэйя, не тот, незнакомый, отстранённый. Чужак. Дилюк не считает себя мягкотелым — но позволяет себе слабость, маленькую надежду, огонёк, которому не суждено стать стойким пламенем. Просто помнить такого Кэйю куда приятней, чем думать, что он его никогда по-настоящему не знал. Кэйя вдруг заходится кашлем, прижимает ко рту руку. Очнувшись от размышлений, Дилюк делает вид, что занят проверкой снаряжения. Компас, крохотный запас продовольствия, три тепловых бутылки, два флакона с восстанавливающим зельем. Он даже не заметил, как Аделинда сунула их ему в сумку. И когда только успела?.. Подумав, Дилюк даёт Кэйе одну бутылку и зелье, не глядя в глаза. Тот благодарит сипло, тихо. Руки у него ледяные. Он шипит, пытаясь справиться с пробкой закоченевшими пальцами. Ругается себе под нос с непривычной жалобной интонацией. Дилюк заставляет себя не слушать. Кэйя встаёт на ноги, разминается; залпом пьёт зелье, жмурится. Накидывает плащ. Свет глаза Бога пробивается сквозь складки ткани, но его глаза возвращают прежний цвет, взгляд становится осмысленным. Лицо всё ещё бледно, но на нём ни следа волдырей — предвестников серьёзного обморожения, а значит, всё будет хорошо. — Я готов. Пошли? Дилюк кивает. Надо бы снова вести его за руку, но в свете костра потянуться к Кэйе до нелепости неловко. Раньше было проще, будто там, в буране, Кэйя не видит, кто его ведёт. Ладно. Потом, в темноте, можно будет подхватить его под руку, когда он снова собьётся с пути. Дилюк тушит костёр; трещат тлеющие в полумраке угли. Они уже почти выходят из пещеры, как вдруг в неё вваливается кто-то и кулём падает у входа, едва не сбив Кэйю с ног. Меч сам скачет Дилюку в руку, но вот человек встаёт на ноги, по-звериному отряхиваясь от снега, и выставляет перед собой пустые ладони. Фиолетовым всполохом мелькает глаз Бога. — Рэйзор, — мягко приветствует Кэйя, пряча меч.