Lying with the sleeping sun

Звёзд за тёплыми огнями Мондштадта не разглядеть, так уж уложилось. Мона вскидывает руки, расслабленно потягивается, выпрямляясь в струну всем телом, и что-то мимолётно щёлкает в лопатках, пока пальцы выгибаются мостиком к потолку. Статья для “Паровой птицы” готова, оформлена и переписана на чистовик без единого чернильного пятнышка! Письмо уйдет в Фонтейн завтра утром, а уже через два дня она наконец-то купит ту чудесную астролябию, и можно не беспокоиться о том, что чудо уйдёт в руки к какому-нибудь любителю, который и всех её преимуществ перед аналогами не сознаёт.       А-ах, только бы её ещё не продали! Мона хмурится — ну, не то чтобы ей действительно нужно было ждать эти две недели, а в дневное время едва ли не дежурить у лавки несчастного торговца. Неохотно, она косит взгляд в тёмный угол комнаты, где стоит ветховатая и тесная кровать — зато она досталась даром вместе с помещением! Окно на той стороне плотно зашторено, но створка приоткрыта и тонкая струйка сквозняка чуть шевелит тюль. Скарамуш спит на удивление крепко. Качает головой — он предлагал заплатить за прибор (под этим, конечно, подразумевается "издевался над ней, дразнил, обещая, что она получит его в обмен на желание") но она отказалась — трижды — потому что в памяти по-прежнему маячит яркая картинка того, что он навыдумывал в прошлый раз и, чёрт возьми, это был самый вкусный, но унизительный ужин в её жизни! Наверное, странно это — что она ожидает что-нибудь вроде вредной и пошлой шутки, а не чего-то действительно ужасающего от одного из Фатуй. Шестого из одиннадцати, между прочим, предвестников. Который сейчас спит в её постели, совершенно, кажется, не заботясь о том, что в дверь могут постучать желающие воткнуть нож ему в спину. (Возможно, что он знает — Мона никому не позволит подобной роскоши, но это странно, в конце-концов со звёздами из них двоих умеет говорить только она, а вслух данное не называлось.) Она сбросила туфли у порога, босиком, но на цыпочках — крадётся как воровка в собственном доме, честное слово! — она подходит к кровати: предвестник не шевелится. Мона зажимает рот кулаком, как ребёнок пряча шкодливую улыбку. Но настоящий ребёнок из них, конечно, Скарамуш. Потому что только дети так безмятежны во сне. А ещё бодрствующие они обидчивые, громкие, максималисты, не умеющие принимать правоту другого и, очевидно, чем-либо делиться. Например, пространством. Когда Мона ставит колено на край кровати, матрас прогибается и скрипит. Она, опираясь на локоть, ложится на оставленный ей край. И почти падает назад. Ноги Скарамуша согнуты в коленях и ей никак не выпрямить свои. Она решает закинуть на него бедро, однако то, что это плохая идея, понимает поздно. Скарамуш ворочается во сне и Мона замирает, застыв в неудобнейшем из положений: правая нога начинает неметь, согнутая как у лягушки, левая свисает с кровати, голова скатывается с подушки, а её единственная опора — локоть, прижатый к боку. Блеск. Сейчас спящая красавица раскроет свои очи и посмеётся над её потугами лечь на её же “ложе”. Скатиться с кровати и спать на коврике кажется не такой плохой идеей. Спихнуть его вперёд носом на этот коврик, впрочем, ещё лучше. Когда Скарамуш открывает глаза, в них нет ни капли насмешки — смесь страха, замешательства и усталости. Он обводит взглядом место, где находится, и останавливается на Моне.       Хрипит:       — К-который час?..       Мона моргает. Раз, другой, отвечает, тихо:       — Ночь. Мне не повернуться, так что точно тебе не скажу.       Скарамуш моргает тоже, только медленнее. Она легонько пихает его в плечо свободной рукой.       — Двинься. Мне, между прочим, тоже хочется спать. Он послушно перекатывается к стенке, чтобы Мона могла вытянуться рядом с ним. Она чувствует край кровати за спиной, он — холодную стену с другой стороны, так что оба остаются ближе к центру ценой личного пространства. Так она позволяет правой ноге оказаться зажатой между его голенями, а ему — перекинуть руку через её талию; чувствует как кончики пальцев едва-едва касаются ткани ночной рубашки. Она ложится на локоть, передумав пытаться просунуть руку ему под шею — это риск растормошить окончательно. А разбуженный раньше времени Скарамуш — самый гадкий и язвительный Скарамуш. Мона всегда засыпает долго, дрейфует мыслями от обсуждения рутины до дня грядущего. Сегодня засыпать ей придётся того дольше: Скарамуш постукивает пальцами по её боку. Не специально — что удивительно, — у него нервный тик, морщинка между бровей, которой никак не может быть у двадцатилетнего юноши, и шрамы по всему телу. Белые прожилки. Она назвала бы их красивыми, похожими на следы от комет — если бы в их сплетениях не читалось такое явное, жестокое желание причинить боль. Забывшись, она обводит пальцами линию его челюсти и случайно чиркает ногтем по острой скуле. Сон не сходит: с губ срывается стон, вялый, болезненный. Просящий пощады.       "Не трогайте меня!" — умоляющий. Мона убрала руку от его лица сиюсекундно, когда он оказался так беззащитен и открыт перед ней в первый раз. Сейчас она запускает ему в волосы пятерню, подтягивается и тычет губами горячий лоб.       — Тшш, тшш... — шёпот, переходящий в невнятный напев. Скарамуш сжимается, вжимается — в неё, такую тёплую, нежную, безопасную. Мона — в мыслях, конечно — ворчит, что с утра у них будет болеть всё тело, и вытягивает вторую руку, окончательно онемевшую, над их головами. Есть в этом что-то сакральное. В том, что Скарамуш спокойно засыпает только в её постели.