себя любя

      После тяжёлого рабочего дня неплохо было бы понежиться в ванной, чтобы смыть со своего тела всю усталость и расслабиться в горячей воде с воздушной и мыльной пеной.       Но она принимать ванну не любила по нескольким причинам:       во-первых, вода быстро остывала и становилась холодной всего за двадцать минут, так что это больше было похоже не на расслабление в источнике, а на плескание лягушки в ледяной воде болота;       во-вторых, от тех двадцати минут нахождения в жидком пекле кожа превращалась в обмякшую материю, обретая сразу десятки морщин, и по своей текстуре напоминала мягкую ткань трупа, вскрывшего вены и пролежавшего в кровавом пруду не меньше трёх часов.       Её любовью и вечным спасением был сорокаградусный душ, чьи струи походили на живительный водопад. Они плавно нажимали на тело, приводя в тонус каждую клеточку, вместе с тем неугомонный шум и плеск воды действовали успокаивающе. Когда она бултыхалась в полной до краев ванной, всё пространство поглощала тишина, иногда разрушаемая музыкой волн и каплями, падающими из крана и стучащими по гладкой поверхности.       Душ — стремящийся и никогда не останавливающийся поток, ванна — огромное мёртвое озеро.       Пока капли стекали по телу и барабанили по упругой поверхности, она чувствовала себя живой, своё тело — живым. Стоило опуститься в набранную воду по самые плечи — она растворялась, подобно липкому сахару, твёрдой соли или шипучей пищевой соде. Ей не нравилось это чувство потерянности и неопределенности. Словно тело утрачивало свою материальность и становилось невесомым в пространстве. Кости разрушались, а кожа набухала и становилась мягкой. Вода проникала прямо в организм, а он, в свою очередь, обращался в губку и впитывал влагу, из которой состоял аж на восемьдесят процентов.       Конечно, всему виной была большая впечатлительность. Однако не обошлось и без случая в детстве, когда она тонула и видела перед собой гладкое зеркало воды и удаляющееся солнце, уже готовясь быть похороненной под толщей стоячей жидкости в озере. Её страх после этого стал настолько велик, что девочка не могла даже принимать ванну — боялась, что та засосёт, проглотит. Всегда казалось, будто бы её тело способно уменьшиться и его занесет в водосточный слив, а вокруг будут волосы, застрявшие в трубах.       Постепенно с возрастом эту фобию удалось побороть. Иногда даже случалось ополоснуться в бассейне, но ком вставал в горле, а сознание терялось, становилось мутным. Покидать место приходилось практически сразу, пока размякшие от влаги ноги были способны двигаться в плотном пространстве и идти к спасительной лестнице.       Река ещё более коварная, чем бассейн или даже озеро — этот поток мёртвый, течёт быстро-быстро, пытаясь унести прямо в центр Земли или Ад. Она узкая, а берега у неё крутые, дна даже достать нельзя. На неё даже смотреть страшно — вдруг из камышей может выпрыгнуть какая-то русалка или другая нечисть. Перекличка сверчков и шум воды, текущей даже посреди тьмы — загадочная песня, вызывающая мурашки по всему телу.       Море стало единственным, чего она не боялась. В нём выталкивающая сила больше, и можно было не переживать: просто так там не утонуть. Море всего лишь волновалось, но не проглотило бы — оно двигалось, бурлило, как вода в супе, с большими пузырями воздуха и сильным солёным паром, имеющим запах мяса. Хотя оно глубже, шире, просторнее чего-либо. Море солёное и безграничное, но внушающее доверие. Даже время шторма нравилось, как и водопады. Наверное, из-за того, что смотреть на него можно было бесконечно долго, даже во время настоящей бури, и страх отступал вовсе.       Её одежда шуршала и падала на кафельный пол, после чего была скомкана и отброшена в угол. Угораздило же в рабочей одежде выпить бокал вина, и красное хорошо отпечаталось на белоснежной рубашке и светло-коричневой юбке. Благо ни рубашка ни юбка ей не нравились, и это стало отличным поводом сделать из них половые тряпки.       Она встала в ванну, свет падал на её фигуру и отбрасывал тень прямо на стену, сотканную из белой плитки. Лучи обтекали её изгибы и формировали на поверхности отчётливо талию, руки, голову. Струи побежали по телу, скользили как змеи, спускаясь в водосточный слив. Вода вонзалась подобно стрелам, и тут же рассыпалась на маленькие капли. Возникло приятное ощущение, будто бы жидкость умела делать массаж, расслабляющий всё тело. Резко захотелось сесть и не меньше часа находиться под гнётом горяченной воды, чтобы руки и ноги и вовсе обмякли и отвалились. Глаза жутко слипались, да и свет был мягким, неярким, подходящим для сна.       Около минуты девушка стояла и поливала себя из лейки; капельки застывали на её теле, делая кожу гладкой, эластичной как пластилин. С полки она взяла кусок мыла. К сожалению, гели для душа совсем не полюбились, хотя завораживающе пахли. Но они сковывали кожу, облачая ту в прозрачную плёнку. Гели заточали в плен своим составом и ароматом, формируя покров из неприятных клеткам химикатов. Попользовавшись ими, она выходила из душа липкой, шероховатой, как чей-то язык. И всё цеплялось за миллиметры бежевой поверхности — длинные волосы, волокна ткани, казалось, даже частички пыли. Мыло такого эффекта не приносило, а наоборот, очищало и освежало кожу, покрывая ту защитным слоем, отталкивающим всё и способным дышать. Её тело становилось ещё более свободным — одежда скользила, не прилипала, отстраняясь от идеальной материи. И пахла кожа очень приятно — настоящей клубникой, а не всего лишь каким-то её жалким химическим аналогом.       Мочалка оказалась в руках, и гладкий кусочек мыла сильно пенился, отчего между пальцев застревали разноцветные пузыри. Помимо запаха сырости, комната наполнилась ароматом клубники со сливками. Девушка потёрла свою кожу рукой, а та скатывалась в сероватые комочки.       Все люди, подобно животным, меняли свой покров. Ему свойственно обновление: старые клетки отмирают, появляются новые. И людям необходимо убирать их самим, пока шерсть млекопитающих, чешуи пресмыкающихся и перья птиц выпадают сами. Хотя некоторые из животных тоже имеют потребность в мытье, например, кошки, постоянно вылизывающие себя.       Она водила по телу мочалкой с мылом, мыслей в голове не было никаких. Девушка думала о том, что делала. Её не беспокоил прошедший день, размеренная и скучная жизнь. Она представляла себя змеей, сбрасывающей надоевшую кожу. Сдирала её с себя, смывала вместе с мылом. Она невольно трогала свои части тела с таким трепетом и любовью, будто бы это и не было её телом вовсе. По крайней мере, так казалось. Девушка на него не смотрела, смотрела на изящную тень, которая легла на белоснежную плитку в ванной. На её небрежно собранные в пучок волосы, на длинные руки и хрупкие, неширокие плечи, красиво округлые. Талию с ровными изгибами и ноги, очертания которых поражали. Она наклоняла голову, смотрела на свою шею, к которой прикасалась мочалка. На руки, пальцы и ладони, изящно взмахивающие в воздухе подобно вееру. Особа наклонила корпус. Рука была вытянута, а пальцы сложились в какой-то невообразимой манере. В тени можно было узнать балерину, не иначе. И все движения эти не механические, не строгие и резкие, а элегантные, плавные, наполненные грацией и женственностью. Весь этот силуэт в ванной состоял из нежности, из любви к своему телу и коже. Она бережно натирала её, гладила, ощущала пальцами податливость и шелковистость. Её грудь стала двумя возвышающимися красивыми холмиками, а выпирающие соски были похожи на два больших и ровных валуна, слишком округлые и идеальные.       Перед ней была тень женщины — грациозной кошки и опасной кобры, чья шерсть и чешуя так приятны на ощупь.       Стоило посмотреть на свои ноги, на выпирающий живот, которого тень не отображала, по крайней мере если стоять прямо. Встав полубоком, ей удалось увидеть его. Он проявился, но не был похож на нечто безобразное. А на какую-то маленькую и набитую перьевую подушку.       Она не думала, что может быть такой красивой, изящной, хранящей в себе очаровательную анатомию и целое искусство. А она была им — звучала глубоко, как виолончель, дающая сольный концерт в филармонии. Она была балериной, умеющей ровно держать спину, с прекрасным тоненьким силуэтом и плечами, вздымающимися при дыхании, а её руки, медленно рассекающие воздух и вытягивающиеся, походили на крылья лебедя, которые складывались возле груди.       Но это всего лишь тень — смутное серое очертание настоящей наружности. На деле её тело было дряблым, безобразным, не величественным. Одна кожа сохраняла ту грацию и нежность, присущую загадочному силуэту, появившемуся в ванной комнате.       Живот её был большой, выпирал, когда она садилась, грудь висела, а на ногах то и дело проблескивали темненькие и бесцветные червячки, именуемые растяжками. Может, в ней было лишних килограммов девять или десять, точно она не знала. И не знала, сколько должна весить для нормы. К сожалению, избитые стандарты общества ей были известны. Для любой девушки — не больше пятидесяти пяти. И неважно, что нужно рост учитывать, особенности организма, образ жизни и комплекцию тела. Всё это неважно.       Лишний вес не был уж таковой проблемой. В конце концов, его можно сбросить. Вот только её фигура похожа на мужскую: отсутствие крупных бедер и ягодиц, массивные плечи, чуть шире таза, и руки, на которых любил откладываться жир. Может, и это пустяк. Но люди привыкли видеть в женщине — женщину, в мужчине — мужчину, и никак иначе. Красивая дама — это наличие какой-никакой груди, округлых ягодиц и фирменных бедер и осиную талию. Если этому не соответствовать, то всё, пиши пропало.       Сколько раз она слышала, что её фигура похожа на мужскую? Однозначно, чтобы сосчитать, даже пальцев не хватило бы. «Перевернутый треугольник» или как его там. Идеальная женщина ведь должна быть песочными часами, ну минимум грушей. Женщина с фигурой мужчины вовсе не женщина.       Ей хотелось бы стать квадратной и плоской, чтобы грудь не выделялась на фоне небольших ягодиц, а плечи стали равны бедрам. И все возгласы: тренируйся, худей, ешь что-нибудь, чтобы грудь не висела — были похожи на удар по зеркалу, в которое она смотрелась. Оно разбивалось, трескалось и искажало её изображение, переворачивая представление о себе с ног на голову. Даже когда кто-то говорил, что она красивая и всё у неё с фигурой в порядке, он всего лишь давал ей дамское зеркальце, настолько маленькое — всего в нем не увидишь, ни одного недостатка. Может быть, так даже смотреть на вещи правильнее. Большая грудь и мужская фигура — не так уж и плохо. По крайней мере, лишние углеводы не откладывались, предательски увеличивая ноги и ягодицы, а предпочитали живот и руки. А вот ей хотелось бы, чтобы всё уходило не вверх, а вниз. Неважно, сколько бы она весила — шестьдесят, семьдесят или сто килограммов. Песочные часы — это песочные часы, и они прекрасны в любом своём проявлении. Любая фигура казалась прекрасной, кроме её собственной.       Хотя девушка была уверена: будь она песочными часами, пропади у неё грудь, и тогда бы её фигура стала полностью мужской, ничего бы не изменилось. Она бы не полюбила каждый сантиметр своего никчемного и безобразного тела. Такова природа человека. Рождается он в одном теле, мечтает совершенно о другом, а те, которые похожи на его собственное, ненавидит больше всего. Но нужно научиться любить то, с чем появился на этот свет. Но она не любила. Знала, конечно, что какая-то фигура не помешает ей найти друзей, работу, того самого человека. Но все фотографии были противны, все видео. Несуразная какая-то, будто бы вылезшая из королевства кривых зеркал — никакой гармоничности, правильности и симметрии. Да, были красивые люди с разными фигурами, ногами и руками, но самой себе она была отвратительна.       Это тело хотелось выплюнуть, выбросить, выкинуть. И неважно, треугольник оно, песочные часы, яблоко или груша — всё отвратительно. Всё в нём ужасно, и нет ни единого достоинства, ни капли красоты в этом мешке с мясом и костями.       К её горлу начала подступать тошнота, а голова закружилась. Она смыла с себя всё мыло и поспешила выйти из ванной, укутавшись в махровое полотенце. На противоположной стене висело запотевшее зеркало.       Она вытерла конденсат, собравшийся на стекле, и посмотрела на своё отражение. Лицо — печальное, убогое, высохшее и несчастное. Губы — безобразные кривые, волосы — жидкие и темно-русые. Брови — мохнатые, грозные, которые редко можно увидеть за оправой очков. Глаза, окруженные глубокой впадиной, в которой цветут жёлтые цветы, окрашивая их в этот ядовитый оттенок. Бесчувственные радужки глаз, смотрящие на черноватые волосы над губой и ареалы красной сыпи — цветения тонкой кожи. Нос с горбинкой, торчащий, небольшой, и лицо круглое, с огромными щеками, свисающими, как у бульдога. Зубы желтоватые и улыбка, которая сгребает всю кожу и обнажает рот, кривая, какая-то ненастоящая, уродливая до безобразия.       В голове всплыл силуэт из ванной — элегантный, изящный, грациозный, красивый и привлекательный.       Она говорила: «Люби себя».       И ей хотелось разбить все зеркала в этом доме, чтобы не видеть своего отражения. Планировалось начать сейчас же, с ванной комнаты. Хотелось ударить молотком или кулаком по каждой поверхности, чтобы никогда не видеть это лицо и безобразное тело. И сколько ни старайся его исправить, сколько ни худей — принять себя она не сможет. Она слабая, даже и сделать что-то не в силах.       Кто-то однажды сказал, что тело — это чувства человека по отношению к себе. Как он внутри  — такое у него и тело. И дело тут не в её безобразности, а в ненависти к себе. Дело в отношении. Особа всегда думала: никто не будет любить, пока она не покажет достоинства, не подчеркнёт видимую картинку. Но разве есть эти достоинства, гармония, красота?       «Люби себя, л-ю-б-и с-е-б-я», — прошептала тихо, по буквам, посмотрела на своё отражение. Ком в горле так и стоял. Она захотела вонзиться когтями в кожу, чтобы содрать её, вырвать жир, слепить всё так, как нужно.       «Отвратительная, какая же ты отвратительная. Исчезни!» — прокричала и отвернулась от себя, пошлёпала по грязному полу, а к пяткам выпавшие волосы прилипали. Нельзя так себя не уважать, она понимала, понимала, но ненавидела вместе со всеми, кто когда-либо критиковал и не принимал её.       «Тебе это не очень идёт».       «А это полнит».       «В этом ты ужасно смотришься».       И от всех этих слов и указаний захотелось в петлю залезть, или вовсе испариться, растаять, как апрельский снег, и превратится в воду, а затем в облака, дарующих дожди в засуху.       Люди так не похожи друг на друга, но они — те ещё животные. Если отличаться от их вида — выгонят из стаи. Намеренно придумывают эталоны и потребуют им соответствовать.       Но сколько в мире женщин и мужчин, страдающих из-за этого? Девушка как парень, парень как девушка? Чертовы идеалы, которым все должны подчиняться. Разрушить бы их и пропасть вместе со всем. И разрушают — принимают себя такими, какими являются, не боятся самовыражаться и пробовать, выглядят так, как хотят.       Только она на себя растянутые вещи напяливала, чтобы казаться ещё больше, не красилась, чтобы внимание не привлечь, и изо дня в день ненавидела душу, жалеющую, что попало в это тело.       А шея у неё тонкая, лебединая, запястья хрупкие, маленькие, ладони крошечные и пальцы ровные. Кожа везде тонкая, прозрачная, мягкая и тягучая, как сахарный сироп. Сладкая, что её не целовать — есть хочется, настолько на ощупь приятно. Её спина — это целое звёздное небо, а родинки — россыпь созвездий, следующих от плеч к ногам, попутно останавливаясь на лице. На каждом сантиметре эти коричневатые точечки.       Ей ещё мама говорила, что родинки — признак счастья. А они у неё везде — на пальцах рук, возле губы, на шее, плече, предплечье, на груди и под грудью, прямо на ребрах и животе. Крохотные, едва заметные, но до чего прекрасные. Каждое созвездие контуром на языке вычертил бы, назвал бы, как созвездия называют — красиво, многообещающе, высокопарно.       Ресницы её пушистые и длинные, окружающие глубокие серо-голубые бездны, в которых и утонуть не жалко — это море в пасмурную погоду волновалось, отражало облачное небо и сливалось с ним в едином шуршании ветра. Грудь её может и обвисшая, но элегантно возвышающаяся вместе с пурпурно-розовыми сосками. Она мягкая, и лежать на ней — целое удовольствие, как и на рыхлом животике, чей атлас пленил своей шелковистостью. Талия её, может, не выражена, но чувствовался легкий и изящный изгиб, схватить который пальцами хочется и прямо-таки вцепиться, обнять со спины. Волосы — не жидкие, а легкие, пышные, трогать которые одно наслаждение, потому что пальцы в них не спутываются, а скользят, щекоча кожу. Ключицы не выпирающие сильно, но по-своему прекрасные, красивые.       За плечи хрупкие и округлые схватил бы, на них голову положил, обнимал, пленял руками чужими. И ноги у неё очаровательные, и складки живота с маленькими червяками-растяжками. Развести ноги так хотелось и целовать внутреннюю сторону бедра, в кости таза вгрызаться зубами, потому что сладкие и твёрдые, как застывшая карамель. Ступни, познавшие столько поверхностей, хотелось одарить целым водопадом из отпечатков губ, щечки — пальцами тискать, за маленькие ушки тянуть, о небольшой носик тереться своим. Зубы её нижние, немного неровные, языком изучить влекло, проникнуть в рот и исследовать влажный и фантастический мир. И всю кожу стянуть и сделать из нее плед охота — настолько невероятная, слов даже не находилось.       «Люби себя, люби».       Она бережно вытерла своё тело и облачилась в тунику, чтобы лечь в кровать, где недавно поменяла постельное белье. У её носа запястье, пахнущее клубникой.       «Ты прекрасна», — произнесла вслух, в пустоту, в потолок. Главное, что про себя говорила. Главное, что принимала, старалась принять.       Тело ведь она не поменяла бы. Её только оставалось любить его.       Теперь ей не нравилось ненавидеть. Теперь ей хотелось раздвоиться и посмотреть на себя со стороны, всё пощупать, будто бы впервые. Девушка уверена — вся она целая галактика, единственная и последняя в своём роде.       Свежесть космоса в ней, коснуться которого так прекрасно.