Неподвижно и статично

Мы ходим по краю. Вокруг нас километры выжженной земли. Стылая и безжизненная, разбегающаяся паутиной сотен трещин за горизонт и дальше. Пейзаж, способный уничтожать надежды на сколько-нибудь положительный итог. Я вижу брошенных животных, тощих до такой степени, что испытываешь отвращение к себе за слабость, потому что не отвернуться просто невозможно. Еле передвигающиеся существа, не понимающие, что происходит. По моим щекам текут слёзы, когда я лечу каждого. Выживают не все. Я вижу разваленные дома больше похожие на рандомно раскиданные по округе деревянные или каменные осколки цивилизации. Поваленные деревья, тени их выкорчеванных корней образуют причудливых и жутковатых монстров на безжизненной земле. Я вижу десятки, сотни раненых. Я лечу и лечу, борясь за каждую жизнь. Выживают не все. Я вижу тысячи мертвецов. Я не хочу видеть. Закрыть глаза, повернуть обратно и больше никогда не возвращаться. Чтобы не сойти с ума, чтобы не свихнуться, не потерять разум, утопая в черноте мыслей и вспышек прошлого, переплетающегося с восполненным воображением, я поворачиваю голову, рассматривая его. Итачи идет по дороге с поднятой головой. Он прям и горд. Он не прячет взгляд, он не отводит его. Он никогда не оглядывается назад. Не страшась и не содрогаясь, как ангел ада, он шествует по аду. Мы ходим по краю войны, день за днём продвигаюсь к ее сердцу, чем дальше заходя, тем хуже окружение наблюдая. Я не спрашиваю его, зачем. Я не задаю этого вопроса. Я только вяло произношу: — Какого это было? В четыре года? Оказаться в эпицентре жизни и смерти? — Я даже особо и не надеюсь на ответ, мне необходимо было разбить эту тишину. Сломать ее, чтобы она не сломала меня. Потому что в перерывах между боями (унизительно быстрыми для оппонента Учихи) с врагом, а он чаще всего один — размноженный Белый Зетцу, и моими заканчивающиеся обмороками процедуры лечения, где-то между всего этого мы говорим. В эти немногочисленные моменты я чувствую себя живой. Поэтому, когда я все-таки слышу его ответ, мне отчаянно хочется рыдать от благодарности. От того, что одной фразой он смог убедить меня, что я не жалкая, что я не слабая. Я ещё борюсь с тьмой, витающей вокруг меня. Он говорит: — Иногда мне кажется, что раны, которые давно зажили, все ещё болят. Из всех мелькнувших лиц под моими руками, я никак не могу и сосчитать хотя бы трёх раз, когда действительно мне приходилось лечить этого шиноби (а ведь я с ним только ради этого). Но после этой фразы мне хочется его спасти. Не вылечить. Спасти. Вытащить из ужаса ран, ставшими шрамами, коими его душа испещрена, от рубцов, которые ощущаются так, будто кровоточат до сих пор. Я хочу его спасти, потому что он сам того не ведая, спас меня. Кинув в пучину боли и ужаса, большей чем моя собственная. Больше, чем бездушный взгляд его брата, забывшего нашу дружбу, мою любовь к нему. Больше, чем мои жалкие переживания и стенания о моей никчёмности и бесполезности. Больше, чем мысли о том, что я третья лишняя в споре двух лучших друзей. Эта обстановка отчаянности и безумия переламывает меня, уничтожая мои приступы, заставляя стать еще сильнее, потому что здесь с ним у меня нет другого выбора, кроме как соответствовать ему. Я вдруг ловлю себя на мысли, что мне тоже хочется уничтожить ту славу, что его окружает. Теперь я понимаю, почему Саске готов уничтожить всех и вся во имя Итачи. Потому что, кажется, я тоже хочу того же самого. И поэтому, когда он изможденный приваливается спиной к очередному лежащему дереву, я рукой стираю кровь под его глазами.