Женя

      Пивная на улице Быстрова теперь гордо именовалась «клуб». Внутри же все изменилось несильно. Появился бильярд, на барных полках – разноцветные бутылки с импортными этикетками. Мишка выкупил соседнее помещение у канцелярского магазина, снес стенку, и теперь на сером кафеле, что половина города помнила с детства, красовалась сцена. На «драпировку» Мишка, похоже, пустил советские знамена, какие выменял в городе. Стоял там и подержанный синтезатор, и микрофон на ножке – их Мишке списал за бутылку молдавского Hennessey ПТУ-шный завуч.       Лев Стоцкий давно живет в Москве. Не перебивается вписками и квартирниками, а собирает целые клубы, дает частные концерты за валюту. Почти избавился от говорка, берет уроки вокала. Луначарскую гитарку сменил настоящий «Fender». Но Волга, осень звали, тянули из Льва жилы, и каждый ноябрь, под конец судоходного периода, он брал билет до Нижнего, откуда – домой по великой воде.       На неделю-другую Лев оставался в Козьмодемьянске. Навещал редеющую с каждым годом родню и друзей – кого-то забирали годы, кого-то – пули. Кого-то, как Льва, выпивали города побольше. Обязательно Лев привозил пластинки и ноты Владлене Петровне, учительнице единственной в городе музыкальной школы. Приходил и в «Ерша», называвшегося теперь на западный манер «Ruffe».        Потом начинались главные новогодние заработки, и Москва, плотно подсадившая Льва на крючок, тащила его из родной воды, которой он не мог напиться. Но был у Льва порядок – ни одну новую песню не услышат в Москве, пока не одобрит Владлена Петровна, Мишкины завсегдатаи и Волга с козьмодемьянского берега.       И Женя.       В углу, у самой стенки, стол всегда свободен. На нем всегда рюмка водки со свежим хлебом, за стеклом – письмо. Богдан Василич, Женин папа, на гранату в Афгане кинулся,спасая Мишкин взвод. Женьку даже не увидел. ЛенМихална, как закрытый гроб получила, умом тронулась. То газ откроет, то на соседку с топором бросится, то в Волгу. Не уберегли.       Не дай бог кто сядет на Богданов стул, кроме Жени. Мишка мокрого места не оставит.       Каждый год Лев давал себе зарок – не пей, просто поговори. Но каждый год Женя опирает голову на ладони, из-за стойки появляется старая гитара с вырезанным на ней сердцем, Лев срывает голос и сочиняет на ходу три новых песни. Ему подносят пиво и водку, и хорошо, если он успевает поесть. Иначе когда доходит до Жени, он с трудом отличает явь от нави.       Лев знает, что Женины ресницы одна черная, другая белая, белая, снова черная, как и вся голова, седая и черная. Глаза – глубокие и светлые, как Волга под полной луной.       Лев не уверен, женщина ли Женя. Запястья Жени тонкие, все в разноцветных кожаных ремешках. Один пять лет назад перекочевал на руку Льва, а наутро в кармане Лев нашел билет на поезд с адресом на обратной стороне. По адресу на Котельнической набережной жил Иосиф, которого браслет впечатлил больше талантов Льва, и так Лев впервые попал в студию.       Лев не уверен, мужчина ли Женя. У Жени тонкие пальцы пианиста, что подрагивают и нежно отбивают на столешнице такт. Женя смотрит прямо и всегда так крепко берет поддатого, стыдящегося Льва под руку.       Лев не уверен, есть ли ему какая-то разница.       Сегодня Женя не дожидается его. Твердо решивший не пить, Лев сегодня хорош, как никогда – за год он сильно продвинулся. Клуб забит, как банка шпротами, воздух синеет от сигаретного дыма. В зале люди с кассетами и фотографиями – ждут возможности взять автограф. Но единственный человек, для которого Лев сегодня поет, встает из-за стола, долго смотрит не на Льва, на рюмку и хлеб, и уходит в ночь.       Лев, в пьяном московском кумаре, среди славы, денег, мужчин и женщин, не думал, что однажды Женя может устать ждать.       Песня утонула в аплодисментах, и Лев ускользнул «на перерыв». Через выход канцелярского магазина, где его подстерегала взрослящаяся школьница («Ленка, я с твоей мамкой за одной партой сидел, а ну уйди, пока ремня не всыпал!»), Лев, стащив Мишкину рабочую куртку, выбежал вон.       Улица пуста, фонари не горят – нет в Кузьме денег электричество жечь, когда спать все должны. Льва спас снег – за вечер нападало прилично, прикрыв листву и даже засыпаясь в скользкие концертные туфли. Вниз по Быстрова, в сторону набережной, бежала одинокая дорожка следов. То ли мужских, то ли женских.       Через поворот Лев нагоняет Женю. Женя не торопится. Пальто, все то же, черное с белой песцовой оторочкой, распахнуто, словно ветер не пробирает до костей. Шарф выпал из кармана и тащится следом, пуская по снегу второй полый след. Мысли путаются. Позвать? Подойти? Куда, к кому идет Женя? Дом Трифоновых в другой стороне.       Лучше бы Лев был пьяным и жалким. Трезвым в нем проснулась мерзкая, скребущая ревность. Никакого права на нее Лев не имел, но рыбьей костью она царапала горло, и Лев, как вор, крался за Женей в тени.       Женя останавливается у набережной. Опускается на колени, собирает руками свежий, белый снег. Умывает им лицо, натирает шею, запускает полные горсти зашиворот. Лицо кажется бледным и тонким даже на фоне осыпающихся снежинок. Ревность сменилась яростью – смотреть, как Женя зарабатывает себе воспаление легких, Лев не мог ни в каком состоянии. Он высунулся из-за угла, но натруженный голос подводит – сиплый окрик не достигает Жениных ушей.       А на сцене появляется новое лицо.       Мерзкий хлыщ с бакенбардами, как у Александра III, поигрывал тростью и тошнотворно ухмылялся. Приподнял лицо Жени кончиком трости и что-то издевательски просвистел.       Женя всегда смотрит прямо. Женя не боится никого и ничего...       ...Женя опускает глаза, сутулится. Из кармана появляется нож – Лев с ужасом видит, что Женя проводит им по своим запястьям. На снег падают ремешки, падают алые капли. Хлыщ чуть не пляшет, улыбаясь от уха до уха, подставляет под тонкие Женины запястья фляжку.       Лев не выдерживает.       Иосиф дал Льву ствол. Сказал – для авторитета. Пользоваться им Лев не умел. Он даже не знал, заряжен ли тот.       Бах. Бах. Бах.       Пули прошивают мерзавца насквозь, в воздухе кисло пахнет порохом. Соседи знают лучше, чем пялиться в окна на пальбу.       - Это еще что, мирза? Некрасиво с твоей стороны. Глупо. А я говорил князю…       - Это случайность, - раздается шепот, и оглушает Льва больше выстрела, пригвождает к месту. – У смертных еще осталось благородство. В отличие от нас.       Еще в школе у Жени нашли рак. Жене удалили голосовые связки. Исполосовали горло. На Жене даже летом по три шарфа.       Женя не говорит.       Женя говорит.       Это поражает больше кривляющегося, изрешеченного мерзавца.       Хлыщ отряхивает плечо от снежинок и зажимает трость подмышкой.       - Значит, ты не будешь возражать, если я угощусь у тебя, мирза.       Лев видит взгляд Жени, но не успевает и вскрикнуть. Что-то оказывается у Льва за плечом, куртка с треском рвется, шею раздирает болью. Лев чувствует, как что-то ломается, лопается внутри, от чего-то, высасывающего его, как паук муху. От Жениного взгляда.       От леденящего душу рыка.       Лев падает на землю. Видит кровь, расползающуюся пятном по снегу. Кое-как зажимает рану остатками Мишкиной куртки. Приподнимается на локте.       Голова кружилась, в глазах темнело. Но Лев до гробовой доски не забудет увиденного на пересечении Некрасова и Чернышевского. Твари грызлись, выли, ошметки плоти летели на снег, рассыпаясь гнилым, темным пеплом.       Раздался хруст, омерзительное чавканье. Только по песцовой оторочке Лев узнал, что победу одержал… некто.       От хлыща остались трость, цилиндр и куча пепла. Что-то с Жениным лицом покопалось в куче, как ребенок в песочнице, нашло фляжку. Разорвало ее голыми пальцами, выливая в рот, на лицо тягучую темную жижу. Размазало остатки по щекам, по шее, втерло в запястья.       Остановилось. Заметило. Опустилось на колени, загребло ладонями снег.       - Ах, Лёва, Лёва. Лёвушка-дурачок. Что нам делать, Лёва.       Он отдал бы все, чтобы услышать из Жениных уст свое имя. Но не этот хриплый, нечеловеческий стон.       - Беги, Лёва.       Он встает. Даже стоять трудно, но он пятится. Чувствует, как лицу горячо – на его собственном лице слезы мешаются с кровью.       А на Женином – кровавые слезы.       - Беги.       Лев не оборачивается до Мишкиного дома. Мишкина жена, Валюха, медсестра, в ужасе штопает его, настаивает на скорой.       Лев не соглашается. Лев возьмет билет и завтра уедет. Лев не умник, не академик, но всю дорогу до дома в ушах, в жилах у него стыл тоскливый, безжизненный вой.