***
Я не помню, каким был в прошлой жизни. Думаю, где-то на полпути моего перерождения что-то случилось, и моя память оказалась заблокирована. Странно это — не помнить, кто ты, но помнить, что ты — все-таки кое-кто. Но кое-что всплывает в памяти, как те воспоминания об удачливых попаданцах. Да, я смутно помню свою смерть. Даже тут непруха — нет бы что хорошее вспоминать. Нет, смерть… Мне было больно и жарко — я горел. Может быть все вокруг — просто выверт сознания? «Там» мне было больно и жарко, и я умирал, а «тут» мне больно и холодно, и я остаюсь жить. Я очнулся «после смерти», хрипло втянув в легкие прохладный воздух. Благодать! Казалось, за время моего горения, мой разум адаптировался к тому, что кислород заменяется жаром и болью, но, слава всему, первый вдох в моей новой жизни не принес мне боли — лишь счастье. Правда, надышавшись холодным воздухом, я понял, что начинаю мерзнуть. А обхватив тело руками в попытке удержать тепло, я оторопело обнаружил, что я еще совсем маленький. Не помню точно, сколько мне было лет в той жизни. Могу лишь предположить, что лет двадцать-тридцать, что-то в этом десятке. Здесь и сейчас я пребывал в теле мальчика лет восьми. Откуда такая точная цифра? Вероятно, это подсказывает память этого тела. Доступа к ней я, кстати, не получил. Прогнав невеселые мысли о том, что без памяти нельзя считать себя личностью, я решил завести-таки себе воспоминания, первым делом осмотревшись. Увиденное не радовало — я спал на чахлом матрасе, явно не мытом… просто не мытом. Никогда, похоже. Постельного белья, равно как и подушки, у меня не было, а укрывался я видавшем виды неказистым одеялом — похожие выдают в поездах. И каморка, в которой я спал, удивительно соответствовала бедности моего спального места. Будто их кто-то вдумчиво друг к другу подбирал. Хлипкие доски, давно перегоревшая лампочка, окон нет. И дверь, висящая на одной петле. Встав с матраса, я поежился, отметив, что одет в какое-то подобие детской пижамы, с тем лишь отличием, что пижама должна выглядеть цветастой и яркой, а мое одеяние было бледным и блеклым. Да уж, невесело живем. Но, не став зацикливаться на окружающей меня разрухе и бедности, я шагнул к двери. Дикий скрип единственной уцелевшей петли оповестил всех, в радиусе нескольких десятков метров, что я вышел из своей «спальни». И в тот же момент, как я выглянул из дверного проема, в стену рядом с моей головой с грохотом влетела стеклянная бутылка! — Не шуми, щенок! — донесся до спрятавшегося за дверью меня грубый мужской рык. — Совсем страх потерял?! — Страх-трах… Трах-страх, хе-хе-хе, — тут же вторил ему явно прокуренный женский голос. — Смешно. — Не смешно! Ты только посмотри, какой там кабан вырос! А все на наше! На кровное! Щенок! Иди сюда! Сюда иди, говорю! Вот уж первое знакомство с аборигенами! Нет, я догадывался, что в семье мальчика, в чьем теле я нахожусь, все не совсем в порядке, но чтобы настолько?! А он все продолжает звать, но с каждым новым его криком мне все меньше и меньше хочется выходить из комнаты. Грохот! Это он так со стула встает?! Какой нервный человек — ему бы капелек… каких-нибудь. И желательно подальше от меня. — Че забился, сына?! — дверь с грохотом распахивается, ударяясь об стену, от мощного удара ногой. — Папку боишься?! Высокий худой человек с явно нездоровым цветом застывшего в гримасе злобы лица сблизился со мной за пару шагов и схватил за грудки. «Папку»? Неужели это — мой отец?! Нет, моя дырявая память подкидывает ясную картину — отцы такими быть не должны! Мужчина, меж тем, крякнул, напрягшись, и врезал моей спиной по стене! Больно… Пускай этот человек явно не спортсмен, и удерживать даже легкого меня на весу ему сложно, моему щуплому телу и такой удар кажется чересчур. — Не любишь папку?! — кричал мне в лицо мужчина. — А как жрать — так на здоровье! А сам бы заработал! Заработал ты сам?! Еще один удар в стену. Тупой ублюдок… ты же меня так сломаешь… — Как ты меня назвал?! — взревел ненормальный. Случайно сказал вслух, черт. Разгневавшийся мужик швырнул меня в дверной проем. Быстро подошел, не давая мне и шанса подняться, и, взяв за руку, вновь швырнул в сторону очередной двери. Дойдя до нее, он, на миг, завозился с замком, открывая. Улица дохнула в дом холодом, но мой названный отец не обратил на это внимания. Вместо этого, выведя меня на порог, он зло зашипел и с силой впечатал свой кулак мне в живот! — И пока не принесешь пожрать — не возвращайся! — тяжело дыша и покраснев от ярости, рыкнул он, отпуская меня на мелкий снег. Ладно, это не выверт сознания. Я понял это, вдумавшись в слова этого урода — он говорил не по-русски. Да, похоже в прошлой жизни я был гражданином постсоветского пространства. А в этой, судя по всему, американцем или англичанином — не слишком-то я понимаю отличия в языке. Все, что я точно понимаю, так это то, что мне холодно. И становится все холоднее. А еще — в прошлой жизни я явно сильно нагрешил. Чудовищно сильно. И попал за грехи свои в ад.***
— Какой у тебя жестокий дар, сестра — ему же холодно! — Зато он никогда не замерзнет на-меня, и я в огне ему буду затруднительна. А что твой подарок? Насильно заставляешь его быть с тобой? — Меня должны любить все, — последовал наставительный ответ. — Это — главная черта всех моих существ. — Пф! Ни один из наших мальчиков что-то не радуется тебе. — Я-боль, но я же — и все остальное. — А я — тебе конец. — Но и начало тоже. Как наши мальчики. Им сейчас так тяжело… Но они должны найти друг друга. Ведь пути их меня связаны крепче братских или любовных. — Посмотрим-посмотрим, куда их выведет кривая тебя. Но то, что они связаны, видно сразу. К добру ли это, или к худу… — К тебе, сестра, или ко мне.***
— «Больно…» — подумал восьмилетний Гарри, потирая ушибленный лоб. В книге по биологии говорилось, что на лбу у человека самая крепкая кость. Ну, может быть и так — не сломалась же она, но вот асфальт был явно не мягче. И, скорее всего, крепче. А все вредный Дадли — снова толкнул его, когда Гарри выходил из школы. С другой стороны — не так уж и плохо — из-за образовавшейся шишки на лбу, кузен с друзьями решил, что на сегодня с «хлюпика» хватит, и ежедневной порции зуботычин и тумаков удалось избежать. Тетя с дядей на шишку внимания почти не обратили — есть и есть. Споткнулся сам, упал тоже сам. — «Ты же такой неуклюжий, Поттер! Весь в мать!» — «И не наговаривай тут на Дадли! С ума сошел?» Как-то Гарри читал, что добро — в постоянстве. Вроде как, если что-то не изменяется со временем, то тебе же лучше — ты всегда будешь знать что и как в этом «что-то». Еще было — «знакомый враг лучше незнакомого союзника». Но что-то не верилось, что постоянство в безразличии и даже злобе опекунов и их сына было добром… — Добро, это по-другому, — вздохнул мальчик, оставляя, наконец, многострадальный лоб в покое. — Как тут… Новая книжка была интересной. И доброй. И, пускай в первых ее главах герою было тяжело, уже совсем скоро у них все наладилось, и дальше становилось только лучше. И Гарри читал, забываясь и погружаясь в новый, светлый мир, иногда чувствуя, как привычный темно-серый мирок будто бы тянется за ним, не отпуская в сказку насовсем. А так хочется в нее. В сказку. Потрогать волшебство своими руками, и своими глазами увидеть героев. Побыть, хоть день, там, где его будут любить. Мечты-мечты…