Лишь мы есть друг у друга

      Ухватить характер Ханса достаточно легко: надо просто за ним понаблюдать. Но так уж выходит, что без Анны, общающейся с ним, это куда сложнее, чем представлялось Эльзе. Если верить книгам, влюбленные говорят стихами, но от него она пока не слышала ни единой строфы.       Он замечает ее пристальный взгляд и ничего не говорит, но во время очередного привала, тая снег для лошадей, он перехватывает ее взгляд и удерживает его.       — Меня оценивают? — спрашивает он.       — «Вся жизнь — подготовка к новому испытанию».       — Хаммерсмит, — улыбается он. — Вы читаете философов?       — Я читаю всё, — лишь книги давали ей передохнуть от постоянно бушующей внутри бури; погружаясь в них, она забывала об окружении, своих руках, самой себе.       Он набирает снега в шляпу жандарма и вешает ее над костерком, а ту, что висела до нее, ставит на землю к трем другим. Изрядно, на ее взгляд, суетясь и маневрируя, он продевает через их подбородочные ремни шест и кладет его на плечи так, чтобы с каждого конца свисало по две шляпы.       — Тогда это отвечает на один вопрос, — говорит он. — Я всё думал, как принцесса, никогда не покидавшая замка, с такой легкостью общается с послами со всех уголков света. Просто надо цитировать их величайших мыслителей, и вас утопят в восхищении. Это так просто; почему мне об этом никто не сказал?       — Королева, — поправляет она, но улыбается.       Он преувеличенно раскаивается и отвешивает ей низкий поклон; шляпы раскачиваются на шесте во все стороны, вода выплескивается из них, но он уходит, улыбаясь ей через плечо.       Мимо проходят два солдата с трубками во ртах и с тесаным березовым стволом на плечах. Один конец заточен, как пика. Видимо, лед попался крепче обычного.       — Всегда он такой, — говорит идущий спереди, глядя вслед принцу. — Заботится о всем и каждом. Замечательный он, этот принц.       — Он даже не на родине, но сделал для нас больше, чем прожившие здесь всю жизнь, — соглашается второй. — Я пойду за ним, куда бы он ни повел.       Он настолько хорош, что даже верится с трудом.       Голос в ее голове говорит: ты завидуешь.       И что с того, что они его любят? Ты сбежала от них. Ими должен править кто-то добрый, умный, готовый возглавить народ. Тебе никогда не хотелось быть королевой; они заслуживают того, кто готов взять на себя ответственность. Пусть он женится на ней. Коронуй их и уйди по-хорошему.       Она думает: тебе завидно, завидно, ты — трусиха.       Положив подбородок на кандалы, она разглядывает очередной прокопанный проход. Скоро они смогут пройти через него, несмотря на непробиваемый лед — копатели стали мастерами своего дела. А если бы они не копали, а утрамбовывали снег? Они бы смогли перейти на снегоступах, подкладывая доски для лошадей.       Возвращается принц Ханс, держа в руке шест, с конца которого свисают пустые шляпы.       — На вашем месте… — начинает она и моргает. Она намного превосходит его, и ее слово — закон, но он с такой легкостью стал их негласным лидером, что все как по наитию обращаются к нему за вопросами и советами. Будь он на ее месте, он бы не сидел в стороне, смотря, как трудятся остальные. Он старался бы внести свой вклад — и уж точно не советами, которые, вероятно, никому не нужны. Если бы снег мог выдержать их вес, они бы шли по нему, а не через него.       И всё же ей не хочется возвращаться.       Анна теперь может всё узнать.       — Мне бы хотелось помочь, — говорит она ему.       Она думает, что он снимет кандалы и велит ей убрать остатки лавины, но он, очевидно, уже раздумал об этом просить. Значит, и он ей не доверяет, замечает она.       Вместо этого он ставит ее у костра. Во время раскопок солдаты нашли мешок с картошкой, и принц вызвался пожарить ее. Работа непростая — картофелины ледяные и нагреваются неравномерно. Две уже взорвались, и одна едва не попала в глаз жандарму, который утром поздоровался с Эльзой. Но она, в кандалах, сможет залезть в костер и без проблем вытащить их.       Она знакома с этикетом, дипломатией и иностранной политикой, но и помыслить не могла, что будет стоять на коленях в снегу рядом с другим отпрыском королевских кровей и пытаться готовить. Некоторым, возможно, придется хорошенько проглотить гордость, чтобы заняться такой черной работой, но видя, как Ханс весь день без колебаний прислуживает другим, она решает, что тоже справится.       Вскоре она приноровилась и стала относиться к рутине, как к игре — как быстро она проскочит через пламя, насколько равномерно прогреет картофель, не опалив его и найдя идеальное место в золе под каждый размер. Она думает, это ли испытывают матери в деревне: радость от того, что есть еда, которой можно накормить детей, желание сделать ее аппетитной, надежда, что она приободрит и укрепит их.       Он следит за ней и продолжает таять снег для копателей и лошадей.       — Молодец, — одобрительно говорит он, и она опускает взгляд, чтобы скрыть блеск, который точно возник в них от этих столь редко слышимых слов. — Можно кое-что спросить?       Она готовится к шквалу вопросов об Анне.       — Ваши силы, — начинает он, а потом теряется.       — Я не колдунья и не проклята — хотя порой именно так и кажется, — говорит она. — Я родилась с этими силами. Они редки, но среди людей встречаются. У других существ с ними рождаются куда чаще. В каждом племени троллей есть хотя бы один целитель. Все сирены рождаются с даром пения.       — Почему вы прятали их?       — Чтобы защитить Анну. Потом — чтобы защитить всех.       — И как, работает?       — Знай я ответ, мы бы не оказались в этой ситуации, не так ли? Мой черед. Почему вы всё это делаете, Ханс? Заботитесь об Эренделле, спасаете меня…       — Эренделл станет моим домом, — совершенно искренне отвечает он. — Я хочу его защитить.       Разумеется, хочет.       — К слову, я не мог не заметить, как вы внезапно вызвались нам помочь, ваше величество.       — Я хочу поговорить с моей сестрой.       — О чем? — хмурится он. Она напрягается.       — Хотите мне помешать? Она — моя сестра!       — После прошлого вашего разговора вы заморозили целый фьорд, — он выглядит непоколебимым, настороженным.       — Теперь всё будет иначе. Мне нужно кое-что объяснить… очень много чего. И извиниться.       Его рот бесконечно смягчается.       — Прощать придется не раз, — говорит она пламени.       — Хотите сказать — за всю жизнь, которую вы отталкивали ее?       — Когда-то мы были близки, — тихо говорит она.       Он смотрит на нее, но молчит. Однако незаданный им вопрос громок, как выстрел, рикошетящий от стен из камня и снега. Она вкратце рассказывает ему о ночи, когда она метнула в Анну лед, о поездке к троллям и последовавшим изменениям. Он молчит, продолжая работать.       — Тролли, — наконец, говорит он. — У нас дома троллей нет. Есть селки, но они едва ли разумны — они, скорее, питомцы.       У Эльзы никогда не было питомцев, даже собственной лошади — из страха заморозить ее до смерти любым прикосновением.       Он рассказывает ей о своем коне, Цитроне. Жеребенком он был болезненным, маленьким и не подающим надежд. Ничего больше Хансу знать и не требовалось. Принц кормил коня с рук, почти все ночи спал рядом с ним на соломе. Цитрон окреп и стал гордостью королевских конюшен. Многим казалось странным, что животное могло стать лучшим другом, но редко кому удавалось найти такого же умного и храброго спутника, как этот конь.       — Он не раз спасал мне жизнь, — говорит он. — Хотя, если подумать, и я много раз спасал его. Да и к чему начинать считать? Он же не умеет.       Когда она начала приглядываться к его лицу вместо того, чтобы искать в нем недостатки? К тому, как сосредоточены его глаза, как резки черты его лица, как он опускает уголки губ, когда говорит, и поднимает, отдыхая, как веснушки теряются на покрасневших от мороза щеках? Он смотрит на нее, и она спешно опускает взгляд. Она пытается понять, что он видит, когда смотрит на нее. Анну?       — У вас должна быть лошадь, — решает он. — Хотя бы для того, чтобы говорить с ней. Общение с животным — бесценно. Если бы Цитрон был со мной с детства, вся моя жизнь могла сложиться иначе. Уверен, ваш конюх подскажет, какая идеально вам подойдет.       Она думает о своем пустующем ледяном дворце.       — Какой прекрасный способ скрасить одиночество.       — Вам не нужно бояться, — говорит он, и она знает, что он говорит вовсе не о лошадях, ждущих ее в Эренделле.       Ничего он не понимает.       — Всю мою жизнь страх был моим скелетом. Он жил во мне, управлял каждым моим движением. Оказавшись на этой горе, я внезапно почувствовала свободу. Страх пропал. Но я ошибалась. Скелет — не кожа, его не сбросишь. Он делает тебя тем, кто ты есть, и не дает измениться.       — Делает жестким и хрупким? — устало спрашивает он.       — Прошу прощения?       — Думаете, вы — первая, кто чувствует себя одинокой и пойманной в ловушку? — вспыливает он. — У вас хотя бы было счастливое детство. Ваша сестра вас обожает. Не всем такое дано. Мои родители были постоянно заняты. У них была большая семья и большое королевство, и, хоть я этого и не осознавал, практически всё мое детство шла гражданская война. Когда родился мой десятый брат, все воспринимали, как данность, что старшие сыновья воспитывают младших. Как и следовало ожидать, из мальчиков предподросткового возраста получаются плохие родители.       Всю мою жизнь разные мои братья могли месяцами или даже годами не говорить со мной напрямую или не звать по имени, называть меня не тем именем, как будто мне все врали с рождения, делать вид, что я невидим, плевать мне в еду, выливать мне воду в кровать перед тем, как ложиться спать — пару раз они забыли, чего хотели, и выливали воду, уже когда я засыпал — сообщать мне неправильные имена уважаемых личностей, обедавших с нами, и в целом подрывать мою уверенность в чем-либо. Они всегда считали это какой-то шуткой, говорили, что разыгрывали меня. Те еще образцы для подражания.       Эльза думает, сколько еще людей слышали то, что он говорит ей. Рана слишком свежа — Анне он этого не рассказывал или уж точно не всё. Она понимает, что это не та тема, к которой он часто возвращается.       — Они говорили мне, что я — самый младший, потому что я самый нежеланный, выбранный под конец. Долгое время я считал, что должен доказать свою ценность. Подтвердить свое существование. Мысль о том, что я не хуже их, стала мантрой в моей голове. В глубине души у меня по-прежнему остается чувство собственной неполноценности, но узнав, что с этим можно бороться, я отдал этому все силы. Я читал философов. Я начал наблюдать за людьми, замечать разницу между теми, кем я хотел быть и кем не хотел, изучал причины этой разницы — принятые ими решения, сказанные ими слова, имеющиеся у них ценности, что они впускали в свои сердца, а что — нет. Я изображал уверенность вместо страха, пока она не стала искренней. Я совершал хорошие поступки, которыми мог гордиться, чтобы знать, что я это могу. Я установил собственные стандарты и до сих пор придерживаюсь лишь их.       Она думает: вот, вот разница. Он возвысился над трудностями, а над тобой они взяли верх.       Она не знает нужных слов и потому молчит. Он закрывает глаза и протяжно выдыхает; когда же он открывает их, его взгляд вновь чист и спокоен.       Они работают в тишине, в удобном ритме передавая картофелины. Она размышляет о том, что никогда в жизни ничего, кроме льда, не создавала — ни полезного, ни никчемного. Ей нравится видеть, что выходит в итоге. Ей нравится, что даже ее скромная помощь дает ощутимый результат. То, что он сказал об осознании себя полезным, не выходит из ее головы, пока она не понимает смысл этих слов.       — Ваш черед, — говорит он.       — Однажды мы слепили снеговика, который точь-в-точь походил на дипломата из Короны. У него выступали зубы, как у кролика, и топорщились уши, которые были размером с чашки. Мы слепили его прямо перед входом, так что все, кто проходил через ворота, его видели. Мама пришла в ужас. Нас неделю не выпускали на улицу, пока он не уехал.       — А что случилось потом? — настаивает он. — Все ваши истории — из детства, когда вам было примерно восемь. А что насчет дальнейшей жизни?       — А дальше ничего не было.       На миг он кажется опешившим. Я рассказала ему о моем страхе и тем самым разозлила, думает она; люди, добившиеся успеха, забывают, что не все на такое способны. Но потом выражение его лица смягчается, сменяясь пониманием, а затем — состраданием. Ей хочется отвлечь его от жалости.       — Может, теперь всё изменится, — она старается говорить весело. — Ворота были закрыты, чтобы никто ничего обо мне не узнал, но в этом больше нет нужды, — особенно если она уйдет, и трон займет Анна. Больше никто не пострадает и… — Если во дворце будет больше людей, Анна станет счастливее.       — Значит, я прошел испытание? — спрашивает он. — Вы дадите нам свое благословение?       Ее охватывают раздражение и досада.       — Вы совсем не слушали? Нельзя жениться на первом встречном!       — Но многие именно так и поступают.       — Вы едва ее знаете, — возражает она.       — Она храбрая, честная, веселая и любящая.       — Как и многие другие! Вы влюблены в мою сестру или набор качеств?       — Мы будем счастливы друг с другом.       — С чего такая уверенность?       — Всё самое важное мне уже известно, — упрямо говорит он.       — И что для вас важно?       — То, что я уже назвал, — устало отвечает он.       — Точно? Потому что мне важнее детали. Именно они отличают одного человека от другого. Вы сова или жаворонок?       — Жаворонок.       — Вот как? А Анна оживает по ночам, почти как кошка. Она разбудит вас и, даже не извинившись, потащит смотреть на каждый метеоритный поток, что будет по календарю. У вас есть собака?       — Целых три.       — У нее на них аллергия. Что насчет лодок?       — А с ними-то что не так? Или у нее и на лодки аллергия?       — Вам нравится кататься на лодках?       — Разумеется. Я же живу на архипелаге.       — Она подхватывает морскую болезнь, едва наступит в лужу. Но ей нравится забираться куда-нибудь повыше. Думаю, она порадуется, если вы пригласите ее покататься на тех летающих машинах — говорят, они словно плывут по воздуху.       Он бледнеет.       — Или нет?       — Я люблю ее, — говорит он, но уже с долей неуверенности, которой раньше не было.       — Вы ее не знаете.       — Я люблю ее, — повторяет он. Она смеряет его долгим взглядом.       — Верный. Упрямый, но верный.       — Что?       — Я составляю список.       Вся эта ситуация смущает ее. Он не импульсивен; он тщательно взвешивает все варианты, и это работает: он добивается желаемых результатов, и люди ему доверяют. Он не потакает прихотям. Как такой человек мог сделать предложение девушке, которую едва знает?       Она не спрашивает, но он пугающе точно читает это в ее взгляде. Он глубоко вздыхает, а она по какой-то причине задерживает дыхание.       — Когда я встретил Анну, я словно нашел дом, который искал всю жизнь. Она втащила меня в него. Я как будто попал в раскрытые объятья, теплые и ждущие лишь меня.       Ее сердце сжимается от…       Сожаления — она должна была стать таким человеком для Анны. И Анне хотелось этого, хотелось, чтобы это были ее объятья, хотелось обнять ее в ответ, и она без конца просила об этом. Что бы они могли сделать, построить, узнать, будь они вместе?       Запри все чувства на замок.       Отчаяние — от того, как просто им было, с какой легкостью у них родилась симпатия друг к другу, и от того, что у нее так никогда не получится. Как часто она желала обнять сестру, но лишь смотрела на нее, словно на вещь, с которой не знаешь, что делать?       Запри все чувства!       Зависть — и от этого ее тошнит — зависть к своей милой сестре, которая заслуживает самого лучшего, которая не проклята, которую не следовало отрывать от жизни. Она знает, что видит Анна, когда смотрит на Ханса — возможность жить, делая каждый шаг вместе, когда он обнимает ее и поднимает к солнцу.       Запри!       Она уходит от него.