***
Эмма не врет, говоря, что Реджина и Робин расстались в Камелоте. Ей хочется верить сейчас, что она знает, что послужило первым толчком. Тот и тогда оказался не в то время не в том месте. Увидел то, что увидеть не должен был, если хотел сохранить иллюзию. Сделал не так, как должен был, чтобы Реджина продолжила верить в их взаимопонимание. Он, как храбрый рыцарь, спас её от нападения, но после спасать пришлось уже его. Эмма, злая на себя за то, что не она закрыла Реджину собой, и ещё не до конца осознающая природы этой злости, согласилась помочь. А потом новая волна отчаянной тяжести, покрытая легкой золотой пылью кожа, ничего не меняющий поцелуй Крюка, от которого только тошно. Его осознающий взгляд на ее не-удивление, его печали на лице за ее нелюбовь. Эмма сбегает от его чувств, не желая расправляться еще и с ними, право слово, у нее сейчас достаточно и собственных проблем! В бальном зале на полу лежит затоптанный цветок мака, выпавший из кое-чьих прекрасных волос. Эмма по наитию применила к нему поисковое заклинание, и вскоре стояла у двери чужой спальни. — Ох, это ты. — На земле семь миллиардов людей, — ответила Эмма, — так что вероятность того, что тебя в ответ полюбит человек, которого любишь ты, примерно одна к семи миллиардам. И это без учета других миров. Реджина взяла ее за руку и потянула в комнату, а с ладони медленно сползала сковывающая суставы пальцев золотая броня. — Неправильно рассуждаешь. Хотя бы потому, что ни у кого нет в знакомых всех семи миллиардов людей, а значит выбор всегда ощутимо меньше. — От этого не легче. — Да, от этого не легче. Эмма рассказывала про Нила и первое чувство влюбленности. Про парня, встреченного на заправке в ее двадцать три, с которым судьба ее сталкивала снова и снова, но так и не могла свести окончательно. Про то, как впервые поцеловалась с девушкой на вечеринке. Слова находились неожиданно легко. Было проще копаться в старом. Реджина слушала, и полуосознанно тянула все ближе и ближе к себе. Гладила по волосам, вынуждая прислониться лбом к чужому плечу и замереть, наслаждаясь лаской. Обхватила рукой талию, прижимая теснее, ограждая от всего. Они уже не говорили, просто делились теплом и пытались думать о чем-то хорошем. И тогда вошел Робин. Посмотрел так удивленно, будто после того, как Эмма взяла на себя Тьму взамен Реджины, можно удивляться тому, что они сидят в обнимку. Не то чтобы Эмма требовала что-то как плату за свой поступок. Нет, никогда. Но ведь теперь она могла просто так ее обнимать? Просто, когда плохо? — Ты немного не вовремя, — мягко намекнула Реджина, а Эмма сплела их пальцы, пока другая рука все еще лежала на талии. Она так четко помнит каждую деталь, сопровождающую этот момент, что становится тошно. Она думала, что, возможно, нечестно не желать отпускать ее к нему. А еще думала, что позволит сегодня себе побыть нечестной. Робин смотрел на их единение и, видимо, что-то чувствовал, но совершал ошибку за ошибкой. Благодарил их за свое спасение, отчего Эмме хочелось сбежать, а Темной — вжаться в Реджину посильнее, чтобы даже он заметил, ради кого все это было сделано. В итоге она осталась на месте, а пальцы королевы легко провели по ладони, успокаивая, и непонятно, почему они друг друга так чувствуют, даже не понимая головой всей подоплеки, а он ничего не видел? Он смотрел и, окончательно высказав все слова, что мог придумать, молчал. Эмма резко поняла, что он ждал, когда она уйдет. Но она Темная и нечестная, поэтому сидела и ждала, пока уйдет он. И спор, конечно, завершила Реджина, повторив более жестко: — Робин, сейчас это все некстати. Потом Эмма сидела, все еще уткнувшись носом в родное плечо, и шептала самоуничижительно: — Это я должна была сейчас уйти, а не он, да? — а Реджина смотрела так непонимающе, будто вообще не рассматривала такого варианта. Проходит ещё около пяти недель, во время которых женщины стараются как можно меньше разлучаться, прежде чем Эмма попросит себя поцеловать.***
Дальнейшие дни проходят в погоне за неуловимой и, по-видимому, неутомимой Тёмной. Она не умеет запечатывать дом чем-то более сложным, чем то, что Реджина может разрушить одним взмахом, и наверное поэтому, практически не сидит на месте. Она пару раз разговаривала с Генри, сказав, помимо прочего: «Я жду, когда вы устанете за мной гоняться и это не займёт много времени». Эту фразу Реджина и крутит на языке, снова и снова пытаясь наладить контакт с Тёмной. Черта с два она отступится. Не после того, как отдала душу за никчемную Злую королеву. Не после того, как подтолкнула к поражающей догадке. Однако же Эмма упорно избегает её, по крайней мере, бодрствующую. Она изучает способы вызова, но без кинжала все бестолку, пытается найти логическую связь между редкими появлениями Тёмной перед людьми, но Эмма Свон — человек, умеющий скрываться, оставляет записки перед сном, боясь представить, насколько далеко все зашло в Камелоте. Зелина, даже не пытаясь прикинуться человеком, имеющим совесть, поселяется у неё. И это неожиданно не так уж и плохо. Сил злиться на неё или вообще проявлять к ней сильные эмоции нет никаких, поэтому Реджина неожиданно легко принимает все как есть. Она хотела дать сестре второй шанс? Получите и распишитесь. Коварная сестрёнка сидит на диване, и поглощает которую коробку приторного клубничного мармелада, к которому и не прикоснулась бы, не будучи беременной. Даже последний факт больше не так злит. Зелина, одним усталым вечером, в приступе разговорчивости, рассказывает, защищая живот руками, что вот это вот все точно она не планировала. Хотела выжить. Хотела досадить. Меньше всего ожидала, что вскоре окажется замороженной. А потом спасенной собственной сестрой, которой это спасение ни разу не выгодно. А в Нью-Йорке уже ничего не оставалось, кроме как сделать вид, что все так и задуманно. Нет, серьезно, сначала она и предположить не могла, что Робин не распознает в ней самозванку! Реджина молча выслушивать откровение, а потом вздыхает и машет рукой. Ей надо было все понять ещё тогда, когда Голд поставил её перед выбором — Темная Эмма или мертвый Робин, и её первой мыслью было: «Даже он, только не Эмма». Ей надо было понять, кто для неё важнее, и вовсе не заезжать к нему в Нью-Йорке. Именно Зелина говорит ей о ночных посещениях Тёмной. Сначала Реджина просто пытается не спать — тщетно. Явно в её ночи примешивается магия. Тогда она раз за разом ищет способ перебить сонные заклятья. И находит: — Ничьи поцелуи не подействовали, так сказал Генри, — сходу говорит она, когда Эмма садится на её кровати. Быстрее, быстрее к делу, пока она рядом. Темная на грани испуга и злости, и, к радости Реджины, не исчезает тут же, а огрызается: — Отличная поддержка, мне ведь так хорошо жилось без твоего напоминания. — Только не говори, что я пыталась поцеловать тебя в Камелоте, но… — Снять проклятье не получилось, — кривит в усмешке губы Темная, и как же в этой мимике уже мало Эммы Свон. — Непонятно, зачем было это делать, если ты не любишь меня. Вот теперь Реджина удивлена. Поражена. Обескуражена. Потрясена и ошеломлена, все что угодно, и эти слова настолько сбивают её с толку, что она не задумываясь парирует: — Но я люблю тебя. Темная не верит. В глазах так не подходящая образу обида и теперь она кривит губы, как ребёнок, собирабщийся заплакать, и в этом так много Эммы, той самой девочки, что пряталась не только за проклятьем, но и за самой взрослой Эммой. — Но я все ещё Темная! — Потому что ты не любишь меня? — осторожно предполагает Реджина. — Но я тебя люблю! — кажется, она сейчас топнет ногой как капризный ребёнок, но она только выше вздергивает подбородок, и они обе смотрят друг на друга, и каждая думает, что другая лжет. Ситуация заходит в логический тупик.***
В Камелоте Эмме не нравилось. — Я хочу домой, — вздыхала она, как ребёнок. — Знаешь, я раньше так злилась на детей, которые только попадали в приюты, и все время плакались, что хотят домой. Мне казалось, они должны были радоваться, что у них хоть что-то было когда-то. У меня вот дома не было. Мне некуда было хотеть. А теперь я тоже хочу домой, и это так больно, что я начинаю их понимать. — У меня было, куда хотеть, — после паузы ответила Реджина, зарываясь в те воспоминания, что не трогала уже очень и очень давно. — Я тоже все время хотела домой. — Куда? — Туда, где прошло моё детство. Да, там была моя мать, но… Там всё было свое, родное. Даже стены и двери. Вид из окна на поле. Совсем, совсем не похожий на то, что я видела из замка. Кровать, на которой я спала с детства. Привычный уклад жизни, вот что ещё. Привычные действия, привычные тайны, все осталось за спиной. Эмма слушала, забыв собственные печали, и Реджина почувствовала себя неловко. Как давно она об этом всем не говорила? — Продолжай. Пожалуйста. — Я сто лет не вспоминала об этом. Вокруг них, на самом деле, было красиво. Только мир был не тот. Казалось, его наполняют другие краски. Небо голубое — но словно бы неуловимо не того оттенка. И все, над чем он простиралось, также казалось немного не тем. Это вызывало неуютное ощущение непринадлежности месту. Мимо проскользнула королевская фрейлина в ярких одежках — такая же незримо отличающаяся от них. — Я и этом вашем лесу так чувствовала себя, только не до конца еще осознавала, что это значит, — пробормотала Эмма. — Это нормально? Типа, я же там родилась. — Нормально. Я тоже там так себя чувствовала. Ей потребовалось время, чтобы тоже начать говорить. — Я сначала пыталась жаловаться, что скучаю. И первое время мне даже сочувствовали. Говорили, что я наверняка скоро еще поеду туда, увижу родные места. Как будто это могло мне помочь. Этому месту больше не дозволялось быть моим домом, а замок вызывал во мне тогда только непрерывное желание сбежать. А бежать мне было некуда. Я уже была женой короля. Я была тем самым ребенком, который плакался, что хочет домой, зная, что не вернется туда. Эмма прильнула к ней. тепло чужого бока, тепло чужого внимания, и из королевы пульсирующим потоком полилась застаревшая боль, которая, как она думала, уже давно не имеет никакого значения. — Когда я наконец попала в свой старый родной дом, я побыла там не больше двух дней. Белоснежке не понравилось это место. Я, наверное, впервые расплакалась прилюдно. Но знаешь, что я услышала в ответ? Что я уже не маленькая, чтобы устраивать истерики из-за глупостей. На меня смотрели так, будто мое желание поиграть в иллюзию дома неприемлемо. Мне говорили, что я должна прислушиваться к желаниям девочки, а не идти ей наперекор лишь из-за своего нелепого упрямства. Она начала повышать голос, задыхаясь от выходящих наружу эмоций. Страшная вещь — застарелые обиды. — Ты можешь сказать, что сама Снежка здесь была и ни при чем, но, боюсь, я не была способна трезво мыслить. Все, что у меня было своего, это отец и яблоня. Да, та самая. Я продолжаю таскать ее за собой. Она даже не должна была выжить в более северных землях, чьей королевой меня представили. Она продолжала цвести год за годом только из-за того, что я втихую поддерживала ее магией. Мне это казалось символичным, понимаешь? Яблоня, посаженная в честь моего рождения, я, как бы странно это не прозвучало, отождествляла себя с ней. Жить только за счет магии. Потому что больше ничего помочь не могло. Эмма потянулась и поцеловала ее в обе, залитые незамеченными слезами, щеки. На Камелот опускался вечер, самое нелюбимое время их обеих, потому что закатное солнце особенно остро высветляло разницу миров. — Мне позволили перевезти яблоню, потому что в этом королевстве была похожая традиция. Все, что было иным, мне не позволялось. Особенно мне запомнились, — Реджина посмотрела на свои руки, — почему-то браслеты. Такие, знаешь… Из отдельных тонких металлических обручей, они приятно звенели на руках. Служанки смеялись тогда и говорили, что женщине не следует быть шумной. Не следует. Эмма взмахнула рукой и создала описанное украшение. — Больше никто никто не будет решать за тебя, что тебе следует. Слышишь? Никто. Хочешь, я тоже такие надену? И никто не отнимет наш дом, — она остановилась, чтобы перевести дыхание. — Я понимаю тебя. Веришь? Я помоталась по приемным семьям. В каждой из них свои традиции, свое видение мира, свои привычки, свое расписание, и каждая пытается подстроить тебя под себя, искореняя предыдущий опыт. Почему-то зачастую пытаясь вырвать именно приятные моменты. Объятья. Словно бы одно дыхание на двоих. Мягкие закатные лучи, выставляющие напоказ все глубоко загнанные чувства. Румпельштильцхен-из-подсознания ходит вокруг, и ничего не говорит, словно оглушенный чужой искренностью, и впервые с момента принятия Тьмы Эмма чувствует себя почти свободной.***
Снова несколько дней догонялок. Эмма ночами больше не приходит. Реджина копается в себе, пытаясь понять, что пошло не так. Наконец, они сталкиваются прямо на лестнице поздним вечером. Эмма шарахается, в сторону, почему-то не ожидая встретить хозяйку в собственном доме. — Я хочу увидеть Генри. — Вас не кажется, что это наглость, мисс Свон? Вырваться в мой дом, чтобы увидеть моего сына. Вы даже до падения проклятья были деликатнее. — Это и мой сын тоже! — шипит Темная. — И не называй меня так, мы слишком многое пережили. — Из этого «многое» я не помню существенную часть! Эмма, как конкретно произошёл наш. Поцелуй? — слова даются с трудом. — Я не большой знаток в поцелуй истинной любви, но если мы целовались «в порядке эксперимента», то это не сработало бы. Поцелуй, снимающий заклятье, должен быть актом любви, просто любви, без всякого подтекста. — Мы целовались не в порядке эксперимента. — Может быть, я просто не умею любить, — Реджина опускает голову, устало опирается ладонями о стол. — Я Злая Королева. Может, то, как я это делаю, недостаточно. Может… — Замолчи. Она слушается, и от этого ещё хуже. Эмма не знает, что делать. Успокаивать? А если в этом и кроется правда? Быть не может. Реджина же любит Генри, любит по-настоящему, как только может любить человек. Так почему же любовь к ней, если таковая есть, должна отличаться? — Реджина, мне плохо. Прямо сейчас. Мне нужен Генри, потому что он все ещё любит меня. Так проще это все переживать, — Эмма, по всей видимости, никогда не сможет противостоять ей, её упрямству и собственным чувствам. Признание своей слабости ложится на язык так же легко, как разговор о погоде с соседкой. — Я тоже… Тоже ещё люблю тебя. Если я ещё нужна тебе, я всегда тебя жду, — после этих слов обе просто сбегают друг от друга, не в силах вынести осознания признаний.***
Поцелуй не снял проклятья, и Реджина пыталась что-то сказать, что-то объяснить, но Эмма больше не хотела слушать. Два дня она избегала женщину, что любит больше всего на свете, но после стало невмоготу. Генри делал вид, что совсем не следит за Камелотской девочкой по имени Вайолет и пропустил боль матери мимо. Он честно говорил поддерживающие слова, и пытался ободрить, но все его мысли были забиты не тем, и он не видел очевидного. То же самое с родителями. Они есть друг у друга. Эмма снова пришла к Реджине, и выпалила, только завидя ее: — Ни слова о случившемся! — Нужно было не так, — прошептала Реджина, и Эмма сорвалась на крик: — Ни слова! — Хорошо. — Может, у нас получится вернуть Мерлина. И мы снимем проклятие так. Но у них не получилось. И тогда Темная не слышала слов, что шептали ей, она сломалась где-то на корню и схватив Реджину за руку потащила за собой в глубь чужого замка, окруженная чужим миром, больше ненужным им. Ей бесповоротно стало плевать на Артура с его планами на нее и плевать на чужие чувства сейчас, ее разрывало от собственной неисправности, от того, что никто не может спасти ее. Никто не любит ее достаточно. Она прижималась всем телом, вовсе не так, как ранее, но все еще будто это тепло — единственное, что может удержать ее на плаву, и шептала в шею, оглаживая руками бедра: — Если не хочешь, я уйду. — Все в порядке, не надо уходить. Эта ночь — тяжелая темнота, сплетение рук и ног, постоянные хриплые вздохи и проваленные попытки поговорить. Эта ночь — приветствие и прощание, запрет на поцелуи, и злобное «нет» на новую попытку нарушить этот запрет. Эта ночь — боль и слезы, минутное облегчение и жажда все большей близости. Эта ночь — то, что наутро будет знать только одна из них, исчезнувшие следы и перемещение между мирами, в попытке скрыть то, что рано или поздно все равно выйдет наружу.***
Эмма снова приходит к ней. Стучит в дверь, а не врывается. Иногда открывает Зелина. Её живот уже явно наметился, вовсю идут ссоры с Робином на тему того, кто должен и не должен растить ребёнка. Робин требует его себе, не желая больше даже видеть Зелину. Реджина однажды не выдерживает и огрызается: — Ты с ней жил бок о бок шесть недель, что поменялось? Это стало окончательной точкой. На смену притяжению пришло противоречащее судьбе тотальное непонимание, о чем Реджина и жалуется Эмме. Так, словно бы они подруги, хотя это смешно, с какой стороны ни посмотри. Темная и Злая королева. Каким-то вечером, отчего-то внезапно расслабленной Реджине это кажется даже забавным. — Это очень тяжело? — спрашивает она, стараясь сдержать зевок. — Что тяжело? — Темной, в отличие от нее, вовсе не нужно спать, но и она выглядит разморенной и такой… Эммой, словно бы ничего и не случилось. — Быть Темной. Ты говорила, что тебе плохо. Страхи и галлюцинации. Но Румпельштильцхен жил с Тьмой веками, и вроде как даже свыкся с ней. Я ни в коем случае не имею в виду, что тебе нужно сдаться, и я буду искать способ, пока только смогу, но… — Сейчас проще. У Румпельштильцхена был план, как вернуть любимого сына, а потом Белль. У меня тоже есть сын. И ты. Реджина берет ее за руку и сплетает их пальцы. — Если ты только захочешь, я буду с тобой, пока не умру. — С Темной? — Да ты мало изменилась. И теперь, им и осталось сидеть бок о бок, терзаясь невозможностью оторваться друг от друга. Новые и новые стычки, новые и новые признания. Обе — как оголенный нерв, ненавидящие себя за невозможность построить рядом друг с другом стены. Реджина легко клюет Эммино плечо, придвигается ещё ближе, вжимаясь всем телом, коснулась губами шеи, уголка губ. — Не получится, — шепчет Эмма, злясь на бессилие против этих губ. — Что не получится? — рассеянно спрашивает Реджина в миллиметрах от чужой кожи. Эмма слегка поворачивает голову, приглашая к бесполезному и бессмысленно у поцелую, которого, несмотря ни на что, желают обе. Эмма не сразу понимает, что за тепло прошло по телу, и почему чем дольше длился поцелуй, тем легче было на душе. А когда отрывается, осознает. — Получилось… Реджина с удивлением перебирает в руках золотистые пряди, едва понимая, что означает возвращение к ним былого цвета. — Эмма, ты… — Больше не Темная! Она ловит родные руки и прижимает к горящим щекам. — Ничего не понимаю, — бормочет Свон, — ерунда какая-то эта ваша магия, то работает, то не работает, и… — Поцелуй, — перебила Реджина, пораженная простым ответом на все, — поцелуй должен быть поцелуем любви, а не снятия проклятья. Я говорила тебе. — Не понимаю. — Ты попросила себя поцеловать. Чтобы снять проклятье. Так… Практично. Но так не и не вышло. Ты думала только о том, смогу ли я изгнать тьму. Я думала только о том, что, вдруг, не смогу помочь. Это все мешает. Магия — это эмоции… Эмма молчит, сжимая и разжимая кулаки. — Эмма? — Ты уже пыталась это сказать мне тогда… Но я воспринимала в штыки. Мы не целовались больше после этого. Даже когда… — Даже когда что? Может уже вернешь мои воспоминания? — А может, мне нравится ими тебя дразнить? — Эмма! Легкий, ласковый смех был ответом. Как сейчас это помню, стою И одною тоскою мы дышим. Я хотела сказать, что люблю, Но боялась, что ты услышишь. И воды утекло — моря мало, Миллионы касаний и фраз. Понимаю теперь, не сказала, Для того, сказать чтобы сейчас.