Красота и Сила

Суд уже завтра, а чего тянуть-то? Прокурор не против, судья готова, все остальные – подтянутся. А сейчас изнеможенный Жилин плёлся домой. Всё, что он чувствовал сейчас – усталость. И физическая, и моральная, он устал настолько, что даже забавные психологические игры в хорошего или плохого милиционера не забавляли, хотя на грядке всё еще зрел вопрос Жилина к самому себе: «а почему его убийство стало для меня так важно?» После нескольких часов пыток интерес теряется, страдания слишком грузят. Дело надо было довести до конца, раз прошёл уже такой долгий путь, но внутри как будто что-то перегорело. — Горенька, я дома. Всё хорошо. Завтра суд. Тебе лучше сейчас на меня не смотреть, я спать, разбудишь меня, если в девять не проснусь. — Крикнул Жилин с порога, скинул верхнюю одежду и уже хотел уйти спать на диван, отвернувшись к стене: сфера его деятельности пусть и доставляла удовольствие, но перед Игорем полковник старался не появляться во время помутнения сознания, которое и наблюдалось после. Однажды Игорь уже испугался, но Жилин своей ошибки не повторит. Но несмотря на вышеизложенные вещи и протесты, Катамаранов всё равно выбежал, крепко-крепко обнял и потянул спать с собой. — Покажи глазки, милиция. Опять таскал из улик? Серёж, посмотри на меня. — Не посмотрю. — Ну пожалуйста. — Тебе лучше не видеть. — Посмотри на меня. Глаза были действительно зеркалом души, поэтому Жилин выглядел в край обезумевшим, а сдерживала это безумие только невероятная усталость. Комната перед глазами двигалась слишком плавно, как-то странно, контраст то выкручивался на максимум, то совсем пропадал. Не тронутся окончательно помогал только домашний и отмытый Игорь рядом. — Я сейчас такой страшный, хороший мой, что тебе лучше не смотреть. Я тебя испугаю. — Я тебя всегда хочу видеть. Игорь сумел затащить полковника в кровать, лёг рядом, чтобы ближе видеть глаза с расширенными зрачками и красными склерами. — Успокаивайся, милиция. — И укрыл их одеялом с головой. На Жилина такой приём действовал, как на попугая, который тут же замолкал, если клетку накрыть тряпкой. Под закрытыми веками продолжал всплывать силуэт комнаты, глаза Игоря, как будто и не закрыты. Тело отключалось сразу почти мгновенно, разморенное теплом и лаской, а в голове крутились сюжеты. «Зачем я это делаю?» Из-за усталости и нехватки воздуха под одеялом начинался сонный паралич, хотя полковник засыпал на боку. Вот зал суда, вот он стоит, но почему-то как подсудимый. Стоять не может, ноги слабые. Падает на пол, а все вокруг смотрят, у людей в зале по девять, по тринадцать, двадцать семь глаз, и все на него. Приговор – смертная казнь через бросание в яму со змеями. Вот они, ползут по ногам, гадюки. Ползут, шипят, шепчутся между собой. Укус, еще укус, и еще один – Жилин просыпается, но всё еще парализован. Нужно как-то пошевелится, нужно быстрее прогнать сон, пока… Пока не придут люди в форме и не стащат с кровати за ноги, пока не затолкают в машину и не будут увозить непонятно куда, и длиться это будет до тех пор, пока не почувствует пощечину. — Серёг, вставай! Игорь знал про кошмарные сны и всегда помогал проснутся, если видел хаотично бегающие глаза и учащенное дыхание. Было страшно от чего-то и жутко хотелось спать. Приближалась странная развязка, казавшаяся такой далёкой, из-за чего всё вокруг воспринималось не очень реально. Жилин с усилием сел на кровати, прогоняя сон, потянулся ватными руками к Игорю, уронил ему голову на плечо, говорил слабым голосом: — Встаю, хороший мой. Уже встал. Опять я со своими кошмарами, ты уж прости меня. — Да ниче страшного, Серёг. Просыпайся давай, пойдём ужинать, я суп пожарил. — Не хочу, Горь. Тошнит. — Тогда чай? — Тогда чай. Полковник глушил уже третью чашку сахарного чифиря и курил в открытую форточку, когда внезапно решил излить душу. — Я не знаю, зачем я это делаю. Игорь, это же просто издевальства. Бессмысленная жестокость. Мне это даже не нравится. Боже, я так устал. — Так еще ж не поздно. Прошение о помиловании же будет, вот и попросишь кого надо помиловать. — Не хочу помиловать. И чтобы он жил не хочу. — А чего хочешь? — Уехать. — Жилин поднял голову и стало заметно, насколько сильно его изменили эти две недели. Лицо худое, взгляд другой. Разбитый. Еще не сломанный, но уже дающий трещину. — Давай поедем на море, когда это всё закончится? Туда, где нас никто не знает. Будем жить вместе, никакой работы, никаких убийств, и вот этого вот всего. Ты и я. — Ты и я. — повторил Игорь и заметил, что на лице его полковника впервые за несколько дней появилась улыбка, пускай и дающаяся с трудом. * * * * * Жилин должен будет присутствовать непосредственно во время судебного процесса, назначенного на середину дня, чему он не был рад. Времени была куча, можно было позволить себе расслабиться, полежать с Игорем в горячей воде, почитать вслух Бродского, можно было бы даже включить телевизор и насмехаться над интонациями журналиста «Загадки Дыры», отдавая должное его страсти и психическому состоянию. Можно было бы зажечь свечи и залезть Игорю на колени, двигаться плавно и медленно, долго, чтобы рука в руке и лицом к лицу, а потом – валятся рядом, даря улыбки. Но все эти, казалось бы, нехитрые жизненные радости были для Жилина недостижимы. Не получалось думать о высоком, смеяться и наслаждаться – болезненные мысли и воспоминания могли всплыть в любой момент и испортить и так хрупкое равновесие. Можно было и выспаться, но не получалось. Когда Катамаранов уснул, полковник тихо вышел на балкон, курил в свете старого месяца. Он не замечал, но в минус на улице у него изо рта не шел пар. Жилин засыпал под утро. Чувство близкого конца немного улучшало положение, но морально было тяжело. Но потом они поедут на море. Но потом появятся деньги, и Игорь будет исполнять Сектор Газа на своей «пианине», которую Жилин ему, конечно же, купит. Возможно, скоро наступит весна, растает снег, и выйдет солнце. А в Крыму сейчас тепло, влажно и безлюдно. Жилину сегодня не снились кошмары. Даже пробуждение утром было безболезненное. Даже отражение в зеркале, которое временами страшно скалилось и плевалось ядом, сегодня стало ласковым и податливым: смотрело всё теми же ненормальными глазами, но говорило вместо оскорблений только: «Ты молодец. Хочешь поспать? » — В гробу отосплюсь. — грубил Жилин сам себе. — Ты меня пугаешь, Жилин. — Я должен пугать кого угодно. Полковник немного пришёл в себя, понимая, что человек в отражении тоже напуган, тоже зол, и самое главное – тоже хочет расплаты. Этот человек плачет вместе с ним, скорбит, винит себя. Ему тоже бывает больно. И он умеет любить, а еще умеет убивать. И что самое главное – этот человек всегда с ним. Приходит и помогает нажать на курок, когда это необходимо, переключает рычаги, когда самому Жилину слишком невыносимо. Этот человек плохой, но он никогда не обижал без веских причин. Он никогда не трогал Игоря. Да и если не брать в счёт их постоянные моральные перепалки и ссоры сквозь стекло, был неплохим парнем. — Да когда ты уже поймёшь, что мы одинаковые? — Жилин устало прижался лбом к прохладному зеркалу, и оно замолчало навсегда. * * * * Жилин успокоился. Двигался по квартире бесшумно, не грохотал мебелью, чтобы не будить Игоря. Сам гладил форму, сам готовил ему завтрак, впервые за несколько месяцев. Но не ел. Не лезло. Только кофе, только сигарета на балконе, потому что кухня уже пропахла насквозь. Суд через несколько часов, как раз есть время забрать Витю и даже заняться ненавистной бумажной работой, которая, собака, заземляла. Полковник уже собирался уходить, целовал спящего Игоря, когда он тут же пробудился и начал требовать внимания к своей персоне, хватался за отутюженные лацканы и совершенно безобразным образом съедал весь вишневый бальзам с потрескавшихся губ. «Уже проходят» — он обратил внимание на уже зеленеющие засосы на шее. — И слава богу, Игорёш. Не могу смотреть на них. — Я тоже. — Игорь моментально приложился губами к здоровому кусочку кожи, нагло собирая языком полковничьи духи, несильно кусался, оставлял собственные отметки. — Игорь, ну ты чего, чего это ты делаешь, а? Я иду в важное место, к серьезным людям, должен выглядеть прилично, а ты тут такие гадости мне делаешь… — Жилин ворчал исключительно для вида, пока одобрительно поглаживал рукой лохматый загривок. — Ты никому ничего не должен. — Выдохнул Катамаранов, оторвавшись. — Это ты так думаешь. У меня тоже начальники есть. — Да пошли они нахуй. — Солидарен, Натальич. Жилин уже надел пальто и попробовал открыть дверь, когда Игорь снова не смог удержаться от нахлынувшей нежности. Жилин его понимал: соскучился, изголодался, извёлся весь, бедный. — Хочешь, я с тобой пойду? — Куда ты пойдёшь, горе моё? Это тебе не цирк, всех желающих не пускают. — А я всё равно буду. Я одним глазом за тобой присмотрю. Сначала лебедей всех в ссылку отправлю, а потом к тебе. — Игорь, февраль, все улетели давно. Какие тебе, прости господи, лебеди? — Лебеди-подонки. * * * Самую дорогую бутылку коньяка – судье, деньги из сейфа – адвокату, документы в портфель, сигарету в зубы и работа, считай, сделана. Жилин очень устал наигранно улыбаться и кокетничать с едва знакомыми людьми, пытаясь убедить их в том, что дело важное, и что суд должен принять решение прямо сегодня, а решение должно быть строго определённым. Очень сложно угождать всем, не чувствуя себя шлюхой. Полковник курил на улице, не имея желания находится в помещении со всеми к сожалению знакомыми важными людьми. Витька подошёл незаметно. — Чего тебе, Вить? Иди, с остальными жди, общайся. Тебе это нужно, после меня полковником будешь, а это всех знать надо. — Да как-то не хочется мне их видеть, товарищ полковник. Мне вот, с вами интереснее. А можно к вам вопрос личного характера? — Ой, божечки… Витя, любопытной Варваре знаешь чего и где оторвали? Спрашивай уже, господи…Но я отвечать не буду. — Сергей Орестович, а у вас шрамы есть? — Витя, шрамы есть у каждого уважающего себя стража порядка. Я в милиции сколько работаю? Правильно, как родился, так и стал ментом, поэтому конечно же у меня парочка имеется. — Жилин затих, увидев внимательный взгляд своего помощника. С чего это Витька такой серъезный? Интересуется тут разным… — А тебе нахрена? Рисовать меня в одной простыне? — Да я так, конкурс хочу показать один. Давайте так: я угадываю, где и сколько, а вы мне сигарету! — Давай так: я даю тебе сигарету и ты избавляешь меня от своих конкурсов. Есть у меня уже один любитель конкурсов дома, мне его с головой хватает и без тебя. — Ну уж нет, я должен угадать. На левом плече, два огнестрела, я прав? У Жилина в голове что-то щелкнуло. Это явно не просто так, да? Зачем кому-то угадывать его травмы? Какая цель? Кто мог видеть его плечи, и почему это стало объектом для шантажа? Нет. Нет, нет, нет-нет-нет. Не может же это всё быть связано? Не может же гадюка ужалить в самый неподходящий момент? Не может? — Витя, у каждого второго есть шрамы на плече, а знаешь, почему? Потому что туда проще всего попасть, дурная ты башка. Держи свою папиросу. — Жилин протянул из открытой пачки сигарету, скрывая эмоции за давно известной маской усталости и безразличия. Но оставить дело так было нельзя, слишком опасно, слишком страшно. Надо обязательно разузнать, в чём дело. — А тем шутникам, кто с тобой поспорил, пулю в ответ передай. — А ему и так пулю передадут. По вашему хотению, товарищ полковник. Или может? — Витя, ты давай с загадками это самое, завязывай. Чтобы тихо было. — Не притворяйтесь дураком, Сергей Орестович. Мэр наш сказал, когда я его вчера отвязывал, да в СИЗО передавал. Так и сказал, что у полковника шрамы красивые. Змея на то и тварина, чтобы нападать неожиданно. Витька подошёл на опасно близкое расстояние, поднялся на носочках перед застывшим полковником, прикурил свою сигарету о тлеющий кончик чужой, улыбнулся то ли самодовольно, то ли ожидая похвалы. — Не думайте, что я совсем дурак. Я не дурак, товарищ полковник, я сотрудник в форме, как и вы. Два и два сложить уже могу. Вы и делом этим горите, работаете, как никогда на моей памяти не работали, и всем подряд взятки даёте, лишь бы его расстрелять. Сами куда-то ночью пошли, ничего не сказали толком, а через день – бац, и вся шея фиолетовая, и улик куча. А я перед этим говорил, что Ласточкин наш…Ну, это самое. Еще он и всякие подробности знает, ага. Вот, значит, как мы дела раскрываем, товарищ полковник? Еще и меня в это втягиваем. Мир рушился и уходил из-под ног. Витя, его надежда, его опора, лучик постоянства в этом мире хаоса, его смешной и наивный Витька, на которого всегда можно положится, всё знал и осуждал. Сесть и расплакаться, доломать себя окончательно, прыгнуть в болото, написать Игорю записку и застрелится. Выхода из этой ситуации не было. Но если отключить чувство привязанности? Что, если отпустить мнимые представления? — Ладно. Ладно, ты прав. Так действительно было. — Жилин выпрямился, едва заметно прищурил глаз, перестал гундосить, перешёл на тихий командирский тон. — Да, это был я. Придумал план, осуществил его, рискуя собственной задницей – буквально – собрал улики, и теперь хочу расстрелять этого человека. Тебе что-то не нравится, хороший мой? Или тебя что-то смущает? Возможно, тебе противно, или неловко? И что ты будешь делать, Витька? Пойдёшь и расскажешь всем? Чтобы что? Чтобы я их всех поубивал, а потом и тебя тоже? Или, может быть, ты предпочтешь и дальше получать копейки за непосильную работу, пока вокруг умирают люди тому, чтобы работать со мной? А что ты так смотришь, мальчик мой? Правда слишком неприятная, чтобы её принимать? Огонь разгорался в груди медленно, с жаром, давал силу, заливал глаза. Страшно больше не было. Не было больше такой ситуации, из которой полковник Жилин не смог бы выйти сухим и красивым. Было пора идти, идти и знать, что перед всем судом его может раскрыть человек, которому он доверял свою жизнь. Жилин не боится. — Если хочешь попытаться меня опозорить перед всеми…А знаешь, ты можешь попробовать. Если духу хватит. — Жилин выкинул окурок за спину, медленно, как змей, двинулся к зданию суда, всё еще держа пожирающий взгляд на перепуганном младшем оперуполномоченном. Его больше никто не имеет права запугивать. Суд пошёл. * * * Ласточкин стоит за оградой, судья сидит за столом, рядом с ним помощник и секретарь по оба плеча, как ангел и дьявол. Жилин сидит сбоку, рядом Витька, следователь, вот и прокурор в поле зрения, подмигивает ему. Ждёт чего-то, чего не получит, хотя именно сейчас Жилин готов дать этой женщине всё, что она от него хочет, лишь бы она не переставала говорить, болтала и болтала себе дальше, лишь бы не наступал момент, когда придётся вставать и объяснять суть выдуманной операции. Потому что Жилин никогда не умел говорить в суде. Он запинается, хихикает, постоянно поправляет фуражку, посасывает конец своего карандаша и растерянно хлопает длинными ресницами. Не то, чтобы он стеснялся, но большое количество незнакомых и враждебно настроенных людей всегда действовало на нервы. Жилин ненавидел себя за свою неловкость, но именно она и спасала его в те моменты, когда доходило до разбора его полётов в допросной. Никто бы не поверил, что молодой человек с оленьими глазами и свежим маникюром несколько дней назад вышибал весь дух из подсудимого, даже если бы он признался. Повертели бы пальцем у виска, да и отпустили с богом. Но сегодня день был особенный. То ли Луна в деве, то ли Жилин устал играть по чужим правилам, но он больше не волновался. Рядом с ним сидят союзники, которые были куплены и готовы продать за любую сумму, готовые переметнуться и предать, если в этом была выгода для них, а вокруг – враги, готовые перегрызть глотку. Несмотря на шаткое положение Ласточкина, все камеры девятого канала были направленны далеко не на него, да и не он собрал весь этот сброд. Вот и очередь полковника показывать улики и врать, искусно врать про то, как долгие месяцы проводил расследование, допрашивал участников местных банд, про то, что оснований для проведения особой операции у него было предостаточно, как сам собирал улики, пока Витька караулил. Жилин стоял прямо, говорил громко и серьезно, не давая и повода для усмешки. Он знал, что сам заварил эту кашу, и он знал, что все знают тоже. Знал, что пришли сюда не ради справедливости, но чтобы увидеть, как молодой полковник, получивший звание исключительно с помощью везения, будет развлекать всех присутствующих, и коллег, и оппонентов. Но сегодня этого не будет. Сегодня голос будет как сталь, спина как струна. Так и было. Все завороженно молчали, когда Жилин открыл рот, и продолжали молчать до того момента, пока не закончил последнюю фразу. Никаких протестов, никаких возражений. Даже адвокат мэра сидел беззвучно, присутствовал, как присутствуют в каждом кабинете правила пожарной безопасности, основная цель которых – приличие. Фикция, а не функция. Ласточкин был совсем замученный, дрожавший, и в полном отчаянье. Какой же человек, кроме человека без малейшего проблеска надежды, станет кричать на весь зал, не дожидаясь даже своего адвоката: «Уважаемый суд! За что же тогда меня пытали в отделении?!»? Кричал отчаянно, с уже мокрыми глазами. Весь зал одновременно обернулся на Жилина, на чьем лице не дрогнула ни одна мышца. Суд давно перестал быть судом, превратившись в театр, а главную роль играл полковник. — Вы говорите, что вас избивали в отделении милиции. Вас хотели заставить давать показания? — Судья, немолодая гречанка, спрашивала, конечно же, бывшего мэра, но смотрела своим уставшим взглядом поверх очков строго в сторону Жилина. — От меня ничего не хотели, меня просто били! Это был полковник Жилин! Весь зал или удивился, или сделал вид, что удивился. Не было ни одного заседания, где Жилина бы не обвиняли в превышении должностных полномочий. Не было ни одного заседания, где бы он не ходил конём: — Это клевета! — Жилин повысил голос так, как будто действительно был оскорблён, а продолжил уже спокойно, чеканя каждое слово: — Я не применял к Ласточкину Анатолию Первсовстратовичу никаких действий насильственного характера. Это незаконно. А я блюду букву закона. — Это правда! — Витька сначала немного помялся на своём месте, но всё же сказал. — Я следил за проведением допроса, и могу с чистой совестью говорить, что полковник не совершал никаких противоправных действий! Он не мог избивать подсудимого! Однако, — Витька взглянул на полковника только краешком глаза, от чего по шее побежали мурашки. — подсудимый с самого начала планировал оклеветать честное имя Сергея Орестовича, о чем было написано в … — Ах да Витька, ах да сукин сын, хорош. Читать умеет. Прочитал всё то, что Жилин писал в полном бреду. Мало того, что прочитал, так еще и запомнил. Запомнил ожег от сигареты на языке и вкинул в нужный момент. Знал свою роль, и даже сейчас играл её отлично. Жилина это даже тронуло. Он даже скажет Витьке спасибо, но потом. Заседание тянулось и тянулось, хотя решение было понятно. Бездействующий адвокат, апатичная судья, купленный прокурор – все это дело рук Жилина. Он сидел со скучающим видом и просто ждал момента, когда пойдёт отсюда прочь. Он не слушал судью, не слушал подыгрывающего защитника, которому было плевать на чужую жизнь – он представлял свою новую жизнь в Москве на деньги из полковничьего сейфа, не слушал прокурора, пусть голос у неё был и приятный. Его роль сыграна. Все формальности соблюдены. На его руках – красные ниточки, тянущиеся во все стороны зала, и он ими дёргает, как бы в отместку за пережитое чувство беспомощности ранее. Судья зачитывает страницы, и дело затягивается. Судья просит всех встать и оглашает приговор: смертная казнь через расстрел, и обжалованию не подлежит. Судебное заседание окончено, Жилин поднимается с места первый и выходит из большого зала переставляя длинные ноги. Ни одна модель не ходила по подиуму лучше. Все вспышки камер направлены на него одного, все микрофоны тянутся к нему одному. Все взгляды прикованы к широкой уходящей спине. Жилин уходит, а вокруг него чуть ли не ореол из света появляется. Хорош собой, несмотря на вечный недосып. Уставший и голодный, а такой красивый. До боли в глазах красивый. И знает это. * * * Жилин на работе, ему хлопают и вручают цветы, говорят какие-то жизнеутверждающие вещи, но полковнику не до поклонников. Он, так сказать, в половнике. Он заходит в кабинет и забывает, что хотел. Снимает пальто и шапку, сидит на столе, как полный дурак. В душе спокойно. Пусто. Он сделал что-то действительно важное за свою службу, теперь его точно все знают и любят. Теперь точно герой. Но это не всё. Есть еще одна часть, но за неё обычно руку не жмут, да и героем не называют. Придётся снова ждать звонка. Вдох-выдох. «Всё уже кончилось. Всё будет хорошо.» Вдох. «Я обещаю.» Выдох. Грохот, стук в дверь. Дверь распахивается, за ней – Катамаранов, в полном расцвете сил. «Ты бы себя видел.» — Кидает быстро, налетая на Жилина, как буря, хватает за галстук, тянет на себя и целует. Целует крепко, жадно, как будто сто лет не видел, отрывается только чтобы дико шептать: «Ты бы видел, какой ты. Какой ты у меня, Серёжа. » и снова целовать, кусать губы, широкими движениями облизывать холодную после улицы шею, тут же вбирая носом запах дорогих духов и импортных сигарет. — Ты бы видел, как ты их там всех…Только на тебя смотрели. Взглядом тебя имели, глупые. Ты мой, милиция. Я им тебя не отдам. — Твой, твой, чей же ещё. А ты откуда меня видел, бешеный? — Сергей изо всех сил старался игнорировать то, насколько настойчиво Игорь целовал линию челюсти и отчаянно притирался пахом. Жилин пытался вспомнить, нахрена ему вообще было на работу, но разве это важно в сложившейся ситуации? — А я по вентиляции путешествовал. Высоко, обзор хороший… — Игорь сшиб фуражку на пол, моментально запустил одну руку в уложенные волосы и растрепал их, другую сжал в кулак, намотал потуже чертов галстук и потянул на себя, заставляя лечь сверху. — Поверить не могу, что ты только мой. Хотят все, а ты оп – и мой. — Твой, чей же ещё. Игорь, потерпи до дома, господи. Неугомонный. — Нет. Не смогу. Взорвусь! — Игорь крепко обнимал полковника ногами за поясницу, со всей присущей ему силой. Игорь в своём ватнике, даже не особо грязном А под ватником рваная майка. А под майкой сухие мышцы перекатываются. Как раньше. Значит, сработало. Значит, лучше стало. Значит, не зря всё это было. Лежит на столе, улыбается в три ряда по тридцать два, довольный, горячий, как печка на даче, глаза блестят. Ластится, трётся, как ручная лиса, фырчит, и просит-просит-просит, так отчаянно и сипло: «Серёж, ну пожалуйста. Ты же обещал. Обещал, что если берёшь работу домой, то потом берёшь меня на работе. Ну че ты ждешь? Серёг, возьми. Нет, Серёга, на! На!» . — Хер с тобой, Катамаранов. — Жилин не выдерживает и скидывает китель, целует в ответ, и где-то на этом моменте понимает, насколько сильно соскучился. Скучал, когда Игорь болел, скучал, когда работал, скучал даже тогда, когда стоят в коленно-локтевой на кровати у мэра, скучал, пока боялся. Больше скучать не придётся. Стук в дверь. — Да ебаный ваш рот! — Вырывается прежде, чем Жилин успевает подумать. — Игорь, под стол, живо — шепчет одними губами, но его понимают. Поправляет волосы, накидывает китель на плечи и просит войти. Витька. — Товарищ полковник, я по поводу разговора в суде. Мне кажется, нам надо его продолжить. — Облепихин, у тебя мозги вообще как? Имеются? Ты…Ай, ладно. Ну пришёл продолжать, так продолжай, что уж тут. Полковнику вообще не хотелось продолжать разговор, тем более такой щекотливый. Сейчас целью всей его жизни являлся Катамаранов, который сидел под столом и невыносимо тёрся щекой о бедро. И кусался. Жилин, конечно, рад, что к его бешеному вернулась пресловутая бешенность, но за долгие полгода он успел и забыть, как тяжело с ним бывает. Под стол не посадишь – шумный. Рот не закроешь – начнёт ладонь облизывать, пальцы в рот тянуть. Тоже мешает, но хоть не шумит. — Сергей Орестович, мне кажется, мы друг друга не поняли. Тогда, у суда, я не хотел сказать ничего плохого, мне просто любопытно стало… — Ну, унял ты своё любопытство, что дальше? Всем пойдёшь рассказывать? Давай. — Жилин держался расслабленно. Было, конечно, страшно за свою жизнь, но какая же это, прости господи, жизнь, если приходят в кабинет непосредственного начальника в рабочее время и отвлекают от непотребств? — Никак нет! Не пойду. Я просто хотел сказать, что… В общем и целом, я… — Витька потупил взгляд, начал мяться непонятно, замямлил. — Я всё равно рад, что вы мой начальник. И я рад с вами работать. А еще, если честно, то совсем не вижу тут ничего такого…Вы герой. От Витьки это было слышать приятно. Не зря вырастил. * * * * * Жизнь шла своим чередом, пока Жилин не ходил на работу. Нежился в кровати до обеда, не думал о плохом. Суд прошёл, но напряжение всё равно осталось. Ему позвонили в пятницу, поздно вечером. Пора. Жилин ничего не стал рассказывать Игорю, убаюкал его, а сам вышел в ночь. Голова была пустая и лёгкая, поэтому путь к темному зданию тюрьмы прошёл приятно. В тюрьме полковника встретил начальник, который буквально прыгал от радости: хотя бы одну ночь он проведёт без этого кошмара. Жилин думал, что просит о большой услуге, когда просил нажать на курок собственноручно. Как оказывается, оказал услугу сам. С ним зам. Начальника и врач. В руке — револьвер. В одиночной, сырой камере — бывший мэр. Рыдает. Рыдает, как сумасшедший, не идёт сам, падает на колени, но все эти акты не находят нужного отклика в душе полковника. Он ведёт его со скованными руками к «кабинету»: комнате, стены которой обшиты резиной. Жилин ставит Ласточкина на колени. Жилин слушает каждый всхлип. Целует два пальца и подносит к дрожащим губам перед тем, как поднести ствол к правому виску. И ни один нерв не дрогнул. И ничего в душе не щёлкнуло. Щёлкнул барабан револьвера. Жилин еще немного выждал, запоминая каждую деталь: и стены, и звуки плача, и запах застывшей крови на стенах. Выстрел. Точный, лёгкий, не закрывая глаз, и все вокруг окрасила кровавая масса, нос пробило запахом свежего мяса и металла. Жилин безразлично отдаёт оружие заму, выпрямляет спину, не отводя глаз от трупа на полу, уходит прочь. — Не хотите к нам, Сергей Орестович? У вас хорошо получается, Ой, хорошо, прям ваше место. — Хвалил начальник тюрьмы, протягивая рюмку с водкой. — Давайте, полковник, у нас по уставу положено по сто пятьдесят граммов спирту после работы! — Дома выпью, спасибо. Жилин вызвал такси до дома и закурил. На крыльцо падал пушистый снег, когда подъехала черная волга со знакомыми номерами. — Ехать, как грица, надо? Жилин занял пассажирское сиденье, и они поехали прочь. Сначала полковник курил и молчал, но потом всё же спросил: — Как ты живёшь с этим, Федя? — Да как-то жил, товарищ полковник. Жил, а теперь вот – живу иначе. Машинок себе прикупил, сюда переехал, залёг на дно, как грица. Занимаюсь любимым делом. — А что делать, если моё любимое дело – убивать людей? — Ну тут, как грица, человек не дятел, убийство – не сук. Долби-долби, не передолбишь, да? — Ну это верно. Тут не поспоришь. Кстати, Федь, ты почему вот ушёл? — Эх, полковник-полковник, да у нас же у всех одна причина: влюбился! Не хочу ему, понимаешь, жизнь портить своими ужасами. Лучше подвезу туда-сюда, поговорим о том о сём, и всё. А у самого на личном как? — Его зовут Игорь. — И Жилин впервые за несколько часов улыбнулся. — Он, кстати, знает всё. Не уберёг. — Так если знает и не уходит, то ты, значит, береги его. Береги и не обижай никогда. Таких сейчас, наверное, уже не делают. Понимающих. — Солидарен. Сколько? — Для товарищей нисколько. Беги к своему Игорю, товарищ полковник, и доброй вам ночи! — Доброй ночи, товарищ капитан. Жилин пожал руку давнему знакомому, капитану КГБ, Фёдору Горькому, отошедшему от дел. «Умеют же люди начинать жизнь заново!» — думалось полковнику, пока он поднимался по лестнице, не открывая глаз. Не включая свет, тихо проходил к кровати, на ходу скидывая одежду. Лёг под одеяло, нашёл Игоря, прижался к нему со спины, аккуратно целовал шею, лопатки, позвонки, плечи, чтобы не разбудить. Но Игорь не спал. — Всё всем доказал, милиционер? — Доказал, мой хороший. Всё доказал. Спокойный сон накрывал с головой. За окном пели первые соловьи, которые решили не умирать.