***
Алексей обессилено сложил руки на автомобильном руле, упёршись лбом в предплечья. Он только что чуть не убил Вову. Его спасла секунда. Та самая секунда, которая перевернула вверх тормашками всё, что Лёша знал и чему верил, в один момент выбив землю из-под ног и оставив его по итогу ни с чем. Весь привычный ему мир в мгновение потерял всякий смысл. Примерно так, наверное, это и ощущается: когда стоишь над постелью близкого человека и спрашиваешь у доктора: «Много осталось?». А в ответ слышишь: «Прогнозы неутешительны». И это его пять стадий принятия. — «Закончил, блять, школу, поступил на айтишника», — Губанов саркастично цитирует вовины слова, а самого так и пробирает на смех. Это отрицание. Он прикрывает рот кулаком и не может удержать тупые неуместные смешки, что вырываются против его воли. Приходится с силой вдавливать лицо в собственные ладони и тереть до разъедающей красноты. Нужно почувствовать хоть что-то отрезвляющее, потому что он сидит в салоне собственной машины и не чувствует буквально ничего. Конечности стали чересчур ватными, и Хес растерянно смотрит на свои ледяные пальцы, дотрагиваясь нечувствительными подушечками друг до друга. Этими пальцами он сжимал курок. Недолго думая, он судорожно зарывается ими в волосы, наплевав на подобие причёски, над которой особенно и не старался сегодняшним утром. Подле него на соседнем сидении валяется так и не заблокированный телефон, горящий перепиской с Бананом.Hesus 9:21 Серый, мне срочно нужна фамилия Братишкина
Банан 10:04 Семенюк Владимир Сергеевич — Гандон, — голос снайпера обжигающей злостью распылялся в пустом салоне. Руки, как и ноги, ледяные, но в груди зудящим жаром бушует гнев. Невероятно, что в салоне не находится ничего такого, что можно схватить и от души разъебать. Выбросить в окно, разорвать на куски, разбить вдребезги, чтоб осколки летели во все стороны. Но он сидит. Сидит, вжавшись максимально в кресло, будто только оно сдерживает его от какой-нибудь хуйни, за которую какая-нибудь проходящая мимо старушка позвонит в ментовку и пожалуется на дебоширство. Лучше вызывать сразу санитаров, потому что Лёша, блять, за себя сейчас не отвечает. От тупого бессилия он сжимает кулаки и судорожно мечется взглядом во все стороны, но ударить не по чему, поэтому он вновь бросает их на руль. Выдох долгий, забирающий весь воздух, сжимающий лёгкие до предела, но такой нужный, чтобы прийти в чувства. Он отвернулся к окну и наткнулся на своё же отражение в зеркале заднего вида. Желваки играют на лице, и Лёха до неприятной боли сжимает челюсть. В мозг ударила первая трезвая мысль, окатывая неприятными мурашками по всей спине. И ведь сам не лучше. Такой же пиздабол, как и второй, если не хуже. Но почему-то чужое враньё слишком сильно задевает где-то под рёбрами и оставляет неприятный след из желчи и обиды. Надо же, как, оказывается, больно, когда тебя обманывают. Киллер заторможенно перевёл взгляд на раскинутые распечатки уже бесполезных чеков. Им вдвоём впору бы уже захлебнуться от своего вранья. Столько пиздежа и недосказанности, да ещё и с обоих фронтов. И всё это — там, откуда им не сбежать. Где есть только они. …и имя. «Вова», произнесённое ещё тогда на крыше, — единственная, как оказалось, по-настоящему честная вещь между ними. То немногое, чем Семенюк так опрометчиво наградил Лёшу. То, что Лёша даже не удосужился дать взамен. Бессильная злоба перекинулась с парня на самого себя. Губанов протяжно выдохнул сквозь раздражённый стон и резко откинулся назад, спиной ударяясь о сидение. Вова вряд ли его видел на крыше, так что лёшина деанонимизация пока что исключена. Но что теперь делать? Как смотреть в глаза? Как вообще реагирует человек на другого, зная о его вранье? Наверное, чувствует превосходство или уверенность. Хесус ощущает только тупое разочарование, отдающее слабостью в теле. Никаким преимуществом и не веет. Возможно, было бы лучше, не знай он всего этого пиздеца. Но истина такова, что Лёша не Бог и не умеет поворачивать время вспять, а вот Вова — киллер из Восемьдесят девятого Сквада. А ещё, Боже, блять, как смешно, его соулмейт. И эта внезапная аксиома — его глупая, бредовая жизнь. Вымученная улыбка трогает губы, и Лёша думает только об одном: он сейчас же поедет и грохнет Шевцова.***
Айтипедия лениво потянулся в кресле, не сдерживая расслабленного стона. Спина немного болела от неудобного сидения, но это, определённо, того стоило. Жизнь в этой замечательной стране — ебучий блядский цирк на колёсах, что задорно разъезжает по всем уголкам Российской Федерации и преподносит случаи один курьёзнее другого. Где-то вновь призвали к ответственности администратора какой-то группы во ВКонтакте, который — надо же, какая неожиданность — оказался школьником из Удмуртии, где-то чеченцы безнаказанно гоняют людей невесть за что, а московские экологи разработали конспирологическую теорию о том, что жителям столицы поганые заводы специально прививают астму, так как они в сговоре с производителями ингаляторов. Правда, потом они сами же начали опровергать свою теорию в пользу того, что людей просто выгоняют из города из-за перенаселения, и в итоге сами же устроили срач на своём же форуме. Шевцов, быть может, и похлопал бы этим замечательным клоунам, но ему слишком лень. Поэтому мужчина просто разворачивается в своём кресле на сто восемьдесят и, закидывая руки себе за голову, спокойно уставляется в окно, наслаждаясь солнечными лучами. Утренний туман он, вообще-то, проспал, поэтому жалел, что лично не оценил масштаб этого «оскорбительного бедствия». Внезапно раздался громкий звук позади, заставив обернуться.Джоин так и застыл на месте, сморщившись и продолжая держать в руках уже раскрытую бутылку воды. Тот факт, что он часто играл в Доту, не влиял на его жизнь кардинально, но сейчас это выглядело так, будто газированная вода его и вправду «застанила». Медленно опустив голову, он увидел, что вся его светлая футболка, помимо мокрого лица, была напрочь забрызгана, оставив тёмные следы произошедшего курьёза. Типичная ситуация, в которую попадали все, но раздражение подогревал бесконечный ржач Стинта, чья реакция неустанно напоминала парню о том, какой он неудачник. Шабанов бы не смеялся над такой ерундой, но это же Саня, а над ним по традиции ржал весь Сквад. Даже Баранов сидел в своём кресле с лёгкой полуулыбкой. Повезло, что вода несладкая, иначе Стародубцев бы языком вылизывал весь лёшин кабинет. Устав от раздражающего смеха, Джоин уже замахнулся на сидящего в соседнем кресле Макса, но тот сразу же вывернулся из-под надвигающейся угрозы. — Ну, я же не виноват, что ты лох, — сквозь смешки оправдывался Шабанов. — Макс, блять, не гневи судьбу, — угрожающе произнёс Стародубцев, подгибая колени и принимая нападающую стойку. — Саня, блять, не гневи судьбу, — насмешливо произнёс Хардплей, наблюдая, как Максим поднял ладони, защищаясь. Не хватало ещё, чтоб эти идиоты устроили в его кабинете войну. В ней-то, понятное дело, выйдет победителем Алексей, но восстанавливать импровизированное поле боя не хотелось. — А чё он, — обиженно пробубнил Александр, показывая рукой на придурка рядом с ним, — Испытывает моё терпение. — Сань, у тебя исключительный талант быть долбоёбом, — Макс ободряюще похлопал друга по плечу, но увидев, что тот вновь замахивается, пулей отлетел от него, устраиваясь в кресле. — Я бы на твоём месте так не выёбывался, — хитро сощурился Джоинтайм, — Я, в отличие от некоторых, оружие в руке держал, так что не советую испытывать меня на адекватность. — О-ой, — протянул Стинт, поморщившись, — Нашёлся мне тут маньяк-насильник. Оружие в руке держал, а пользоваться не научился: всё время жопу твою в ментовке прикрываю. Так что советую не выёбываться лишний раз, а то вдруг внезапно дяди в фуражках придут интересоваться, где ты был прошлой ночью, — Шабанов многозначительно подмигнул, на что получил в ответ скептическую мину. — Ну пизде-ец, — протянул Стародубцев, вновь осматривая промокшую ткань. Потом поднял взгляд на друга и, потупив пару секунд, сказал, — Снимай футболку свою, мне холодно. — Ага, щ-щас, — поднял бровь Шабанов, — Почему я должен страдать от того, что ты безрукий? Джоин не ответил. Вместо этого он напрямик полез к своему товарищу, уже цепляясь за подол его футболки. Максим в ответ заверещал на весь кабинет, крича о том, что «ПОМОГИТЕ НА-СИ-ЛУ-ЮТ» и всячески отбиваясь от неадеквата. Баранов с каменным выражением лица смотрел на развернувшуюся бойню и закатил глаза, понимая, что этих придурков уже ничего не спасёт. — Так, съебались оба отсюда, — махнул рукой мафиозник, начиная уставать от шума, — Не хватало мне ещё какой-то порнухи посреди кабинета. Стародубцев поднялся с пола, подтягивая штаны и грозно смотря на Шабанова, который показывал ему средний палец. — Пизда тебе, ментик, — пообещал мужчина. Он подошёл к двери и положил руку на ручку, но даже сделать ничего не успел, как та резко раскрылась, с размаху впечатываясь в киллера, а в комнату тут же влетел запыхавшийся парень.
— Лёха? — поднял брови Шевцов, рассматривая вошедшего. Обычно с таким грохотом входных дверей заходил Гвинский, когда не рассчитывал своей мощи, и время от времени неспокойные клиенты, но чтобы Хесус — отродясь такого не было. Айтипедия сверху вниз осмотрел киллера, отмечая, как потрёпанно тот выглядит, а после упёрся глазами в расширенные зрачки напротив. Обычно Губанов был как кремень даже в самых стрессовых ситуациях, не позволяя эмоциям брать над собой верх, но то, как он сейчас выглядел, навевало на мафиозника дурные мысли. Он сглотнул, ощущая холодок по спине. Лёша ёбнул кого-то не того? Мента? Оставил много свидетелей? Много улик? Господи, лишь бы только не мента. Шевцову же жопой придётся торговать, чтобы отмыть его. Он, не моргая, смотрел на тяжёлый суровый взгляд, направленный на него, на медленно вздымающуюся грудь и сжатые кулаки, которые создавали в голове ещё больший диссонанс, а потом вкрадчиво произнёс, успокаивающе покачивая ладонями: — Так, спокойно.— Спокойно?! — возмущённо прошипел сквозь зубы Братишкин, — Спокойно, блять?! Баранов потерянно скользил взглядом по раскрасневшемуся парню, напряжённо вцепившись в подлокотники и ловя каждую малейшую эмоцию на лице напротив. Семенюк выглядел, мягко говоря, не очень: пунцовые щёки, вытаращенные глаза и частые-частые отрывистые вдохи ртом. У Алексея сердце ухнуло прямо вниз, — его пацан никогда бы не испугался какого-то пустяка. — Володь, — Баранов говорил с ним размеренно и как с маленьким, старался вложить в свои слова максимум выдержки, — Я не смогу понять, что произошло, если ты не возьмёшь себя в руки. Парень выдохнул тяжко, прикрыв глаза, развернулся, не обращая внимания на потирающего лоб Джоина, схватился за бутылку, стоящую на гостевом столике, и сделал большой глоток. Поморщившись от неприятно ударивших в нос газов, он сипло произнёс: — Меня пытались убить.
— Что? — дёрнул бровями Шевцов, — Что ты сказал? Лёша сжал челюсть, — Айтипедия начинал его выбешивать. Осмысление ударило в голову резко, стремительно выметая любые другие мысли, кроме одной: если Вову заказали, значит, есть кому. — Кто. Заказал. Братишкина? — голос Губанова сталью отдаёт, разрезая воздух вокруг, когда он чуть ли не по слогам повторяет вопрос. — Я что, ебу? — шипит Айтипедия, не отставая, въедаясь серьёзным взглядом в лицо снайпера. Они стоят друг напротив друга, и их отделяет только стол, в который они упираются руками. Алексей не знает, он нихуя не понимает, что происходит, но машинально напрягается, видя, как враждебно настроен снайпер. Губанов непредсказуем, как гром среди ясного неба, и его чертовски тяжело читать, потому Шевцов просто принимает оборону, готовый в любой момент вступить даже в драку, если потребуется. — С каких пор ты, блять, берёшь заказы, не проверяя заказчика? — Лёша не моргает, не чувствует даже ладоней, которыми упирается. — С тех самых, как в них начали появляться бабки, — снайпер напирает своей суровостью, но Шевцов — непробиваемая стена, закалённая в таких боях на смерть, какие Хесу даже и не снились, поэтому отразить истерики взбудораженного друга — далеко не самое тяжёлое в его жизни. — Серьёзно? — язвительно спрашивает Губанов.— Да, блять, Лёх, серьёзно. Я что, по-твоему, совсем долбоёб?! Семенюк обещал себе не вспылить, когда вжимался в здание; обещал себе не гореть, когда судорожно заводил машину и гнал на нереально опасной скорости; обещал себе держаться со всей стойкостью, когда беспокойно поднимался в лифте, нервно стуча ногой. Но сейчас, стоя здесь, посередине родного кабинета, окружённый ошарашенными лицами друзей и тяжёлым, прибивающим к земле взглядом Баранова, Вова понимает, что не вывозит. Он просто испугался. Просто всё это дерьмо навалилось на плечи слишком неожиданно, а он, пацан, вроде как знающий о смерти не понаслышке и имеющий с ней дело, слишком неожиданно понял, что тоже смертен. Что умереть, оказывается, так легко. — Это был снайпер, — в горле вновь пересохло, и Братишкин говорит совсем сухо, еле слышно, — На Арбате, когда я шёл к Оляше нам за кофе. Хардплей в абсолютной прострации, и слова парня доходят до него будто сквозь толщу воды. Баранов отстранённо, будто со стороны, замечает, что каждый его мускул, будто бы ему не принадлежащий, натянут, словно стальной трос. Он сглатывает, осторожно спрашивая: — Ты видел, кто это был?
— Нет, — машет головой Шевцов, — Синди не видела. — Как, блять, Синди могла не видеть? Это её работа, — укоризненно цедит Губанов. Синди и правда должна была видеть заказчика. В Джолибелле она посредник, представитель компании, контактирующий с клиентами, встречающийся с ними и работающий с их пожеланиями и заказами. Это её, блять, обязанности. — Заказ был не через неё. Он пришёл в конверте, — поясняет Айтипедия. Лёшу пробирает на смех. В конверте. Вовин приговор пришёл в сраном конверте. И всё, что остаётся Хесу, — торговаться. Несчастные попытки сделать хоть что-то, потому что его, блять, соулмейту неожиданно грозит смерть от каких-то людей, а он даже не в курсе, кто они и как их найти. — Лёх, — Шевцов говорит с нажимом, пытается вразумить, — Объясни мне, пожалуйста, что происходит. Губанов смотрит в глаза напротив устало, уже без какой-либо ярости. Айтипедия — серьёзный начальник, умный собеседник, хитрый жук, замечательный друг и, относительно, неплохой человек. Но он нихрена не знает о лёшином соулмейте. Потому что, когда это произошло, не узнал абсолютно никто. Губанов не поставил стул посередине офиса, не встал на него и не объявил торжественно, что это случилось, и что все от него могут, наконец, отъебаться. Потому что Вова тут, как назло, совсем рядом — живёт в Москве, и всё их криминальное дерьмо может коснуться его в первую очередь. Когда-то Лёша обещал рассказать об этом первым делом Антоше, но не сказал ни слова даже ему. Что уж говорить о Джолибелле. — Хесус? — с надеждой повторяет украинец.— Конечно же это, блять, Хесус, — всплёскивает руками Братишкин, — А кто же, блять, ещё? Вова снова злится, снова теряет контроль над собой и от этого начинает злиться ещё сильней. Замкнутый круг. Стинт подходит откуда-то сзади и кладёт руку на плечо, ощутимо сжимая. — Вов… — Шабанов говорит тихо, старается придать киллеру больше сил, больше поддержки. И это правда помогает: Семенюк чувствует себя немного лучше и адекватнее, когда слышит голос друга рядом, будто это и правда даёт ему энергию. — Это очевидно, — тише и спокойнее продолжает парень, — Мне заказали снайпера, и через несколько дней меня пытаются отстрелить. Надо же, сука, какое совпадение. Я пытался его выследить, но, видимо, слишком сильно спалился. Поэтому он мне теперь пытается отомстить. Баранов хмурится в ответ, брови сводит, думает о чём-то: на лице написано, как у него мысли мечутся, а потом встаёт из-за своего стола и на негнущихся ногах подходит. — Значит, слушай так, — он хватает парня своими тяжёлыми ладонями за оба плеча, — Всё в порядке. Ты жив, значит, ничего непоправимого пока не случилось. Теперь твоя задача — полностью залечь на дно, в тотальном, ёпта, формате. Ты едешь домой, остаёшься там и не высовываешься. Всегда держишь со мной связь, но из дома — ни ногой, — Хард наблюдает, как тускло скользит Семенюк глазами по его лицу, губы поджимая, и понимает, что пацан уже совсем выжат. Сердце неприятно колит от такой картины, и мужчина не удерживается, чтобы не прижать к себе киллера, заботливо поглаживая меж лопаток, и тихо сказать: — Я что-нибудь придумаю, обещаю.
— Да что ты там, блять, придумаешь, — обречённо отзывается Губанов, в очередной раз взлохмачивая волосы. Айтипедия — гений, не иначе. Он часто находил выходы из самой глубокой жопы. Но сейчас у них нет абсолютно ничего. И ему нечего сказать. Лёша вспоминает взгляд Вовы в собственном прицеле. В собственном, сука, прицеле. — Дай мне этот конверт, — даже сейчас, как утопающий, пытается удержаться за последнюю соломинку, за последнюю хоть какую-нибудь улику. Алексей достаёт из нижних ящиков запрашиваемый предмет и небрежно кидает на стол. Бумага скользит по белой поверхности и останавливается перед снайпером. Обычный конверт средних размеров из крафтовой бумаги без каких-либо подписей. Безделушка. Мужчина обращает внимание на измазанный уголок, от которого идёт тонкая чёрная полоса по нижней кромке плотной бумаги. — Это ты измазал? — спрашивает киллер. — Был такой, — безэмоционально отвечает Шевцов, рухнув в своё кресло. Губанов выдыхает и чувствует слабость во всём теле. Он заканчивается. Сегодняшний день от него вряд ли что-либо оставит. Айтипедия смотрит на него с читаемым беспокойством, глаз не отводит, а потом, впервые за встречу, мягко произносит: — Я хуй знает, что у тебя в голове, но будь, пожалуйста, осторожен.— Ладно, — соглашается Семенюк, — Ладно. Джоин стоит напротив и нервно смотрит на выдохшегося друга. Владимир вновь присасывается к сигарете и облегчённо выдыхает клубы белого дыма, прикрыв глаза. Он не помнит, когда последний раз с таким удовольствием смаковал никотин. Вообще-то они с Саней вместе решили бросать, но стойкости Стародубцева хватило совсем на немного, а вот Вова уже как полгода ни тяжки не сделал, но сейчас, при таких обстоятельствах, санины сиги — как бальзам на душу — расслабляют невероятно. Паспорта с собой нет, так что Семенюк всерьёз рассчитывает отжать себе ещё несколько. А Джоин и правда волнуется, места себе не находит. Они с Вовкой — друзья ещё со школьной скамьи. Вместе зависали, вместе уроки прогуливали, вместе, так вышло, пришли в Сквад. Саня, на самом деле, за Вову жизнь готов отдать, а в итоге, как выходит, это может и не понадобиться: потому что Братишкина так легко прибить могут, что Стародубцев даже очухаться не успеет, а его лучший друг — уже труп. Эта мысль холодным липким потом отзывается, и Джоин неосознанно кусает губы. Лёгкий ветерок путается в вовиных волосах, и он машинально зачёсывает чёлку. После делает последнюю тяжку, задерживая дыхание, стараясь сохранить её в себе как можно дольше, и тушит бычок о железную мусорку на входе в офис, щелчком выкидывая её туда же. Адекватные, трезвые мысли, наконец, собираются в кучку, и парень горько усмехается. — Чё? — Джоин реагирует сразу же, показывает максимальное участие. — Долбоёб я, вот чё, — делает неутешительный вывод Владимир, чувствуя, как тянет в груди, — Не стоило говорить ему. Это приходит к нему слишком запоздало, и Братишкину остаётся только сетовать на свою несдержанность и излишнюю эмоциональность. Вова же всегда пытался держать лицо при Отце, всегда быть максимально самостоятельным и ответственным, не подставлять лишний раз, не давать повода усомниться в себе. Вова всегда уважал его, равнялся на него. — Почему? — хмурится Джоин, — Я уверен, он разрулит это всё как-нибудь. Доверься ему: ты ж ему как сын всё-таки, — и Саня резко замолкает, прикусывая щёки изнутри. Понимает, что последняя фраза была явно лишней. А Вова всегда боялся его, не доверял в полной мере. Хард жесток, и этого у него не отнять. Именно поэтому в его Скваде идеальная дисциплина и послушание; ему не нужны ни разгильдяи, ни якоря. Слабости не место в Восемьдесят девятом. И тут не помогут ни хорошие отношения, ни даже крёстное родство. Вова узнал это совсем недавно. — Символично, не находишь? — саркастично ухмыляется Братишкин.
***
Лёша замерзает. Очень. Он подносит руки к собственному лицу и часто дышит, пытаясь согреть своим тёплым дыханием продрогшие ладони. Осенние холода начинали ломать его изнутри. Днём солнышко хоть немного давало тепло, но ночью, как сейчас, холод пробирал до костей. Температура плюсовая — до заморозок ещё рано, — но повышенная влажность давала о себе знать, и спина даже сквозь пару слоёв одежды покрывалась неприятными мурашками. Хес посмотрел наверх. Свинцовые обложные тучи слились с тёмным небом, запирая за собой тысячи ясных звёзд. Скоро будет дождь. Мужчина вновь устремил взор вперёд. Перед ним сотни — а стоит оглядеться, и тысячи — ярких окон, испускающих свой свет на улицу, разрезающих темноту. За ними сотни своих уютных миров, тысячи историй и жизней, таких разных и особенных, но, если подумать, таких схожих между собой, таких простых, загнанных в эти гигантские, безликие панельные башни, которые по высоте будто бы подпирают тяжёлое небо. В одну из таких и привёл его Семенюк. Губанов не взлюбил Люберцы с первого же раза, как там побывал. Слишком уныло, слишком однотипно и банально, слишком напоминало ему Новокузнецк. Те же люди, тот же антураж, та же грязь под ногами. Те же тоскливые мысли душили его из раза в раз, будто он так и не смог убежать от всего этого. Когда Вова сказал, что живёт там, Лёша начал бояться Люберец, как огня. Для него это лишний повод не появляться там никогда. Он объезжал их седьмой дорогой, старался не появляться там вблизи, даже со МКАДа съезжал ещё около Косино; но теперь стоял на Лермонтовском, на въезде в город, и беспокойно тряс коленом. Чувство было, будто он совсем не в своей тарелке, далеко за пределами зоны комфорта, но это было необходимо. Он должен был убедиться. Хесус в антошиной Тайоте: он заблаговременно съездил к другу и обменялся с ним машинами. Его Мазда уже достаточно сильно засветилась, чтобы так беззаботно на ней разъезжать. «Только не пались, пожалуйста, сейчас в центре. Поезжай сразу домой, не разъезжай особо», — Антон в ответ брови сводит к переносице и глядит задумчиво, — «Давай без лишних вопросов, прошу», — добавляет уже тише Алексей. Когда просишь Антошу не задавать лишних вопросов, он никогда этого не делает. Мимо проскальзывает серебряный мерин уже со знакомыми номерами, тюнингованными спойлерами и резонаторами, и снайпер, немного затормозив, выруливает за ним на проспект. В груди снова разрастается раздражение. Не то чтобы киллеру намеренно хотелось, чтоб его заметили — ему лишние трудности не нужны, — но Губанов ехал за ним, не стесняясь, уже около десяти минут, а машина спереди не подала ни единого признака осторожности или попыток оторваться. Кажется, будто водителю Мерседеса было решительно всё равно. «Ну ты же наёмник, ну почему ты такой неаккуратный долбоёб», — грустно причитал снайпер. Резко проскочило очень глупое желание научить Вову, как нужно себя вести в подобных ситуациях. Боже, Лёша и правда сходит с ума. Уже смеркалось, когда они заехали в очередной из серых унылых дворов. Хесус увидел его. Семенюк был намного ближе и уже не через круглое стекло прицела. Сердце неприятно потянуло. Мужчина видел, в какой именно подъезд зашёл парень и заметил, какие именно окна зажглись после этого. Он припарковался с противоположного края, заглушил мотор и просто смотрел. Горящие окна заменяли ему звёзды. За ними копошились десятки разных людей — в тёмной машине за ними было легко наблюдать. Сейчас окна тухли один за другим. Люди ложились спать: наступает пятница, всем с утра по своим важным делам. Губанову тоже бы пора домой. Он смотрит в экран своего мобильного и видит, что уже половина четвёртого. Потом смотрит в сторону вовиной квартиры. Тот оставил балкон открытым, и это — главная причина, которая подбивает Лёшу оставаться тут. «Дебил неосмотрительный», — сокрушается снайпер. Он до последнего надеялся, что к Семенюку придёт мозг и осторожность, но вовины окна потухли пару часов назад. Снайпер выходит из машины и ёжится: октябрьская сырость ложится на плечи, окутывает, забирается даже не под одежду — под кожу. Во дворе только он да пьяный мужик на качелях, что безынициативно раскачивался, склонив голову к ногам. Вероятно, спал. Время такое странное: Хес за несколько часов сидения видел на детской площадке только потерянных и осунувшихся взрослых, но так и не заметил ни одного ребёнка. Киллер подходит к подъездной двери. Он видел, как спускался какой-то человек в окнах подъездного стояка. Мужчина средних лет раскрывает дверь и вываливается на улицу. Он не замечает, как стоящий сбоку Хес тенью проскальзывает в дом, — он слишком занят своими заботами. Исходя из наблюдений, Вова живёт на восьмом, самая правая дверь, но Хес, как ни странно, поднимается на девятый. Когда он залипал в окна, то увидел, что над вовиной квартирой света нет. Более того, стекло его соседей сверху было заклеено газетой, так что мужчине не составило труда понять, что жителей над ним по какой-то причине нет. Он подходит к стальной, но хлипкой двери и осматривает замочную скважину. Вскрывать такие простые замки Шевцов научил его ещё с первых дней. Дверь с тихим скрипом пропускает незваного гостя внутрь квартиры. Тут не жили уже приличное время: это видно по слоям пыли на шкафах и полках, по отсутствию съестных продуктов где-либо. Мужчина не интересуется этим; он проходит дальше, прямиком к балконной двери, тихо её раскрывает, отодвигает окно и смотрит вниз. «Боже, какой же ты конченный. Съебись уже домой», — он даже не знает, зачем так самонадеянно говорит себе это. Он знает, что уже не передумает. Снайпер видел десятки крыш, бывал на немыслимой высоте, поэтому в душе ничего не ёкает, когда он, зацепившись руками за оконную раму, перекидывает ноги через борт и дотягивается одной до наружного блока кондиционера. Упёршись в него, но не перекидывая весь вес, дабы тот не отвалился, парень отцепляет одну руку и хватается ей за верхний бортик балкона снизу. Ухватившись за него крепче и уже двумя руками, он максимально плавно подтягивает себя и ставит ноги на подоконник. Пиздец, что с ним жизнь сделала — акробат по вызову. Опустившись уже на твёрдый пол на балконе, Лёша чувствует, как сердце пропускает удар. Он никогда не видел Вову так близко. В плане, в жизни. По-настоящему. Диван, на котором спит Семенюк, находится недалеко от балкона, и жёлтый свет уличного фонаря падает ему на лицо блеклым пятном. Появляется мучительное желание сбежать, потому что Губанов и правда, блять, не знает, зачем он это сделал и что хотел вообще. Просто не отдавал отчёт своим действиям, а теперь стоял и был в ахуе с самого себя. Уходить сейчас было бы слишком глупо. Он осторожно проходит через стеклянную дверь в квартиру, тихим шагом ступая внутрь, оставив обувь ещё на балконе. Квартира Семенюка маленькая такая и слегка захламлённая. Однушка, в которой всё было под рукой. Тут же стол с компьютером, тут же диван — кровать поставить и некуда — тут же и дверь входная, так что, считай, прихожей толком и не было. Справа дверь до ванной и коридор до кухни. Что тут сделаешь — панелька. Хес сам в хоромах не жил, но уже забыл совсем, как жить в такой тесноте. Диван приставлен изголовьем к стене, так что парень и лежит к ней, лицом повернувшись к балкончику. Снайпер без сил, но всё ещё тихо, опускается на пол недалеко, спиной облокачиваясь о батарею. «Пиздец». Он не врач, чтобы тут диагнозами раскидываться, но всё его состояние напоминает ему депрессию. Он просто загнан в угол и просто не знает, что делать. Его соулмейта хотят убить. Затравленной птицей бьётся полнейшее недоумение внутри. «Кого? Вову? Что он, блять, вообще может сделать такого, чтобы с ним вот так? За что?» Ведь плохих людей не заказывают, правда? Точнее, может и заказывают, но ведь те, кто являются заказчиками, они ведь намного-намного хуже, так? Как правило, его жертвы не являются такими уж ужасными личностями, точно не настолько, чтобы лишать их жизни. По крайней мере, разве могут они сделать что-то страшнее, чем взять и заказать смерть другого человека? Лёша лихорадочно пытается найти что-то, какую-нибудь зацепку, которая обелит Семенюка. Он же вряд ли сделал что-то такое, — его просто заказали плохие-плохие люди. Вот только одна мысль не даёт покоя: Вова — блядский киллер-убийца, он не может быть хорошим человеком по определению. Кому, как не Хесусу, знать об этом. Парень во сне фыркает, хмурит бровки и сильнее зарывается лицом в пуховое одеяло. Холодно, наверное. Лёше тоже. Отопление ещё не дали. Губанов за голову хватается, локтями в согнутые колени упираясь и смотря. Ему крайне забавно, но не смешно абсолютно. Какой, нахуй, из Вовы киллер? Кто вообще может доверить ему в руки опасное оружие? Хес, почему-то, всегда был уверен: дай Семенюку кухонный нож и попроси закрыть его крышкой для лезвия — тот, непременно, порежется. Это немыслимо. Это в голове, нахуй, не укладывается — как такое возможно. Губанов скользит взглядом по пацану и ищет хоть что-то, что выдаст в нём убийцу, что покажет на него, как на человека, знающего толк в смертях. Вова не двигается, спит крепко. Алексей ловит себя на такой абсурдной мысли: он видит Семенюка каждую ночь, но, надо же, никогда не видел, как тот спит. И не собирался. Но жизнь внесла свои коррективы. Жизнь несла его прямиком в вовину квартиру. Тяжёлый выдох кажется в полной тишине слишком громким, но атмосферу не нарушает. Лёша принимает. Все пять стадий. Он настолько привык по дефолту считать всех людей в его папке заведомо мёртвыми, что совсем не понял, что Вову оставил жить. Что он тогда всё же не выстрелил. И это странно, но жизнь Семенюка в его руках, ибо он его заказ. Впервые в жизни невыполненный. «Эх, Вова, Вова», — думает Лёша, прикрывая балконную дверь, ведущую в квартиру. Вообще-то, это — палево, но если не сделать, то тот заболеет же ещё, как придурок. Парень ворочается в постели, переворачиваясь на другой бок. У него под головой — подушка, под подушкой засунута рука, под рукой — матрас, а под матрасом — пистолет. Это первое, о чём подумал Братишкин, заходя в квартиру. Хард дал установку: держать оружие для самообороны в зоне доступности и быть всегда начеку. У Семенюка чуткий сон и чуйка на угрозы, так что среагировать он успеет быстро, если почувствует присутствие опасности на своей территории. Сегодня он спал спокойным сном, словно младенец. Потому что в его квартире не было никого чужого.***
Алексей лежит на чьей-то кровати и бездумно пялится в потолок. Он не застройщик и не планировщик помещений, но расстановка в квартире сверху чересчур схожа с квартирой Вовы. Даже кровать стоит у той же стены. Значит, сейчас Семенюк спит ровно под ним, отделяемый лишь лёшиным полом, своим потолком. Киллер же глаз не может сомкнуть. Сон совсем не идёт, да и меньше всего в жизни он хочет сейчас оказаться на этой грёбанной крыше и смотреть этому человеку в глаза. Он не вывезет. Первые солнечные лучи заглядывают в гости через окно, и мужчина отчётливо видит, как летают пылинки в спёртом воздухе. Он щурится, вспоминая о конверте, оставленном в машине. Забрал же всё-таки с собой, на всякий случай. Снайпер садится на кровати, и его немного качает и мутит от усталости, но он упорно не раскисает. Старается. Грозные тучи развеялись, а значит, прогноз погоды себя не оправдал. Всё оказалось не так страшно, как думалось до этого. Встав и потянув затёкшие мышцы, мужчина подходит к окну и сквозь тюль наблюдает за поднимающимся солнцем. На часах уже ближе к девяти, и Губанов очень надеется, что ему ответят. Идея позвонить этому человеку пришла сама спустя несколько часов бессмысленного лежания. Была ли она хорошей или плохой — киллер не знал, но искренне надеялся, что ему помогут. В конце концов, даже если не помогут, то, может, подскажут что-то. У Губанова было много полезных связей, и это, определённо, одна из них. Гудки монотонно идут один за другим, и мужчина думает о том, что, видимо, слишком рано, но спустя ещё пару секунд на том конце провода раздаётся какое-то шуршание, и трубку поднимают. — Алло, — голос неожиданно хрипит, и снайпер с непривычки закашливается. Надо же, в его голове была целая война, а на деле он не издавал ни звука уже на протяжении нескольких часов. Последний раз он говорил ещё вечером с Антошей. — Да, мой хороший! — тон в трубке всё такой же игривый и задорный, каким его Лёша знает уже несколько лет. Это до невозможности мило и приятно, ведь перед глазами проносится довольно много тёплых и приятных воспоминаний. Парень ощущает некое облегчение, которое будто бы сглаживает все неприятности. Да, всё же есть что-то в жизни, над чем не властно ни время, ни дурные обстоятельства. Он бы соврал, если бы сказал, что не рад слышать этот голос. Потому Лёша снова чуть хрипит, прочищая горло, и с улыбкой говорит: — Здарова, Хард. Слушай, нам нужно встретиться.