***
Что-то не так. Из мрака комнаты доносится пронзительный скрип кровати. Во все том же мраке трещит половица и раздается шарканье тапочек. Совсем, совсем не так. Лампа по прежнему не включается, но на фоне света луны, попадающего в окно, проскальзывает тень. Что же происходит? Фигура в темноте замерла, прислушивается. Тишина. Нет-нет-нет. Звяканье выключателя и комнату озаряет свет лампы, которая издает такой треск, будто грозится лопнуть. Возле двери стоит перепуганный человек. — Как же... Что же... — он рассеянно осматривается, а после метается обратно к кровати, падает на колени, похоже, загоняя пару заноз. Его руки остервенело шарят под подушкой – в таком хаосе роются пчелы, когда что-то ударяет по улью. — Нету... Где же. Они молчат. Он взъерошивает рыжие волосы, впивается ногтями в кожу на голове, тянет и, кажется, вырывает пару клочков. — Дурак, опять забыл где-то. Ну конечно, — проводит ладонью назад, приглаживая беспрядочно торчащие пряди, но это не особо помогает. — Записать. Срочно записать. Что-то не так. Он встает и быстро подходит к двери, снова выключая свет. — Сколько же времени? Наверное, уже пора на обход. Сплошная, непроглядная тьма. Удивительно, как человек вообще способен что-то в ней разглядеть, не говоря уже об ориентироваться. Или он настолько хорошо знает дом. В следующую секунду жилец опровергает это заявление, спотыкаясь. И это ужасно, панически думает он. Это происходит. Происходило. Каждый раз. Каждый раз. Каждый. Каждый. Каждый. Каждый ебанный раз. — Не может быть. Понимаете, всегда было, а сейчас нет. Пропало так резко. Молчат. Мебель, пол, стены. Дом молчит. Не разговаривает с ним, не подсказывает. Он всегда скитался по дому один и не чувствовал себя одиноко. Возможно, он просто не чувствовал. Ничего. Даже себя. Но сейчас это другое ничего. Липкое, пустое, все кажется ненастоящим, дурным сном. Ночным кошмаром, от которого он должен проснуться. Умоляю, скажи что-нибудь, я не могу слушать тишину, я в ней слышу себя, это ужасно. Он быстро оглядывает комнату, явно в замешательстве, и подходит к шкафу с книгами, смотрит на корешки, будто в такой темноте может там что-то прочесть. Что-то же, видимо, прочел, раз разочарованно цокает и шаркает в другую комнату. Там оглядывает шуфляды комода, точно уверенный в том, что не мог его туда положить. В этой полной тишине жилец, привыкший к постоянному шепоту, очень четко осознает, насколько его раздражает каждый звук. Шарканье тапочек, тиканье часов, скрип старых половиц, стук в дверь... Стук в дверь. Что? На пару секунд звук прекращается. Очевидно, ему показалось. Конечно же. И снова Тук-тук-тук Вот же оно! Дом все еще молчит, но вот оно – привычное, не поддающееся объяснению, пугающее, но такое правильное. На мгновение уголок его губ даже приподнимается и он быстрым шагом идет ко входной двери. Этот сценарий знакомый, это успокаивает жильца. Тишина все еще напрягает, и в голове проскакивает мысль, что, возможно, это сейчас, в тишине, без шепота и голосов – правильно. Возможно, он просто выспался. Выздоровел. Он не хочет об этом думать. Стук кажется не таким настойчивым и громким как обычно. Он прерывается, и жилец, до этого просто быстро шедший, резко срывается на бег, подскакивает к двери и распахивает ее до скрипа петель. Просто чтоб убедиться, что это ветер. У ветра испуганное выражение лица, угольные волосы и кулак поднят в нагло прерванной попытке снова постучать. Ветер отдергивает руку и неловко улыбается.***
Максвелл идиот. Клоун. Гребаный дьявол. Идеальный Бог блять. На прощание он кинул что-то вроде «Очень приятно иметь дела с отчаявшимися людьми, а теперь ищи». Уилсон был так зол. Его опять обманывают, затаскивают в какую-то хуйню, а он ведется как дурак. Время идет, а он не учится на ошибках, правда что-то ищет в этом лесу, который обходил вдоль и поперек уже раз сто. Он продолжает злиться, на улице давно стемнело, и он хочет бросить эту беспросветно глупую идею о том, что есть кто-то кроме него. Кто-то кроме него в этом лесу, который он обходил вдоль и поперек сто раз, но ни разу не видел здесь... дома? Он выглядит запущенно, давно заброшенно, громоздко и у его архитектора явно не было понимания, что он творит. А я что творю? Дом будто чего-то ждал. Был бы Уилсон в оживленном городе сказал бы, что ждал дом то ли утверждения плана застройки, то ли обнародования завещания – после чего он пошел бы под снос. Но здесь, посреди густого леса, дом ждал Уилсона. Уилсон правда пытается вспомнить, как именно он добрался до порога дома и занес кулак для стука, но, кажется, на все воля божья. А Бог, как мы поняли, садист. Когда дверь чуть ли не срывается с петель, Уилсон понимает, что стучал все это время. Там стоит человек. Человек напуган не меньше Уилсона. Эта ночь была светлая, и первое, о чем подумал жилец в приступе паники – что незнакомец на пороге его дома на фоне белого блеска луны выглядел как пятно, как клякса. Хотелось ее убрать. И в какой-то момент ты задаешься вопросом, откуда она вообще, блять, взялась. Еще ночь была холодная, ветренная. Жилец пытается вдохнуть и дышать воздухом, которого, казалось, не было. Вот же он – забирается под сорочку, пробирает до мурашек. Но его не было. Было – бешеное биение сердца. Мушки перед глазами. Шум в ушах. Вспотевшая спина. Было все, но воздуха для вдоха – не было. — Здра... Дверь захлопывается так же резко, как распахнулась. Голос незнакомца – он похож на лай диких псин. На расстроенный музыкальный инструмент. На смертный приговор. Таким голосом гонец рассказывает тебе о том, что твоя любимая жена умерла от холеры. Как хорошо, что у жильца нет любимой жены, а холера давно не в моде. Но есть голос незнакомца. И это определенно пугает. — ...вствуйте. Надо сваливать. Сваливать, пока его не сожгли, как главную ошибку мироздания, потому что именно так на него смотрели до того, как захлопнули дверь. Он – неуместный, кривой, грубый, неправильный, попросту неверно слепленный. Он клякса. Он развернулся для побега, не хотя узнавать, как именно его собираются сжигать. И нет, ему вовсе не хотелось увидеть человека. Живого. Кажется, Уилсон чувствовал тепло его тела на расстоянии. Нет же, ему это не надо, чуждо, он ученый, человек науки, охотник в конце концов... и его охотничьи инстинкты не успевают уловить момент, когда его тело обожгло тепло чужого тела. Все-таки его подожгли... или нет. — Кто ты? Уилсон хотел было отскочить и с криком убежать, но остолбенел от сковывающего страха. Внезапное для его панически мыслящего в тот момент мозга появление мужчины явно застало его врасплох. Они так и замирают, испуганно глядя друг на друга. Жилец осматривает незнакомца с ног до головы так пристально, будто в душу взглядом впивается. Уилсону кажется, что он раздет. Что он стоит голый, даже нет, не так. Будто он стоит с выпотрошенными органами, и человек напротив видит его сердце. — Человек, — прошептал мужчина и сжал запястье еще сильнее. Он же сейчас исчезнет, да? Нельзя отпускать. Не то чтобы Уилсон особо это чувствовал, сейчас он занят более важными делами – он тоже рассматривает. Из-за темноты было трудно действительно хорошо его разглядеть, но Уилсон пытался высмотреть хоть один показатель того, что это галлюцинация. Но останавливатся на чужих глазах и... — Я... — очарован. и глаза его – цветущая сирень. Как молитва Богу, как спасение, которого Уилсон так и не успел увидеть за всю свою жизнь. Никто его не спас и не спасет. Такие глаза бывают от большого количества выпитого. Когда уровень адреналина и эндорфина непроизвольно поднимется выше нормы. И глаза блестят. Шок, испуг и, едва уловимое за ними, счастье. Огромные темные синяки явно портили картину. Уилсон поклялся бы, что человек перед ним святой. Или не человек вовсе. Ангел, ей богу. Надо будет уточнить у Максвелла. Глаза светятся, то ли отражая луну, то ли это свет изнутри. Будто он – сам свет. Дитя божье, лицо его – шум океана, и в крови его – крики чаек застыли. Уилсон не понимает, где таких аллегорий набрался, но так хотелось описать картину перед собой как можно правдивей, так, как он чувствует прямо сейчас. А чувствует он, что перед ним человек-свобода, ее олицетворение. Он крик, шаг вперед, безграничный простор. Он выбор. Он то, что трогать нельзя – сгоришь. И рука у Уилсона странно жжет, пока он держит за нее. Но он будто был омрачен чем-то. Будто Бог запер всю эту свободу в резервуаре, а она со временем начала гнить, океан превратился в болото, а чайки передохли от ядовитых испарений. Не то чтобы Уилсону было с кем сравнивать, после столь длительного одиночества-то. С каждой секундой он все четче понимал, что напридумывал все себе. Откуда вообще такие мысли? Так... насколько он завис? Видимо, это длилось дольше пары секунд, потому что человек напротив тоже пришел в себя и, осознав ситуацию, отдернул руку. Место, где она была, – влажное от потных ладоней. Неприятно. Неприятно ее отсутствие. — Я Уилсон, — он прочищает горло, откашливаясь, и протягивает руку, как будто прошлого контакта было не достаточно. Напряжение электризует воздух вокруг. Человек напротив, видимо, все еще пребывает в шоке и тупо рассматривает протянутую руку. А вдруг исчезнет. Вот прямо сейчас я дотронусь, а он исчезнет. Он так и не пожимает ее. — Уилсон... — шепчет тихонечко, и Уилсон будто слышит свое имя от ветра. Будто шелест листьев. Сухая трава. — Я бы не хотел впускать в дом первого встречного незнакомца, но... я давно не встречал хоть кого-то разумного. Зайдете? Будто рациональность потихоньку возвращается к человеку, но Уилсон все еще видит блеск в глазах. — Не хотелось бы заходить в гости к первому встречному незнакомцу, — врет, — но Вы кажетесь хиленьким, так что... — Он улыбается. Никому не нужны твои тупые шуточки, Уилсон, ты все портишь! Вдруг он принял это всерьез? Человек напротив, как будто в подтверждение его опасений, не выдает ожидаемой улыбки, только приподнимает бровь в недоумении. Вот оно: сейчас дверь захлопнут прямо у Уилсона перед лицом. Глупый, глупый! Но дверь все еще распахнута настежь, когда человек молча разворачивается, уходя. Не то чтобы Уилсону нужны приглашения. Он заходит следом, закрывая дверь, та отвратительно-громко скрипит, меньшего он от нее и не ожидал, дом выглядит так, будто любая его составляющая может отвратительно скрипеть. — Так... а тебя как зовут-то? — Я не помню. Поздняя ночь, но, может, Вы хотите чаю? — Да... — в замешательстве делает паузу Уилсон. — Думаю, будет неплохо. — Славно. Это он так тему сменил? Уилсон тупит в спину идущего впереди человека еще пару секунд. А потом думает, что одиночество и не такое с людьми делает. Славно так славно. Забыл так забыл. Раз говорит об этом так спокойно, то, видимо, ничего страшного в этом нет, правда? Он следует за ним и не видит, как Жилец в панике бегло оглядывает каждую комнату, которую они проходят. Ищет. Знаете, однажды такое уже было. Одним утром Жилец просыпается. Это вполне обычно. Он часто просыпается, и часто об этом жалеет, но в то утро что-то было не так. Он долго думал, что опять мог придумать его дом. Он думал об этом, когда вставал, когда шел в ванную, когда умывал лицо. Он думал об этом, когда нашел вырванную страницу из дневника. Когда читал аккуратное, не его почерком написанное «Ты боишься и поэтому хочешь заснуть назад. А надо проснуться вперед». Дневник нашелся очень скоро. Больше он старался не думать об этом. И сейчас опять. Он стоит на кухне, рядом – человек. Живой, вроде даже не плод больного разума. Он думает, может, и сейчас будет как в тот раз, дом сам отдаст, не надо искать. Но он ведь молчит... Жилец не помнит своего имени, но оно есть в дневнике и было бы неплохо сказать его Уилсону. — Так... Все-таки интересно, откуда и как Вы вышли на мой дом? Это довольно глухое место, знаете, — он ставит на стол перед Уилсоном чашку чего-то. Явно не чая в привычном его понимании, скорее какой-то отвар из засушенных трав, но пахнет приятно. — Вы из города? — Здесь есть город? — Уилсон подавился воздухом от удивления и встретил поднятые в непонимании вверх брови собеседника. Черт, это же был идеальный вариант для лжи. Вот как ты сейчас объяснишь обычному человеку, откуда свалился на его голову? На все воля Божья, не иначе. — Да, город есть, но не могу сказать, где точно, сам его не посещал, — он переводит взгляд с Уилсона на, кажется, более интересный для него стол и отпивает чай. — Просто когда-то оттуда так же приходило пару человек. Максвелл, гребаный идиот, просто привел в этот мир парня-отшельника в надежде, что тот ничего не заметит? Уилсон точно въебет ему при первой возможности. — И почему же ты живешь в глуши? — может, получится перевести тему и не отвечать. — Так получилось, — взгляд он все так же не поднимал, но по тону Уилсон понял, что напомнил не о самом приятном моменте его жизни. — Не скучно жить-то? Не кажется, что здесь много занятий найти можно. — О, еще как можно, — он смотрит в чашку и улыбается совсем немного хитро, но больше – счастливо. — Я ученый. Миролог. Не лес ли лучшее место для человека, что подмечает все тонкости мира вокруг? — он отпивает чай, улыбается и смотрит Уилсону прямо в глаза. От глаз его веет холодом, хотя буквально только что они искрились светом, будто ожили при встрече, а сейчас опять потухли. Глаза – лед в Антарктиде. Он был там лишь однажды, это антоним уюта – того, что сейчас он чувствовал. Еще глаза – шелест ириса. Уилсон вообще никогда не любил ирисы, и холод он ненавидел столько, сколько себя помнил, но... Ох, да что же это. — Так что же делает человек так далеко от цивилизации? — Поход, — он выпалил это не подумав, через мгновение очень жалея об этом, но быстрый ответ звучал более уверенно, чем если бы он потратил время на раздумия. — Поход? — бровь собеседника выгнулась в недоверительном жесте. — Да, поход. — Не далековато ли забрели для похода? — Да, пожалуй, так и есть. Поэтому был рад встретить дом на своем пути, — как стелит гладко, а говорит-то как уверенно, Уилсон даже доволен собой. — Я ведь, кстати, тоже человек науки. — Неужели? — заинтересованно смотрит жилец на собеседника. — Да! Тоже, между прочим, науки о мире окружающем – физика, химия. Ради исследований и пошел в поход, — в его словах даже доля правды есть, если разобраться. Уилсон так долго пробыл в этом лесу, что успел перекопать в себе, кажется, все. А если долго-долго копать, то можно где-нибудь проделать дыру. Например, с другой стороны земли. Но проблема-то не в этом. Проблема в том, что земля Уилсона – полая. Над головой простилается рай. Иногда идет дождь из золота. Он красиво блестит, но чаще – больно бьет по плечам и голове, когда все-таки до него достает. Небеса это запретная тема. Потому что Уилсон устал ждать и решил, что лучше просто не произносить вслух очевидного, оно горит на языке. Что он просто не заслужил помощи. Он долго ищет помощи и долго ее не видит. Достаточно долго, чтобы перестать верить в глупые сказки о спасении с неба. Но он видит легкую улыбку собеседника и, кажется, вот же оно, спасение его – напротив. Его земля полая, там что-то звенит (или звенит у него в ушах, когда золотой дождь особо сильно бьет по голове). Уилсон прислушивается. Ему есть куда падать, нужно только взять лопату и пробить тонкий слой земли под ногами. Но есть ли ему что терять? Нет, с относительно недавнего времени, определенно точно нет. Человек напротив все еще тепло улыбается, и где-то здесь Уилсон начал сомневаться. Уилсон пялится на Жильца и все понять не может, за что его глаз успел зацепить. Может, не глаз? Чуйка? В жизни Уилсона красоты никогда особо не было даже до всей истории с Максвеллом, он в ней не разбирается, но в нем – ее концентрация. Это ангелам положено быть такими? Он все же уточнит у Максвелла. Идиот, опять об этом. На улице уже светает, когда они все еще сидят на кухне в тишине, но неловкость больше не сковывает пространство вокруг. Наслаждаться тишиной куда легче и приятнее, зная, что ты не один. — Не хотите ли остаться передохнуть здесь на пару дней? — спрашивает Жилец так тихо, будто старается не нарушить атмосферу. Возможно, он просто смущается. — Был бы признателен, — Уилсон отпускает черенок лопаты, когда слышит это предложение. Терять есть что, а он уже убедился, что мир не пуст, пока что этого достаточно. К чему же сейчас рисковать?