Впусти меня

      На улице достаточно светло для того, чтобы Уилсон отчетливо видел каждую морщинку на лице собеседника. В действительности Уилсон предпочел бы ничего сейчас не видеть, но он видит (полнолуние еще никогда не было так некстати). Вот он – рядом. Сидит молча уже некоторое время, думает неизвестно о чем, а Уилсон и не смеет встревать в поток его мыслей. Конечно, ему нужно подумать. Уилсону тоже нужно. И он думает о формальностях.       Вот его тело – слепленное из материи, специально для него. Почему его тело такое? Он его не выбирал, и не то чтобы он мог считать его неправильным, но, все-таки.       Как это работает?       Вот его длинные ноги – они вытягиваются. Его тонкие запястья и длинные ловкие пальцы, которые цепляются за ткань жилета, потому что ужасно хочется занять чем-то руки (сам он боится даже думать о том, что причина его нервозности это мысли Лоджера). Вот его профиль – немного загнутый у переносицы нос. Его губы. Его скулы – такие острые, что о них можно было бы порезаться. Его едва щетинистый подбородок.       Уилсон бреется редко за ненадобностью – волосы просто растут очень медленно, а когда все же отрастают в неряшливого вида бороду, служат утеплением. На его щеках и подбородке всегда неприятная щетина.       Кто-то когда-то ему говорил, что это работает на два фронта. Поцелуи в шею всегда волшебные, в губы – колет, кожа раздражается и партнеру придется использовать что-нибудь увлажняющее. Поэтому, наверное, никто с Уилсоном и не целовался.       Уилсон целоваться не любит.       Это что-то вроде иголок у дикобраза или ежа.       Просто не лезь ко мне, и я не сделаю тебе ничего.       И, в конце концов, вот его напряженная спина и плечи. О них можно разбить кирпич или чью-то голову.       Просто не лезь, и никто ничего не разобьет.       Это все – формальности.       То, как Лоджер, вставая с земли, задевает Уилсона, то, как они соприкасаются – это формальность.       Лоджер протягивает Уилсону руку, чтоб помочь встать. Это все – просто формальность.       Так обычно происходит жест вежливости. Так тебя целует в щеку дальний родственник, колет щетиной и ты морщишься.       Поцелуи в шею с щетиной – приятные.       Уилсону так кто-то говорил. Мужчина или женщина – он не помнит. Он вообще не уверен в том, что ему это не приснилось. Ему часто снится, как ему что-то говорят.       Уилсон не понимает, что чувствует. Для него это обычное дело, тоже формальность. Формальность прикрытая тем, будто он вообще мог чувствовать.       Может, и в самом деле мог. Может, и нет. Он не знает. Чувства, которые растут из его начала не имеют названий. Они – безымянные. Уилсон ими не интересуется. Куда больше интереса он проявляет к науке (отчасти для того, чтобы не копаться в себе).       Уилсон вынужден признаться хотя бы самому себе, что ужасно боится того, что надумал Лоджер. Это заставляет чувствовать какое-то странное напряжение в груди. Так ощущается горечь от не самого приятного продукта в глотке. Вот что примерно он сейчас ощущает. Такое чувство вызывает желание залезть в свое горло по локоть в попытке выскребсти это.       Уилсон смотрит на свои руки. Вот его пальцы – достаточно длинные для того, чтобы он смог достать через рот до этого чувства.       Он сжимает и разжимает их в кулак. Моргает. И забывает об этом.       Лоджер говорит внезапно и тихо, скорее для себя:       — Поздно уже. Или очень рано. Но поспать еще пару часов до утра в любом случае можно.       — Да, наверное.       Уилсон отвечает – это формальность. На самом деле, он не хочет ничего говорить. Вообще. Так ощущается примерно то, как человека переезжает фура. Вот что конкретно ощущает сейчас Уилсон. Так чувствуется это безымянное чувство из его начала. Или существа. Или конечного. Он не знает. Не хочет знать.       Уилсон качает головой и не подает руку Лоджеру, встает с земли сам. Он подмечает про себя, что по его инициативе на этот раз они не соприкасаются. Это ощущается горечью. Так чувствуется разлука матери и ребенка. Вот что примерно сейчас ощущает Уилсон. Он просто перестал понимать себя, и это его разрывает на части. Он злится, ужасно злится на себя.       Уилсон много, судорожно думает обо всем, что с ним происходит. И это невероятно сложно для понимания. Настолько сложно, что его мозг просто отказывается делать что-то параллельно размышлениям, поэтому в последнее время Уилсон часто и надолго зависает.       Он странный. Он просто не может быть нормальным, столько фактов на это указывает. Почему он мне поверил? А поверил ли? Если поверил, то почему такой спокойный? Что он имел ввиду, когда упомянул о своей прошлой жизни? Почему он постоянно таскает шарф? А глаза у него почему такие волшебные?       Лоджер кладет руку на плечо Уилсона, потому что тот стоит на месте. Как бы Уилсон этого не избегал, они соприкасаются – так происходит смешание цветов.       Красный и черный. Спросить Уилсона – кармин и графит. Охра красная и эбонит.       Так много есть сочетаний цветов, которые порождают новые цвета. По такому принципу работает деторождение. Два человека создают еще что-то прекрасное, то, что перенимает черты их двоих.       Можно получить розовый, бордовый, цвет авокадо.       А что можно получить, если смешать их?       Радиационный распад? Биохимический взрыв? Какой цвет получится?       Цвет человеческой крови? Цвет беды? Цвет разлада, траура и ужаса?       Что там – за границей их слияния, смешения? Что выйдет в итоге?       Уилсон не хочет об этом думать, потому что это больше, чем формальность.       Что там, за границей большего, что таится в очертании их переплетенных пальцев? Какой там цвет?       цвет горя?       цвет утраты?       какого ты цвета, Лоджер?       Понимаете, о таком не спрашивают. Вы же не можете просто так сказать, что Вы – эбонит, и Вам необходимо найти красную охру для получения бордо только потому, что бордо – любимый цвет Вашей мамы? По той же причине так же сделать не может Уилсон.       И нет у него никакой мамы, которая бы любила бордо.       Был Господь Бог в лице Максвелла, но тот любит веселье и странные азартные игры без правил, точнее – с ними, но о них никто не говорит, поэтому и принято считать, что их нет.       У Уилсона много неозвученных вопросов и, раз уж так сложилось, что Лоджер, видимо, не против нынешнего положения вещей, он задаст их все.       Они случайно соприкасаются плечами, когда идут рядом, и Уилсон на мгновение забывает все, что хотел спросить.       Соберись же!       Когда Уилсон говорит, ломается даже воздух. Он трещит. Так, как трещит камин, как хрустит сломанная кость, как выбитый зуб вырывают окончательно.       Он спрашивает:       — Что ты имел ввиду, когда говорил, что твоя жизнь до моего появления была странной?       И мир Лоджера надламывается. Происходит разлом.       А Уилсон бродит около него, заглядывает в него и сыпит туда камни, прислушивается. Стука не происходит. Только оглушительная тишина.       О таком не рассказывают. Это стыдно. Лоджер не хочет впускать его во что-то настолько отвратное, как его прошлое. Он даже не знает, как это рассказать, чтоб Уилсон не покрутил пальцем у виска. Есть разница в его бреднях и бреднях, которые ему рассказал Уилсон! Лоджер не может сказать какая, но он ее чувствует.       Уилсону не нравится, как он заставил нервничать Лоджера: тот начал испуганно поглядывать на него украдкой, теребить шарфик и шагать чуть быстрее.       — Если ты, конечно, хочешь об этом рассказывать.       Если ты хочешь.       Если тебе нравится.       Осечка.       — Не хочу.       Когда они незаметно для Уилсона оказываются на пороге дома, Лоджер открывает до ужаса скрипучую дверь, и все, что только что случилось, остается лишь формальностью. Туманной и сложной, такой, что кружится голова. То, что сейчас ощущает Уилсон – это как пятилетнего ребенка оставляют у дверей приюта. Вот что испытывает Уилсон.       Если ты не хочешь, то хорошо.       Если тебе не нравится, то ладно.       а если тебе нравится, я сожру сам себя.       я уже обожаю тебя.       Наверное?       Да?       Я не знаю.       Мне страшно.       Я боюсь.       Помоги мне.       Безымянное чувство.       В безыменном существе.       Это боль? Определено, нет. У этого нет названия, потому что Уилсон не потрудился дать ему его за такое количество лет его жизни.       То, как на его лбу формируются морщины, то, как сдвигаются брови, как едва начало бровей стремятся кверху – такого цвета печаль. Так чувствуется расставание влюбленной пары. Безызвестность и надежда на скорую встречу.       Вот так выглядит его лицо.       Будто любящая пара расстается.       На час, сутки, год, вечность? Никто не знает.       Так почему ты не хочешь рассказать?       потому что не все становятся одержимы человеком, которого знают двадцать часов.       Это нормально.       нормально ли?       Я давно ни с кем не разговаривал.       это не оправдание.       Заткнись-заткнись-заткнись.       Хриплый голосок в голове противно хихикает, и Уилсон внезапно осознант, что все это время это был не его собственный внутренний голос. Это был голос Максвелла. Уилсону кажется, что он сходит с ума. Он ни в чем не уверен.       Уилсон приходит в себя, когда Лоджер кладет руку на его плечо (опять) и качает головой. Он улыбается – его рот, черт возьми, его рот способен рисовать невероятные вещи на его лице. Вот он сейчас, прямо в эту секунду – понимание и немое «хватит, не мучай себя». Уилсон и не мучается вовсе. Было бы из-за чего.       В любом случае, это все формальности.       Когда они заходят в дом, там пахнет усталостью, странной неопределенностью и жаждой к большему. До Уилсона доходит спустя пять минут, что это от него этим воняет. Это просто закрытое пространство, и запах здесь концентрируется, и вот он – на всеобщее обозрение.       Уилсон ерзает, пока не видит лицо Лоджера. Его лицо – такого цвета спокойствие. Так выражается понимание. Вот о чем кричит умение сосредоточиться.       Если бы Уилсон только мог, если бы знал, чем чревато их знакомство, он бы ни за что, он бы никогда не позволил себе находиться тут, рядом с ним. Но он не мог.       Поэтому он здесь.       Он грязный, запутавшийся, сломленный, боящийся и ничей.       Я ничей, понимаешь, а ты – весь и полностью – создание небес, я не заслужил этого. Никто бы не смог такое заслужить.       я люблю тебя.       Что?       Уилсон готов поклясться, что он не думал этого.       Этот отвратительный хриплый голос у него в голове, он продолжает.       ты ведь понимаешь?       ты все прекрасно понимаешь.       Так происходит страх перед самим собой. Это столкновение фуры и легковушки. Так происходит авария, ДТП, что угодно, что может иметь опасность для тех, кто смертен, для тех, кто может потерять что-то важное.       — Это чепуха! — Уилсон крепко прижимает ладони к ушам и громко дышит ртом. Так дышат люди, когда во время секса меняют позу. Такое дыхание после километрового бега. Это почти одно и то же.       Лоджер смотрит в замешательстве на всю эту картину, не понимая, стоит ли что-то предпринимать. Конечно, черт бы его побрал, он решает, что стоит. Расстояние пару шагов преодолено в секунду, рука ложится на голову Уилсона того быстрее. Волосы ужасно сухие, думается Лоджеру, но он зарывается глубже в них и осторожно поглаживает кожу головы.       Так происходит бредовое состояние. Так ощущал себя Уилсон. Между явью и сном – вот то место, где происходит их реальность.       Я такой придурок. Я такой идиот.       Уилсону хочется извиниться – до слепого ужаса хочется.       — Согласен, наша ситуация и правда бредовая, — Лоджер говорит, не переставая поглаживать, Уилсон не отстраняется. — Но все не так плохо. Уж у двух ученых вместе котелки что-нибудь да сварят, что-нибудь придумают. Выберемся.       Уилсон перехватывает чужую руку, сжимая в своей. Так, как мать хватает за плечи ребенка, которого не видела годы. Годы, в которых он был без вести пропавшим. Так берет за руку Уилсон. Отчаянно, остервенело, умоляюще.       — Придумаем. Точно придумаем. Точно выберемся.       Взгляд Лоджера – ответный и понимающий. Принимающий. Немного обескураженный.       Нет места, где Уилсон бы вписался. Есть человек, который его принимает. Некий ангел. Кто-то с точно такими же заморочками, как у него самого.       — Ты должен рассказать мне все. Все, что знаешь. О себе, о доме, об окружении, — понимающий взгляд Лоджера сменился на испуганный, одними глазами он умолял "А это обязательно?". — Так мы придумаем, что делать.       — Хорошо, — напряженно вздыхает Лоджер.       — Хорошо?       — Да, хорошо. Ты слишком сильно сжимаешь мою руку.       Их руки. Они соприкасаются. Их пальцы почти переплетены, думает Уилсон.       Так смешиваются краски.       Что там, за границей смешаний?       Какой новый цвет?       Какое безымянное чувство?       Цвет трагедии и мук? Цвет драмы и крика?       Дыхание у Уилсона возвращается с трудом, и в голове еще долго ухает шум пульса и сердцебиения.       Вот его тело – он его не выбирал. Оно сотрясается в этом землетрясении. Это то, что чувствует женщина, которая не могла забеременеть больше пяти лет. Вот это чувство. Вот что наполняет сейчас Уилсона.       Чувство долгожданной встречи с тем, чего ты боялся и хотел большего всего. Получается цвет бордо. Красивый цвет венозной крови.       Уилсон отпускает.       Лоджер, оправившись от неожиданно крепкого тактильного контакта уже через секунду, смотрит на часы, невесть откуда взявшиеся посреди комнаты, и говорит:       — Шесть утра. Уже светает. Стоит поспать, пошли.       — Этих часов здесь не было.       — Потом расскажу. Все расскажу.       И они снова идут по этому неприлично длинному дому до кушетки Уилсона, на которую он садится, провожая Лоджера взглядом после прощания, а потом падает в длинный глубокий сон. Без кошмаров.