Впусти меня

      Знаете, будучи ребенком ты часто представляешь много глупостей о взрослой жизни. Уилсон, например, представлял немного по-другому свое идеальное утро. В его планы входил стандартный английский завтрак, солнечный мягкий свет и белые простыни. Приятная тяжесть после вчерашнего дня. В общем, об этом можно думать что угодно, но вместо этого он резко подскакивает на кушетке от кошмара и утыкается взглядом в потолок. Горит свет. Его забыли выключить. Этому Уилсон даже рад, тьма точно не была его хорошим приятелем.       Он еще с минуту слушает то, как бьется сердце в ушах. Кажется, нет и четырех утра.       Когда Уилсону было десять, он представлял себе свое утро так: будет милая добрая девушка (обязательно блондинка с голубыми глазами!), он будет просыпаться на чистых белых простынях от запаха готовящихся панкейков. Она будет ходить в его рубашке, которая бы достигала ей до середины бедра, танцевать под какую-нибудь попсу и смотреть так, будто любит.       Спустя время Уилсон забил на мечты о счастливом браке, как и вообще на все. Он занялся наукой, переехал в домик на окраине, в лесу. Спустя некоторые события в своей жизни, понимаешь, что единственная ценность в твоей жизни – это ты сам, и никакая блондинка не достойна даже твоей рубашки.       И вот мы здесь. Идеальное утро трещит по швам, потому что Уилсон валяется на чистых простынях в грязной рубашке. И потому что не утро вовсе. Пальцы в пыли и засохшей крови. Наверное, из-за кошмаров он снова впился ногтями в ладони до кровоточащих ран. Он окончательно проснулся от запаха адского флешбека из кошмара раньше, чем в четыре утра, и пялится в потолок.       Плечи ломит, спина болит, он пытается вспомнить вчерашний день. Вчерашний? Он совершенно не ориентируется во времени, пробуждение посреди ночи явно не помогает.       В еще более раннем детстве – в лет семь, до того, как он задумывался об идеальном утре – Уилсон хотел свой личный дом с задним двориком, беседкой и небольшим прудиком. Хотел полностью стеклянный второй этаж. Потом, когда он стал часто оставаться один в пустом доме – который был просто, блять, огромным – без родителей, он ощущал себя таким одиноким и кинутым, что осознал: в огромном пустом доме делать ему нечего. Потому его бывший дом в лесу, его пристанище науки – маленькая лачуга, в которой практически нет свободного пространства, все заставлено самым важным и нужным.       С того самого момента из детства Уилсон и ненавидит большие пустующие здания. Как то, в котором сейчас находился. Он, находясь в этой огромной, заставленной как в музее, комнате, чувствует, что дом на него буквально давит и от этого хочется просто сбежать.       Возможно, это будет правильно. Просто уйти.       Здесь холодно и так много места, что не вмещается и капля понимания. Тут так просторно, что нет даже самого укромного уголочка для немногой искренности. Здесь так много воздуха, что Уилсон задыхается этим.       И оставить его одного? Ерунда. Бред-бред-бред.       Это было бы жестоко. По отношению к обоим, между прочим.       В доме стоит гробовая тишина. Дверь в комнату прикрыта не до конца. В какой-то момент через щель Уилсон замечает мелькнувший свет и слышит шарканье тапочек. Что за глупая привычка, неужели нельзя поднимать ноги, боже.       Пол как обычно (когда он успел привыкнуть?) скрипит, когда Уилсон не без усилий встает с кушетки и направляется на звук.       Здесь так много пустого пространства, что Уилсону попросту некуда пристроиться. Поэтому он быстро нагоняет человека со свечкой в руках и хватает за плечо как-то слишком резко, будто тот сейчас исчезнет под прикосновением, а так хоть удержать можно. Наверное.       — Ох, привет, — Лоджер даже не вздрогнул, но немного напрягся из-за сильной хватки. — Я надеялся, ты поспишь до утра, — он повернулся к нему и, поведя плечом, сбросил с себя чужую ладонь.       Уилсону даже неловко стало и он опустил взгляд куда-то в район шарфа собеседника.       Потом помолчал секунду или две, смотря на сине-белые полоски, прежде чем спросить:       — А сам почему не спишь? — ...и гуляешь всегда в шарфе этом.       Серьезно, почему он не обращал на это внимание раньше? Не то чтобы в доме было настолько холодно, чтоб постоянно его таскать.       — Ночной обход. Раньше в нем был смысл, но сейчас я делаю это больше по привычке, — Уилсон наконец поднимает взгляд и видит приподнятые уголки чужих губ.       Такой мелкий искренний жест, что Уилсону даже как-то не по себе стало от осознания, что он вообще обратил на него хоть какое-то внимание, и, смутившись, снова опустил глаза на кусок ткани.       — Не хочешь прогуляться со мной? По лесу. Ночью там красиво, — И жутко порой, да.       На самом деле, лес стал чаще пугать Лоджера. Нет, никакой опасной живности там уже давно не было. А вот постоянное ощущение, будто ты не один, было.       У Лоджера есть разные определения понятия "не один". Например, у него был живой, говорящий с ним дом. Странно, больше тянет на что-то нездоровое, но для Лоджера это родное и правильное. Еще с недавнего времени есть Уилсон. Это тоже странно, это непонятно, неясно как себя вести, опыта нет, но это приятно. Тебя слушают, тебе отвечают, это тоже правильно. А есть лес. Лес пугал своей глубиной. Ты толком не понимаешь, кажется ли тебе, что кто-то есть там, в гуще, или ты просто параноик. Ты не видишь, не слышишь, но чувствуешь присутствие, это тоже странно, но по-другому. Это совершенно точно неприятно.       Лоджер прерывает поток мыслей и снова бросает взгляд на Уилсона. Тот смотрит прямо в глаза пару секунд, а потом, будто отойдя от своих размышлений, говорит:       — Да, конечно.       На главный вопрос в своих размышлениях Уилсон так и не смог ответить.       Почему я постоянно ловлю себя на том, что пялюсь в твои глаза? Почему ты никак не реагируешь на мои взгляды? Что с тобой не так?       Уилсон покачал сам себе головой. Нет, это что с ним не так.       Лоджер, на самом деле, больше у него ничего и не спрашивал. И Уилсон у него тоже, хотя, на самом деле, вопросов очень много.       Например, «Слушай, я точно на тебя нормально смотрю? Не так, будто хочу тебя сожрать? Иногда это бывает сложно контролировать».       Или: «Так почему ты носишь этот шарф постоянно?»       Или: «Почему ты стал так много говорить? Не то чтобы жалуюсь, но это произошло так резко».       В конце концов: «Я не веду себя глупо рядом с тобой?».       А он ощущал себя именно так. Глупым.       Не то чтобы последние годы он проживал совсем без человеческого общения и забыл, каково это, иногда все же появлялся Максвелл (к сожалению). Чего не скажешь, кстати, о Лоджере, тот людей не видел давно и, видимо, выговаривает накопившееся.       На улице, замечает Уилсон, даже не прохладно. Со стороны озера приносит какой-то ветерок, скорее освежающий, чем пробирающий до мурашек, но то, что Лоджер вышел в одной легкой сорочке все же напрягало. Ангелы ведь не болеют, задумался Уилсон и добавил этот вопрос в копилочку «Спросить у Максвелла позже».       Уилсон не понимает, как пламя этой маленькой свечи в подсвечнике Лоджера все еще горит. Ветер слабенький, но и огонек не выглядит особо надежным. Сегодня полная луна, ночь светлая, поэтому Уилсон позволяет себе расслабиться: даже если потухнет, им ничего не грозит.       Они шли куда-то вглубь леса, Лоджер вел их уверенно и Уилсон просто следовал за ним, смотря в сгорбленную спину, задумавшись.       Я не помню, что было вчера перед тем, как я уснул. Меня это напрягает. Я вспоминаю неприятные чувства от, очевидно, неприятных мыслей, но о чем они – не помню.       Лоджер внезапно сворачивает с протоптанной тропинки куда-то в кусты и Уилсон пару секунд смотрит на то, как легко он просказьзыает через ветки на другую сторону. Уилсон не двигается с места, таращась с недоумением.       — Ну же! — слышится из зарослей. Уилсон вздыхает и пытается так же аккуратно протиснуться сквозь кусты, плотно зажмурив глаза, но выходит куда хуже, ветки расцарапали ему все руки, и он, побежденный, с шипением вылазит из кустов и поднимает веки.       Там было озеро, плотно окруженное деревьями. Воздух был пропитан острым запахом воды и жирными испарениями земли, незадолго до вечера обильно смоченной дождем. По небу бродили обрывки туч, пышные, странных очертаний и красок, тут – мягкие, как клубы дыма, сизые и пепельно-голубые, там – резкие, как обломки скал, матово-черные или коричневые. Между ними ласково блестели темно-синие клочки неба, украшенные золотыми крапинками звезд. Спиной к нему на берегу стоял Лоджер. Уилсон подошел к нему почти на носочках, будто пытаясь не нарушить эту трепетную тишину и атмосферу.       — Красиво ведь? — Лоджер не поворачивается к нему, смотрит вдаль, на гладь воды с мелкими волнами от слабого ветра. И Уилсон пользуется этим, рассматривает мягкое, расслабленное выражение лица.       — Да. Очень красиво, — Уилсон говорил не о природе, но Лоджер улыбается, довольный ответом. А потом усаживается на холодную землю, хлопает по месту рядом и прикрывает глаза.       Я чувствую себя идиотом рядом с тобой.       Почему?       Он не имел ни единого понятия. Все эти его улыбочки и ужимочки, взгляды, даже телодвижения. Они начинали смущать Уилсона. Почему он вообще обращал на это внимание? Хорошо, он мог смириться с тем, что смотрел на его лицо (проблема ведь только в ангельских глазах), но не с тем, что он стал выделять отдельные вещи.       Его улыбку, например. Или что голос иногда, в отдельные моменты, казался более мелодичным. Уилсон начинал бояться сам себя и своих глупых мыслей.       Сейчас, когда они сидят так близко, Уилсон замечает, что Лоджер оказался все же немного продрогшим. Здесь порывы ветра более холодные.       Уилсон ни разу не поднял свой сраный взгляд на это сраное небо, от которого Лоджер не отводил глаз.       Он все смотрел на его лицо, в его глаза, и ощущал, как Лоджер, возле него, начинал медленно согреваться, хотя сам он, наверное, совсем не обращал на это никакого внимания.       Потом Лоджер медленно моргнул и посмотрел ему в глаза. Уилсона как будто током шибануло. Он снова засмущался и так по-придурковатому резко перевел свой взгляд на небо.       Долгие полминуты они провели в тишине, и все эти полминуты Уилсон как последний придурок пялился на небо, хоть и ощущал на себе упрямый взгляд. И тепло его тела он тоже все еще ощущал.       Это же тупо, подумал про себя Уилсон и продолжил так сидеть.       Лоджер как-то внезапно сказал:       — Я, кстати, не поверил в твои байки про поход. Мне все еще интересно, откуда ты внезапно появился.       Уилсон нахмурился.       Пиздец. Ну, знаешь, воля божья. Как еще ему это объяснить, блять?       Поэтому он не ответил. Лоджер хмыкнул в ожидании. А что говорить? Все сказанное, казалось, было бы не в тему и едва ли объяснило хоть что-то.       Уилсон все еще ощущал на себе этот его взгляд пристальный и медленно повернулся к нему. Посмотрел в глаза, как в омут нырнул, и подумал, что хуже не будет.       — Это будет такая странная история, правда, — он отвел взгляд и обреченно хихикнул в ладонь. — Все изменения в природе, которые ты замечал в последнее время – не случайны. Ну, понимаешь, ты в другом мире. По моей вине, — он не мог сдержать улыбки. Она, как и смех, была скорее истерической.       — Ага, — Лоджер кивнул и продолжил прожигать заинтересованным взглядом Уилсона. Где-то на этом моменте он должен был встать и сбежать от сумасшедшого, но, — А конкретнее?       — Что? — он внезапно перестал улыбаться.       — Как это все произошло?       И Уилсон так искренне удивился этому вопросу, что у него челюсть отвисла. Он смотрел на него так долго, что в открытом рту пересохло, и не перестал бы, но его вернул в реальность голос Лоджера.       — У меня была... довольно странная жизнь до того, как ты появился. Странная скорее в плохом смысле. Я до этого момента даже и не думал, что эти изменения могут быть как-то связаны с тобой. И я до сих пор не понимаю, как это произошло, — Лоджер лучше других знает, что жизнь – неразборчивая хуйня (хуже его почерка) и чтобы в ней разобраться, не поможет ни философия, ни Сократ, ничего из той же оперы, — но я буду рад сказать тебе спасибо, если пойму.       Сказать честно, он все-таки немного сомневается в адекватности Уилсона. Он и в своей сомневается. Он во всем так-то сомневается, но от этого мир не становится менее неразборчивой хуйней, поэтому послушать пояснения от Уилсона было бы неплохо.       Уилсон тяжело выдыхает и наконец закрывает рот, приходя в себя. Это все так блядски странно. И сложно. И Уилсона, в принципе, все устраивает.       Он начинает рассказывать. Долго, иногда с лишними подробностями, лишними эмоциями, все такое лишнее сейчас. Лоджер только смотрит на него задумчиво и кивает изредко. Когда Уилсон заканчивает, они с минуту сидят молча, оба в своих мыслях. Потом Лоджер отворачивается к озеру и тихо-тихо шепчет:       — Спасибо.       — И что мне об этом всем думать? — Уилсон запоздало понимает, что спросил это вслух, а хотел оставить для своих внутренних монологов.       В мыслях он обязательно бы подумал о том, какой Лоджер невероятный. Во всех соотношениях. Но внезапно растерялся, когда тот выдал:       — Кстати, вода обычно в такое время теплая, — он неловко встал, скинул с себя тапочки и шагнул в озеро. — Теплая. Ну, хоть это не поменялось. Можно плавать. Если ты хочешь.       — Не хочу.       — Не умеешь?       — Умею.       — Кто вообще умеет плавать, но не хочет? Ты врешь. Ты просто не умеешь.       — Если ты хочешь взять меня на слабо, то не получится.       — Почему ты тогда не хочешь плавать? Все любят плавать. Океаны, озера, моря ведь такие...       — Не все. Это просто огромные лужи.       Лоджер, внезапно, не ответил. Он удивленно вскинул брови и уставился в сторону воды.       Уилсон всю ту минуту, пока они молчали, не понимал, как это вообще произошло. Он сидел ночью на берегу озера с человеком, которого знал от силы дня полтора, и молчал. И это не раздражало.       Лоджер заговорил:       — Не знаю. Просто когда смотришь на озеро как-то легко, нет? Ты что, не чувствуешь этого?       Уилсон нахмурился и не ответил. Какие-то сомнительные речи про еще более сомнительную легкость. Не бывает легкости в плечах, которые были напряжены с сознательного возраста. То есть примерно с шести лет.       — Совсем-совсем ничего? — Лоджер смотрел на него, непонимающе хмурясь. Почти что казался недовольным происходящим. Он снова уставился в сторону воды. И снова сказал: — Ты, наверное, не о том думаешь.       — А о чем надо? — спросил Уилсон и только сейчас заметил, что каждый раз, когда он что-то говорил, Лоджер казался взволнованным.       — Ни о чем.       Он уставился на Лоджера, как на сумасшедшего. Ни о чем? Как это вообще возможно? Уилсон бы душу продал за возможность не думать ни о чем хотя бы одну сраную минуту, а он сказал об этом так легко?       Уилсон почему-то спросил:       — Как это?       Действительно. Как это?       Какова возможность не думать ни о чем? Разве может быть спокоен мозг ученого хотя бы пять секунд? Он же даже во сне работает без устали. Именно поэтому Уилсону снятся всякие странные и не очень приятные сны.       — Не знаю, — растерянно пожал плечами Лоджер. — Просто ни о чем не думаешь. Ну, можно начать со счета, например. Когда считаешь, других мыслей не будет.       Уилсону показалось это каким-то бредом и он, снова кинув беглый взгляд в сторону океана, уставился на Лоджера. Просто он по-другому привык. В постоянных поисках чего-то, оттого и непрекращающийся поток мыслей.       В этом потоке мыслей, он внезапно выловил одну: главное – не смотреть на Лоджера. Он уже позволил себе оплошность некоторое время назад, пялясь на его лицо все эти минуты. Или минуту? Уилсон не знал. Времени не было. Мыслей тоже.       Ничего не было.       Ох...       Об этом люди обычно думают, смотря на океан?       Но ведь Уилсон тогда смотрел на Лоджера.       Черт возьми.       Осознание ударило в голову.       Где-то за спиной шелестит листва деревьев. В сострадании.