Черное солнце

Он включился в рифскую войну на ее издыхании, в предпоследний, четвертый год. Ему самому было только восемнадцать. Первое задание внешней разведки — сыграть французского солдата. Правда, играть пришлось в настоящей войне. Но если верно, что война — одна из игр, в которые играют люди, пусть и самая страшная, то… Они сражались вместе: уставшие испанцы, обстреливаемые рифами уже несколько лет и новенькие французы. Молодые, звонкие мальчики. Их тоже быстро присыпало белым жарким песком, раскаленным под солнцем Марокко. Присыпало и разбросало. Иногда так, что на утро, — после очередной песчаной бури, — найти блокпост не могли, как бы не искали, просеивая солнечный песок сквозь мальчишеские, еще тонкие, изящные пальцы. Себастьян Трюдо тогда ходил в белом. Светлом. Только так можно было выжить в палящем зное подольше и — получше. Он научился маскироваться чаем, прятаться за мешками, уложенными высоко, — сначала горизонтально, потом вертикально, и так — сколько хватит взгляда. В небо. Голубое, от солнца особенно яркое. Лазоревое, нежное, манящее… оно не могло обмануть, такая красота не заключает в себе зла, и сила ее так велика, что при взгляде в далекое небо от восторга становится больно и сладко. А потом… Французские самолеты с ипритом сменяют друг друга. Летят шумно, неуклюже, ссыпают газ на марокканцев, которые до последнего отказывались сдавать свою землю в колонию — Испании или Франции. Сидя в окопах в ожидании огня или раскуривая сигареты, к которым он пристрастился именно на той войне, он часто слышит от союзных испанцев одно: хорошо, что вы, французы, пришли к нам на помощь. Иначе бы мы не вытянули эту войну… Аппетит колониальной империи поглотил ее, а сил на битву не осталось. Потому в Испании вербовали и гнали на войну в Марокко не богатых парней, — они могли откупиться, что с успехом и делали, — а нищих мальчишек. Бесплатное мясо. Дешевая кровь. Она омоет древние камни своим алым цветом и скроется в вечных песках. Никто не узнает, сколько мальчишек здесь умерло или еще умрет. Никто не узнает о том, какими они были. Они были бедными, и точка. Империи с колониальными замашками этого вполне довольно для того, чтобы загнать их на войну. Умрут? Ну и пусть. Родятся новые. Солдаты. Мальчики. Мужчины. …Хорошо, что вы, французы, пришли. Иначе бы нам не уйти от рифов. Сражаются за свою чертову пустыню до скрипа зубов и запаха сгоревшей кожи… Слушай, Сэб, а как там во Франции? Что ты молчишь? Правда, что есть Париж? И Эйфелева башня? Я где-то читал, что сам Эмиль Золя ненавидел ее, но приходил обедать в ресторан на Башне. Это, говорил он, — единственное место во всем Париже, где ее не видно. Скажи, Трюдо, это правда? Ну, что же ты?... А девчонки, Сэб? Девчонки, француженки? Расскажи о них! Правда, что они маленькие и изящные, тоненькие, словно фарфоровые… эх, я бы сейчас затащился в какое-нибудь варьете! Сам черт меня оттуда не вытащил бы, пока я каждую не… …О том, что это Испания, — империя, издыхающая в собственном смраде, разинувшая рот на Марокко, — сама пришла забрать у рифов их пустыни, — здесь никого не интересует. В ходу табак. И здорово, если ты умеешь ловко крутить сигареты. Себ умеет. Он быстро учится, даже несмотря на то, что — такой высокий и худой, — выделяется на фоне большинства мелких однополчан как острый, неудобный угол, который никуда не спрячешь. Неплохой парень. Только… кто его разберет? То ли угрюмый, то ли сам себе на уме: другие слышали, как он напевает какие-то песенки себе под нос, когда строит укрепления, таскает пыльные мешки или прочищает ружье от белого, повсеместного песка. От него, песка, просто некуда деться, как не старайся. Засыпается в глаза, уши, ноздри. Глаза воспаляются, краснеют. Их нужно промывать… а как? Три дня назад рифы перекрыли путь к воде. Они, французы и испанцы, начинают медленно сходить с ума от жажды. Положение немного спасает покрытая голова. Вон, этот Трюдо, смотри. Сам — белый и — в белом. Похож на высокого неуклюжего призрака. Только глаза горят как-то… слишком ярко, что ли… и смотрит хмуро. Странный, все-таки, парень. Может, он такой, потому что ему всего восемнадцать? Все же — война, как никак. Хотя многие умирают гораздо раньше его восемнадцати лет. Когда они, солдаты и офицеры постарше, позируют для фото с отрубленными головами грязных марокканцев, и улыбаются, этот чудной Сэб отказывается встать с ними в одну шеренгу. Не хочет держать в руках отрубленную косой саблей, кровавую голову рифа. Не хочет даже стоять с ними рядом. Как будто он лучше них. Подумаешь! И не таких здесь ломало. Просто, на щелчок пальцев. Когда в небе летит «Голиаф», и заходит на новый круг, они машут ему руками, в надежде, что им сбросят, — нет, не воду, — а хотя бы острую, прозрачную и грязную глыбу льда. Если она не прибьет их с высоты, и их головы останутся целы от упавшей в темноте подачки, они, наверное, смогут дождаться, когда лед станет водой. Но когда лед станет водой, — слишком долго ждать. Их рты измучены жаждой и пустыней. Нет, они не думают, что рифы, — доберись они до их поста, — будут к ним снисходительны. Испанцы рубили головы рифов. А рифы… рифы в ответ на это не хоронят своих врагов. Их тела разлагаются и гниют под иссушливым солнцем пустыни. Песок забирает кровь, и воздух наполняется удушающим, непереносимым смрадом гниющего человеческого тела. Вонь стоит в воздухе как стена. Плотная. Тошнотворная. Сладкая. Отвратительная. От нее, — и от жажды — хочется зарыться в песок. Не чувствовать. Не слышать. Не осязать ее, как горечь смерти. Но рядом с их постом есть несколько убитых. Они убиты давно и жестоко. В отместку за нарушение границ той страны, где живут рифы. Ни испанцы, ни французы уже не знают, зачем они здесь. Солнце сушит, отупляет, искажает мозг. Вот, посмотри, — Белый Трюдо, как они его прозвали: бредит и ходит по белому песку. Пока может ходить. Пока длинные костлявые ноги держат его высокое тело. А когда ходить уже не может — ползет. И уже не разобрать, что бормочут его потрескавшиеся губы – то ли песня, то ли бред, то ли мечта. Или молитва. Все одно. Все сливается, сваливается в солнечный зенит. Ярко-голубые глаза, которые он еще недавно промывал водой, — когда у них была эта роскошь, — блуждают в высоте. Где-то рядом с солнечными лучами. Щурятся от солнца, закрываются тонкой, загорелой ладонью. Если правда, что это его первое задание, то, скорее всего, и последнее. Солдат становиться все меньше. Они умирают от жажды. Кто-то стонет, а кто-то зовет близких, — мама, любимая, жена… слышишь меня, через эти бесконечные пески? Что мы делаем? …Остов и край ярого, василькового, неба — это все, что видят некоторые из них. Если так, значит, они умерли днем. Надо думать, ночью умирать легче. Ночью в пустыне холодно. Прохладно. Если не будет песчаной бури, то, может, бесконечный песок дарует тебе долгожданный ветер. Он овеет потрескавшиеся, иссушенные, искусанные в кровь губы, и умирать будет не так тяжело, ты сможешь дышать напоследок свободнее. Завалившись за мешки, которые обозначают их пост, Трюдо разрывает рубашку. Расцарапывает на груди кожу. Дышать. Очень трудно. Воздух сухой, он не приносит облечения даже ночью. В нем только песок и сухая смерть. Если бы он знал, что так будет… что тогда, Сэб? Ты бы струсил? Но, право, кто же знал, что первое задание будет таким? Хорошо, все-таки, что ты, Эдвард Милн, вырос в Париже: если начнешь бредить вслух, а не как сейчас, — беззвучно или шепотом, то бормотать свои сумасшедшие бессвязности станешь на родном французском. …Je suis un garcon Je suis blond Je suis grand Parfois charmant, parfois méchant. Не то, чтобы кто-то тебя мог здесь услышать и «сдать», но легенду нужно соблюдать. Тебя же так учили, да, Сэб?... Он мотает головой на песке. Белый Трюдо не в себе, у него продолжается бред. Он уже не ищет лед. Не ждет воду. Руки и ноги, — такие костлявые и сухие, что их стало тяжело поднимать. Потом, в сводках с этой далекой, невидимой войны скажут, что «марокканцы не хоронили тела врагов, оставляя их гнить там, где они были убиты». Это была правда. Площадь перед крепостью Монте-Арруит усыпана полусгнившими трупами испанцев. Франция еще не вступила в войну с «грязными мароканцами», и Испании приходится действовать буквально на износ: отправлять бедных молодых парней на войну, потому что богатые парни откупаются от этой сомнительной чести, затыкать роптания в самой Испании, — впрочем, они были не слишком большими, — ведь большинство испанцев понятия не имели, почему их страна воюет с далеким Марокко, и изо всех сил стараться победить в этой рифской кампании. А еще — форсировать реки танками, рисовать карикатуры на марокканцев, не желающих сдавать свою страну в руки очередных захватчиков. На этих карикатурах шеи темнокожих рифов протыкают штыки испанских ружей, и отрезают, отрезают, отрезают головы... Враги не уступают друг другу в искусстве зверств и расправ: Белый Трюдо, которому в память о рифской войне навсегда останутся два шрама, один — длинный и тонкий по голове; а другой — глубокий и большой, пересекающий ключицу, как реку, видел, как испанские солдаты с готовностью, с улыбками на лицах, позируют для фотографа, выставляя вперед или в сторону от себя отрезанную голову «врага». Раз. Два. Три. Четыре. Пять голов. По крайней мере, так он помнил тот день сейчас. А тогда?.. Кто считал убитых? Родина Себа, Франция, вступила в войну с рифами за два года до ее конца, в 1925-м, и благодаря своей авиации и тяжелым бомбардировщикам «Фарман-Голиаф», засыпала марокканцев горчичным газом, ипритом. Вспоминая об этом, об истерзанных газом телах, Эд горько усмехался иронии человеческой истории: горчичный газ, впервые примененный немцами в Первой войне против англо-французских войск возле бельгийского города Ипр в 1917 году, теперь сами французы применяли против марокканцев. А еще говорят, что французы и немцы плохо ладят… — У иприта нет антидотов, Трюдо, ты знаешь? …Je suis une fille Je suis blonde Je suis grande Parfois charmante, parfois méchante. Да, он знает. И пусть тогда у него еще не было медицинского образования, — обучение в университете Гейдельберга начнется для него позже, и он, перестав быть Себастьяном Трюдо, впервые станет Харри Кельнером, — Милн и без профессоров знает о том, как действует этот газ, если его сбрасывать на людей в виде бомб: поражение слизистых оболочек глаз, носоглотки, верхних дыхательных путей, язвы с мелкими пузырями, с прозрачной жидкостью внутри. Когда пузыри лопаются, на их месте появляется язва. Она заживает очень долго. Если вообще заживает… Милна-Трюдо проносит мимо иприта, которого досталось очень многим, — и рифам, которых они должны были убить, и у которых не было ничего против французской авиации, и им, «правой» стороне. Его проносит мимо той смерти, когда голова раздавлена сброшенным кубом льда, его проносит… Но жажда остается навсегда. Как маяк, к которому даже после всего вынесенного им в пустыне, и высеченного ранами на теле, ему очень страшно приближаться. А еще он никак не может понять и вспомнить, кто вытащил его из тех песков? Белый Трюдо остался жить. Зачем? Его родители погибли через год после того, как они переехали из Парижа в Ливерпуль. Автомобильная авария. Погибли на месте, на загородной ночной дороге. Потом полицейские скажут, что его отец не справился с управлением. Эдвард никогда не верил этому. Слишком абсурдно, чтобы быть правдой. Сначала он хотел там побывать, — встать ногами на ту точку земли, которая унесла жизнь его родителей. Маму он очень любил. Веселая и нежная, она учила его не быть категоричным, и не лезть в драку не разобравшись. Но он все равно лез, из одной — в другую. Мама говорила, что сила ничего не решает, а он просто хотел, чтобы отец видел и знал, — он, Эдвард Милн, растет настоящим мужчиной. Светлые волосы и голубые глаза — это от мамы. Высокий рост — от отца, строгого и немногословного. Эд его таким и запомнил: сосредоточенный, вытянутый вверх, вечно занятый своими архитектурными делами. Он тоже хотел стать архитектором, — строить новые здания как новые миры. Порталы, ведущие в иные измерения. Но когда родители погибли в аварии, он забыл о своем желании. Изгнал из памяти. Отец умер, и грандиозные здания из белого камня скрылись в темноте. Строить их стало некому и не для кого. Элтон и Мадлен Милн умерли в мае, накануне последнего лета, которое оставалось у Эдварда перед поступлением в Итон. Обязанности по его воспитанию перешли к брату отца. Но тому было плевать на Эда. Зачем ему воспитывать мальчишку, от огромного состояния которого он ни черта не получит? Впрочем, Милн-младший отвечал дяде взаимностью. По завещанию отца, которое тот обновлял каждый год, — словно предчувствуя что-то? — Эдварду Милну в случае смерти Элтона Милна в личное распоряжение переходили ценные бумаги, движимое, недвижимое имущество, архитектурное бюро… Словом, все, что принадлежало Элтону, и в случае трагедии или иной его смерти, становилось собственностью Милна-младшего. За лето 1919 года Эдвард сделал то, что обещал самому себе: перешел в стан мужчин и принял участие в первых, более менее профессиональных, — а на деле просто безумных по скорости и опасности, — гонках. Сначала он научился гонять на «трещотках», специальных облегченных мотоциклах с мощным двигателем и низкой посадкой. Тормозов у них, как и у сменивших их первых автомобилей, попросту не было. Как не было и защиты во время гонок, где скорость, которую он, как гонщик, развивал на борд-треке, переходила все разумные пределы. Даже пилоты, уже ставшие победителями в гонках, несмотря на опыт, в новом заезде могли легко разбиться. И разбивались. К тому же, деревянный настил круглого трека позволял сохранять полную скорость даже на поворотах. А это значило, что скорость была запредельной, и во время гонок в воздухе летали щепки и цельные доски от разбитого мотоциклами деревянного настила. Дважды Милна, все-таки, выносило за пределы деревянной трассы. Но то ли потому, что для него было приготовлено что-то другое, то ли от силы остервенения и ярости, с которыми он снова и снова возвращался на гонки, травмы его были легкими, по меркам же гонок на борд-треках они и вовсе отсутствовали. Для Эда все могло закончиться точно так же, как ночная дорога на загородном шоссе — для его родителей. Если бы не остановка, на которой ему пришлось выйти. Итон. Не то, чтобы колледж его «спас». Скорее, притормозил. А вот такого понятия как «спасение» тогда в словарном запасе Эдварда не существовало. Все, чего он хотел — это гоняться по деревянному борду без остановки, день за днем. Так быстро, чтобы даже сам дьявол не сумел догнать его. Спросите, как его, тринадцатилетнего, допустили до гонок? Деньги быстро решили все возникающие вопросы даже у тех, кто хотел это знать. Но большинство — не хотело. А ему, Милну, нравилась дикая скорость, в бреющих потоках которой он пролетал один круг за другим, даже не различая человеческих фигур в одной сплошной, ревущей перед глазами, разноцветной ленте зрителей. Теперь он точно знал, что не погибнет в автомобильной аварии, — он очень хорошо управляет автомобилем, и умрет не так, как умерли родители. …До начала учебного года еще оставалось немного времени, и Милн целых две недели августа потратил на встречи с девчонкой, с ней же лишился девственности. Девочка смотрела на него круглыми немигающими глазами и слушала все, что он ей говорит. Впрочем, слушать было особо нечего, — в этом он тоже, может быть, и сам того не подозревая, был очень похож на отца: говорил скупо, редко и мало, только «по делу». Конечно, мама учила его совсем иному в обращении с девочками, но какой теперь в этом был прок, если Мадлен Милн, вылетев из машины во время аварии, умерла? Единственное, на что еще годилась их машина после аварии, — быть сброшенной в пропасть, как груда металла, не подлежащая восстановлению. Эд был на месте аварии. И на похоронах родителей. Стоял в черном пиджаке и белой рубашке как вытянутый циркулем клоун, — с длинными руками, которые не знал, куда деть. На следующий день после похорон он, никому ничего не сказав, снова поехал на место аварии. Стоял там, где они разбились, пока не наступила ночь. И молчал. День клонился к закату, а он все стоял и смотрел на пятна крови, разбросанные по асфальту. Они были повсюду, похожие на темно-красные жарки́. Или просто безумные кляксы. Это было до появления пятен Роршаха, а то бы Эд непременно спросил его, — что могут диагностировать эти кляксы?.. Эдвард Милн проучился в Итоне целых пять лет, завел друзей и приятелей, знакомых и полузнакомых, но никому из них, даже Стивену Эшби, он не рассказал о своих родителях. О маме с небесными глазами. О немногословном, строгом отце. Не знал — как. Как рассказать? И зачем? Жалости к себе он не терпел, и вызывать ее не собирался. Пусть так будет и дальше, — зоной молчания, за пределами сердца. Стивен рассказал ему о смерти своих родителей, когда они уже стали друзьями: гоняли футбольный мяч, боксировали против друг друга в шуточных поединках. Одним апрельским теплым утром, когда они вышли на ринг и натянули перчатки, Стив так и сказал: — Знаешь, мои родители умерли несколько лет назад. От испанки. Вытолкнув эти слова изо рта, он замолчал. Закрыл глаза, опустил голову вниз, и долго стоял так, чувствуя, как солнечные лучи греют его спину своим теплом, проникая сквозь пыльные подвальные окна. Эд едва не сказал то же, о своих маме и папе. Но промолчал. Только подошел к Стиву, и похлопал его по плечу, сбивая боксерской перчаткой боль с давней раны. И тоже долго молчал, наблюдая за ярким, белым и прозрачным солнечным светом, в лучах которого медленно кружились невесомые пылинки. По письмам друга он уже был знаком с маленькой Элис, — даже писал ей какую-то веселую, легкую чехарду. Может быть, больше для себя, чем для нее. Но тогда, остановившись на ринге, он прежде пожалел о ней, не о Стиве. О том, что ей тоже нужно вынести такую же боль, что была у него. Это было так удивительно и непонятно. Почему он вспомнил о ней? Жалел ее первую, а не Стива?.. Мама говорила Эдварду, что девочки слабее мальчиков, и что о них нужно заботиться. И ему вдруг захотелось, чтобы эта девочка, которую он, может быть, никогда не увидит, была сильнее своей боли. Ради этого он даже готов был поговорить с богом, в которого не верил. Интересно, бог принимает мальчишеские просьбы, скупые и горячие, как ночная молитва? Милн плохо спал. Бредил от раны, бормотал во сне. Элис тоже теперь спала плохо, — чутко, урывками, прислушиваясь к рваному дыханию Милна, и посвящая все свое время работе над эскизами будущих платьев, которые она должна была сшить в ближайшие три месяца. Ее тревожил не сам показ, но платья. Сможет ли она сшить их в манере Аликс Бартон? А если нет, что они тогда сделают?.. Волнуясь, она намотала тонкую нить на указательный палец, чувствуя, как постепенно немеет рука. Минуты шли, но Элис не двигалась, — только ее глаза беспокойно перебегали с одной вещи на другую. Напольное зеркало в тяжелой деревянной раме, уголок яркого ковра, шкатулка… Кровь в перетянутом ниткой пальце забилась сильнее, и Элис удивленно посмотрела на руку. Дурацкая привычка, оставшаяся с детства. Вздохнув, она взглянула на спящего Эдварда. Раны сильно изменили его лицо, явственно разделив его на две половины. При взгляде на ссадины и зашитую бровь где-то в животе Эл проскользнуло липкое чувство страха и холода. Эл тихо поднялась с кровати, обошла ее и склонилась над Эдом. Протянув руку к его виску, она хотела коснуться раны, но остановилась, вовремя вспомнив его веселое «это очень хорошо, Эл», — сказанное в ответ на ее объявление о том, что она помыла руки перед тем, как зашить его бровь. Осторожно коснувшись губами горячего, пульсирующего шва, она выпрямилась и вышла из комнаты, чтобы через несколько минут вернуться с тем же набором: вата, перекись и мазь, которую для них сделала Кайла после того, как они побывали в гестапо, и которой обрабатывали свои порезы и ссадины. Обтерев рану смоченной в воде губкой, Элис аккуратно промокнула салфеткой несколько оставшихся на коже капель воды, и обработала шов, прикасаясь к нему как можно легче. Кожа вокруг шва воспалилась и начала стягиваться, очевидно причиняя Эдварду дискомфорт. В какой-то момент он вздрогнул, но потом медленно расслабился, пробормотав: «они не видят это… хорошо». Эл почти закончила наносить густой слой мази на шов, когда Эдвард открыл глаза и сонно, с удивлением, посмотрел на нее. — Доброе утро. От неожиданности она чуть вздрогнула. — Испугал? — Немного. Я стала слишком пугливой. Как себя чувствуешь? Сильно болит? Выпьешь обезболивающее? Милн улыбнулся и поморщился. — Слишком много вопросов, Эл. Я еще не знаю. Он замолчал, разглядывая ее встревоженное лицо, и тихо прошептал: — Спасибо. Элис отвела взгляд в сторону и поднялась с кровати, но он сжал ее руку. — Ты покраснела. — Нет, мне… — оглянувшись, она зацепилась взглядом за свои эскизы, и с облегчением выдохнула, — …нужно работать. До показа осталось всего три месяца. Милн улыбнулся. — Брось, Эл! Смотри, какое солнце. Поехали на озеро. Будем гулять, кататься на лодке. Чувствуя, что она хочет отказаться, Эдвард вытащил последний козырь. — У нас всего один выходной в неделю. Возьми свои рисунки с собой, если хочешь. — Какое озеро? — Выбирай любое, — с усмешкой сказал Эдвард. *** — Фрау Кельнер? Рудольф Биттрих прервал беседу с эсесовцем, и удивленно посмотрел на супругов. — Не знал, что вам нравится озеро Ванзее. Харри и Агна изобразили идиотское приветствие, но Биттрих, как и прежде, склонился над рукой фрау Кельнер. — Вы очаровательны, фрау. — Благодарю, оберштурмфюрер. Это мой супруг. — Харри Кельнер, сотрудник нашей компании «Байер», — закончил за Агну Биттрих, надменно рассматривая блондина. — Что с вами произошло, герр Кельнер? Что с вашим лицом? — Неудачный боксерский раунд, оберштурмфюрер. — Так вы боксируете? Судя по всему, не слишком удачно? Биттрих улыбнулся, и по быстрому движению его бледных глаз было видно, что он ищет фразу для продолжения разговора. — Я, знаете ли, тоже. Может быть, однажды мы с вами сойдемся в поединке? — Как вам будет угодно, — Кельнер вежливо улыбнулся, разглядывая Биттриха. — Хотя это вряд ли возможно, Кельнер. Как сотрудник СС я не могу позволить себе сражаться с тем, кто ниже меня и к СС не относится. — Не все удостоены такой чести, оберштурмфюрер. Харри говорил ровно и отвлеченно, и Агна вспомнила, что давно не слышала у него такого тона. С ней он всегда говорил иначе. — Так вы, стало быть, убеждены, что быть членом СС означает отсутствие достоинства? Глаза Биттриха прищурились, вгрызаясь взглядом в Кельнера, и он вплотную приблизился к Харри. Агна с тревогой взглянула сначала на Биттриха, потом на Харри, и зайдя на полшага за спину мужа, сжала пальцами его руку. По лицу Харри прошла вежливая, закрытая улыбка. — Я сказал не об этом, господин оберштурмфюрер. Это решать не мне. Только фюрер способен дать единственно верный ответ, достоин ли я быть в рядах СС. Принцип фюрерства… — Гласит, что фюрер всегда прав. Да, Кельнер, именно так. И все-таки, я бы хотел… — Прошу прощения, господин оберштурмфюрер, что прерываю ваш разговор, но могу ли я показать вам эскизы, которые я успела сделать? Агна разжала пальцы Харри, и, подняв голову вверх, поднесла руку ко лбу, защищая глаза от яркого солнца, и очаровательно улыбаясь Биттриху. Эсесовец растерянно посмотрел на Агну и улыбнулся ей в ответ. — К-конечно, фрау… пройдемте. Биттрих указал жестом вперед, и Агна, быстро взглянув на Харри, пошла за ним. Пройдя несколько шагов, они остановились, и Кельнер увидел, как Агна раскрыла папку с эскизами и протянула Биттриху верхний листок. Оберштурмфюрер долго рассматривал рисунок, не прикасаясь к нему, потом что-то коротко сказал Агне. Она достала другие рисунки, поочередно показывая каждый из них Биттриху. — Я изумлен, фрау Кельнер. Не думал, что вы так серьезно отнесетесь к этому заданию. Биттрих улыбнулся, вплотную подходя к девушке. — Я люблю свою работу, господин оберштурфюрер. — Это я уже слышал, Агна. А вашего мужа? Вашего мужа вы тоже любите? Эсесовец преградил дорогу, закрывая ее от взгляда Харри. — Я… Агна в замешательстве посмотрела на Биттриха, и, опустив глаза вниз, начала быстро собирать рисунки в папку, надеясь, что это отвлечет его. — Впрочем, это не важно. Любовь, как и всякие иные чувства — это пережитки прошлого, мы же — герои, залог прогрессивного будущего. Женщина Третьего Рейха не может принадлежать одному мужчине, не так ли? Он едва успел сжать ее руку, как до них донесся оглушительный крик лодочника, от которого Биттрих вздрогнул. — Чертов идиот!.. — Прошу прощения, господин оберштурмфюрер, лодка готова, я хотела бы успеть посмотреть на малое озеро. — Я не смею вас задерживать, Агна. Ваши рисунки очень… — Биттрих замолчал, очевидно, снова подбирая слова, — …техничные. Обсудим это завтра, в ателье. Поцеловав руку Агны, — а на деле неуклюже уткнувшись в нее носом, — оберштурмфюрер быстро ушел вперед, продолжая ругать лодочника, который решил объяснить Кельнеру, как он будет управлять лодкой, и какие сложные места могут встретиться им на реке Хафель по пути на озеро Малое Ванзее. Агна, подойдя к Харри, с улыбкой поблагодарила лодочника и сказала, что они справятся сами, и его услуги им сегодня не понадобятся. Она села в лодку и взялась за правое весло, аккуратно двигая им, и прислушиваясь к тому, как тихо скрепят железные петли. Когда Харри сел рядом, они отчалили от берега и первые время правили лодкой в полном молчании. Солнце сопровождало их, согревая воду лучами. У дальних берегов лениво плавали лебеди и утки, — царственные и шустрые в середине озера, они шумно дрались друг с другом из-за хлебных крошек, которые дети бросали им в воду. Все вокруг дышало мирным спокойствием, и, рассматривая окружающую их красоту, Эл завела весло в лодку, встала со скамьи, и, покачиваясь, ушла к носу маленького судна. Сбросив туфли, она перебросила ноги за борт, но уже через минуту свернулась на деревянном дне лодки, угрюмо смотря вперед. — Как это существует рядом? Вся эта красота и черная форма? — медленно прошептала она, услышав за спиной шаги Эдварда, и поворачивая голову в его сторону. — Ты сегодня говорил во сне, сказал «они не видят это…. О ком это? — Элис положила голову на сложенные руки. Эдвард посмотрел на нее долгим, внимательным взглядом и растянул губы в закрытой улыбке. Эл видела, как она быстро сползла с его губ, и лицо снова стало серьезным. — Не знаю, — ответил он, смотря вдаль. Эл покачала головой. — Знаешь. Только не хочешь сказать. Она произнесла это легко, без всякого упрека, меняя тему разговора. — Я думаю, тебе стоит извиниться перед Кайлой. — Нет. Это моя обязанность: знать, причастна ли она к установке прослушки. — И тебя не волнует ее состояние? Она же дрожала от страха, когда ты ее допрашивал! — Элис прислонилась спиной к внутренней стороне борта, и сердито посмотрела на Милна. — Не сгущай краски, Агна. Это не был допрос. Допрашивают совсем иначе, и ты это знаешь. Я не думал, что Кайла так отреагирует на мои слова, и мне жаль, что так вышло, но извиняться перед ней я не стану. — Но… — Я сделал то, что должен был. Здесь я верю только себе и тебе, опасность слишком велика, чтобы можно было… — Вести себя по-доброму? — колко закончила фразу Эл. Посмотрев ни Милна, она отвела взгляд, быстро моргая длинными ресницами. — Сегодня нам нужно отправить ответ. Что мы сообщим? — Что Агной Кельнер увлечен оберштурмфюрер, и что Харри Кельнер, может быть, должен вступить в СС, — Милн произнес фразу ровным голосом Кельнера, но пульсирующая вена на виске выдала его. — Он не… — Он хочет тебя. Я видел, как он на тебя смотрит. Что он сказал на берегу? Элис проводила взглядом мягкую волну, и тихо ответила: — Думаю, ты и так знаешь.