Черное солнце

Агна сжала мел в руке, и он треснул, рассыпаясь на ткань ее платья мелкой, белоснежной крошкой. — Фрау Кельнер? Высокий голос Магды Гиббельс возвращает ее в реальность. Агна растягивает губы в улыбке, которой пользуется на публике, — вежливая, внимательная, не слишком широкая и не скупая. Одним словом, умеренная и смеренная по всем параметрам улыбка, пригодная для тех, кто решает ничего не замечать, или играть, как Элисон Эшби — в Агну Кельнер. — Да, фрау Гиббельс. Голос Агны звучит приветливо, в меру заинтересованно. Боковым зрением она замечает движение справа, и вот перед ней появляется мужская фигура. Выдвинувшись на шаг вперед, она приближается к Агне, рассматривает ее лицо умным, задумчивым взглядом темно-карих глаз и, к удивлению фрау Кельнера, как-то нехотя салютует по заданной форме, медленно вскидывая руку вверх. «Недостаточно резко!» — сказал бы иной ретивый нацист. Но этот продолжает с какой-то отстраненной грустью смотреть на Агну, и словно не торопиться соответствовать моде даже в присутствии жены министра пропаганды. Человек в форме сам называет себя. — Георг Томас, — он протягивает руку девушке, и в ответ слабо пожимает кончики ее пальцев. Взгляд его снова ускользает из настоящего момента, отчего Агне кажется, что в обычной одежде, без мундира, он наверняка больше походит на флегматичного писателя, чем на начальника штаба артиллерийско-технического снабжения армии. Фрау Гиббельс заметно нервничает, крепко сцепляя пальцы правой руки на массивных кольцах левой. Может быть, ей хочется прервать этот вялый разговор, но она не может этого сделать. Как не может и поторопить будущего генерала в выражении своих мыслей. А потому ей приходиться почти смиренно ожидать, пока Томас, снова вернувшись от своих соображений к настоящему моменту в холле модного дома, спрашивает, будет ли Агна присутствовать на партийном съезде, который откроется завтра в Нюрнберге? Жена Кельнера почти слышит, как шипит супруга министра. Ее большой нос с тупым концом возмущенно ворочается из стороны в сторону: как можно предположить, чтобы посторонние присутствовали на съезде, которым руководит сам фюрер?! Словно распознав ее немое возмущение, Томас растягивает полную нижнюю губу в извинительной улыбке, и тихо, скомкано завершает разговор с Агной. Проводив Магду Гиббельс и будущего генерала пехоты взглядом, девушка возвращается к выкройке для новой модели. *** Тяжелая деревянная дверь модного дома Modeamt беззвучно закрывается за Агной. Перебегая дорогу, она смотрит вправо, на секунду задерживает взгляд на припаркованной у тротуара машине. …В тот вечер ее «Хорьх» стоял на этом же месте. Она собиралась домой. Но из темноты беззвучно, словно он был ее порождением, вышел Гиринг. Одного взгляда на его глумливое, страшное и притягательное лицо хватило для того, чтобы Агна сильно испугалась, — безотчетным, внутренним страхом. И потеряла ребенка. Она смутно помнила тот вечер. И если бы кто-нибудь видел ее тогда, она бы хотела у него спросить: «Как я оказалась в больнице, как я осталась жива?». Воспоминания показывают ей одни и те же разрозненные детали: Гиринга поглощает темнота, она падает на сидение машины, ничего не соображая от боли, сквозь которую не может пробиться ни одна разумная мысль. Тело не слушается ее, выходит из строя. Загребая ногами землю, Агна затаскивает в салон автомобиля сначала одну ногу, потом другую. А они, словно деревянные грубые палки, как назло, цепляются за край широкой автомобильной подножки. Высокий бортик зеленых туфель замазан землей, вверх от него по чулку, — от лодыжки и выше, — рваными петлями бежит стрелка. Пот тяжелыми каплями падает со лба на руки и одежду. «Ну же, Эл!». Элис пытается помочь себе руками, но боль, от которой ее рвет изнутри, с каждым движением забирает все больше сил. Наконец, она закрывает черную лакированную дверь автомобиля, и четко вставляет ключ в замок зажигания. Это — благодаря Эдварду. Мутно-белая капля пота медленно катится по виску, когда Элис, откинув голову на спинку сидения, вспоминает, как он настоял на том, чтобы она научилась быстро заводить машину. Краешек ее губ дрожит в измученной улыбке. Она тогда стала с ним спорить, все спрашивала, почему он так настаивает на том, чтобы она умела заводить «Хорьх» «быстро, даже если тебе завяжут глаза!»?.. Для этого?.. Чтобы суметь повернуть в замке блестящий металлический ключ даже сейчас, когда — она знает, — внутри нее умирает малыш?.. Мальчик или девочка?.. Набрав в легкие воздух, Элис резко выпрямляется на зеленом кожаном сидении, четко и быстро вставляет и поворачивает ключ вправо. «Где ты сейчас?». Автомобиль негромко урчит, послушно отъезжает от тротуара, и везет ее по прямой. Сложнее всего останавливаться перед светофорами, и потому Агна Кельнер не тратит на них время. Минуты медленно утекают, и где-то им наверняка ведется обратный отсчет. Ее личный «золотой час», в который ей и ребенку еще можно помочь, истаивает… Ветер обносит лицо холодом, на кончике заостренного от боли сознания она помнит, что забыла поднять крышу автомобиля, но теперь на это нет времени. «Пусть мне будет холодно, а он выживет». Она не говорила об этом Эдварду, но ей казалось, что это мальчик. Крошка, зацепившаяся за край жизни. Руки Эл соскальзывают с узкого руля, безвольно падают на сигнал, отчего улицы, крутящиеся вокруг ее черного «Хорьха», оглушает резкий крик клаксона. Она поворачивает налево, — до клиники «Шарите» остается не так много, но тело снова отказывается ей служить. После единственной остановки на светофоре, «Хорьх» плавно трогается на первой передаче, и перестает урчать. Остановка. Дверь открывается, нос черного ботинка блестит на подножке ее автомобиля, и кто-то плавно, словно в воде, уложив ее на попутное течение реки, выносит Элис прочь. Ее глаза закрываются, но она успевает почувствовать, как слезы, крупные и горячие, какими она до этого никогда не плакала, выкатываются из-под ресниц. Справа и слева. Они бегут вниз, по скулам, огибая черты ее лица. Какой-то свет недолго слепит ее даже через закрытые веки, отчего перед глазами все становится кроваво-красным… Провал. Движения. Далекие голоса. Снова слепящий свет. Много точек света, белого света. Они складываются в линию, пробегают через нее, через ее закрытые, кроваво-красные глаза… там, с внешней, другой от нее стороны, кто-то волнуется, повышает голос. Кричит и зовет. Она летит прямо, потом направо, прямо как в «Хорьхе». Но Элис больше не в автомобиле, потому что улица перестает звучать. Прохлады, захватывающей ее своими крыльями с обеих сторон, больше нет. Внутри все сжалось. И высохло. Она тянется рукой к животу. Там много крови? Они знают, что она беременна? Надо им сказать, иначе они потеряют время на ненужный осмотр, и не смогут его спасти. Крошка, зацепленная за край жизни. Она катится по белой льняной салфетке вниз, — это Элис смахнула ее, не заметив. …Из красного появляется лицо. Старое, сморщенное, доброе. Оно трясется над ней, рот открывается, наверное, он хочет что-то узнать, но Элис ничего не знает. Глубокие линии этого старого лица еще какое-то время нависают над ней, закрывая от нее невыносимо-яркую, кипельную потолочную лампу, а потом снова исчезают. Ей становится не больно, она скатывается в провал. И только белый-как-лунь доктор маячит над ней дальним светом. *** Агна идет прямо. Через два дома, в переулке, стайка мальчишек гоняет мяч. Их громкие голоса, сплетаясь звонкой трелью, уносятся в небо. Прислонив ладонь ко лбу, она радостно улыбается, когда один из футболистов, сказав что-то на бегу остальным, спешит ей навстречу, широко раскинув руки. Вечернее солнце освещает его невысокую фигурку бликами теней и остатками света. Тощие ноги со съехавшими вниз гольфами темнеют ссадинами. Еще одна секунда, — последняя и самая радостная, — и тонкие детские руки крепко обхватывают ее талию. Мальчик врезается в Агну с разбегу, отчего она теряет немного равновесия, и замирает, прислонившись кудрявой, темной головой к ее животу. Он молчит, и Агна молчит тоже. Из всех встреч это мгновение — ее любимое: у них еще есть несколько минут, и пока не нужно расставаться. — Мариус… Тихий, ласковый голос Агны приводит мальчишку в движение. Он отпускает девушку, с любопытством смотря на нее снизу вверх. И вот фея, которая однажды, — под самое Рождество! — отдала ему все свои деньги, опускается перед ним, и улыбается широкой, красивой улыбкой. Край ее белого платья касается земли, и Мариусу жаль, что оно, такое красивое и воздушное, станет грязным от дворовой пыли. Фея чуть-чуть покачивается на каблуках, а он хватает ее за руку, — не грубо, но крепко, чтобы удержать, если она начнет падать. Мариус не очень много знает из всяких волшебных дел, но если красивые рыжие феи, такие как эта, могут жить среди людей и даже общаться с обычными, как он, «грязными мальчишками», то и упасть они наверняка тоже могут. Поэтому он держит ее за руку. Очень аккуратно, так, чтобы грязь с его ладони не слишком сильно замарала ее светлую-светлую кожу. Мариусу очень нравятся их редкие встречи. Они всегда разные. Иногда совсем короткие, на несколько минут, иногда длинные. Но фея всегда разрешает ему себя обнять, и обнимает его в ответ. И почему-то плачет, тоже всегда. То прозрачными слезами, — и тогда она вытаскивает из сумочки платок, и вытирает глаза мягким белым уголком, — то, как это Мариус объясняет себе, «одними глазами», — это когда слезы не успевают еще перебежать на щеки, и только-только собираются в зеленых, феиных, глазах. Сейчас она тоже плачет. Не одними глазами, а прозрачными слезами, бегущими по лицу быстрыми строчками. Фея улыбается, не обращая на них внимание, и раскрывает ярко-зеленую, похожую на солнечный бархат, сумочку. Мариус ждет, когда из-за темно-желтого медного бортика покажется привычный белый уголок платка. Но в этот раз вместо него она снова достает деньги. Это значит, что у нее мало времени, и на платок нет ни секунды. Мариус застывает в волнении, что происходит с ним всегда, когда фея дарит ему банкноты, свернутые пополам. Он никак не может привыкнуть к этому, предвкушая бессловесную от слез радость мамы, которой Мариус отдает хрустящие бумажки. Фее даже не нужно просить его о том, чтобы он держал их встречи в тайне, — он и так это знает. И хотя Мариус отдает маме все деньги, отчего потом в их доме появляется свежий хлеб и даже мясо, себе он оставляет самое ценное: знание о том, как выглядит фея. Она гладит его по голове, по густым кудрявым волосам, и улыбается в ответ на его улыбку. Он говорит, что у него все хорошо, и спрашивает, когда она снова придет? Фея ничего не отвечает, и, выпрямившись, поправляет подол платья. Ее рука исчезает за бортиком кармашка, по белому краю которого вышиты мелкие синие цветы. Заметив внимательный взгляд, она шутливо нажимает на кончик его острого носа, и говорит, что это — васильки. Потом протягивает Мариусу шоколад в золотой обертке, крепко целует в пыльную щеку, и, стерев следы красной помады, прощается с ним, обещая, что скоро они снова увидятся. Мариус кивает, говорит «спасибо!» и наклоняет голову вниз, потому что это очень стыдно, — когда от поцелуя на щеках выступают пятна, ведь он уже взрослый, ему почти семь: еще немного и взрослый мужчина. Но каждый раз ему становится жарко, когда она целует его и смотрит в карие глаза с волшебной улыбкой на губах. В такие моменты он начинает думать, что, может быть, в нем есть что-то необычное, если такая красивая фея приходит именно к нему?.. Мариус убегает обратно, к мячу и мальчишкам, и все-таки еще раз оглядывается на фею, с которой теперь разговаривает высокая женщина с белыми волосами. — Фрау Кельнер! Какая неожиданная встреча! Ханна Ланг растягивает слова в своей привычной манере, и выжидательно смотрит на девушку. Агна оглядывается, чтобы убедиться, что Мариус теперь — не более, чем отдаленная, неразличимая в толпе мальчишек, точка, звонко кричащая «гоооол!». Это значит, что уже он далеко, и Ханна их не заметила. — Правда, фройляйн Ланг? — Агна поворачивается к блондинке, и ее зеленые глаза темнеют. — Как Харри? Вопрос поднимается вверх, зависает в воздухе грозой, разыгранной как по нотам. Ханна уверенно смотрит на Агну. Вот она, перед ней: рыжая, маленькая, вряд ли чем-то примечательная, кроме своего лица. Смех Агны начинается внезапно. С улыбки, скользнувшей по губам, он вырастает в тихий, беззвучный смех, и превращается в хохот. На глазах выступают слезы. Плечи мелкой фрау еще дрожат, когда она, шагнув по направлению к Ханне, пытается унять веселье и задать вопрос одной фразой. Но это не получается, — губы то и дело уходят в улыбку, растягиваются в стороны, обнажая белые зубы. — Интересуетесь чужим мужем, фрау Ланг? Накануне собственной свадьбы? Глаза Агны искрятся таким весельем, что сама Ханна улыбается. Сначала дежурно-непонимающе, потом — со страхом. И когда в ее взгляде мелькает быстрая тень удивления, Агна хватает ее за ворот платья, явно сшитого на заказ, и четко шепчет: — А Георг Томас знает, кто ты? Ханна, которая при желании могла бы довольно легко освободиться от хватки Агны, замирает под ее свирепым взглядом. — Знает?! Агна притягивает Ханну с такой силой, что под ее цепкой изящной рукой платье haute couture трещит по швам. — Попробуй еще хотя бы раз подойти ко мне или к моему дому, и я расскажу твоему будущему мужу о тебе все, что знаю! Агна со всей силы отталкивает Ханну от себя, и добавляет чуть громче: — Я знаю много, Ханна. Сама понимаешь, — модный дом, высокие гости, новые слухи… — Ты!.. — Ханна взмахивает над Агной рукой. Вдруг плечи ее замирают, а глаза, до этого смотревшие на соперницу высокомерно, теряют всякое человеческое выражение, становятся смиреннее самых последних, собачьих, молящих глаз, и она шепчет: — Умоляю, не говори. Не говори ему! Смерив Ханну взглядом, Агна улыбается и быстро уходит вперед, не оглядываясь. …Агна знает, что Ханна наблюдает за ней. За каждым ее шагом, движением, жестом. За тем, как она перебегает дорогу, подходит к «Мерседесу», в котором ее ждет Харри, садится рядом с ним, и, не давая времени произнести приветствие, долго его целует. — …Нам нужно в Нюрнберг, Агна, — медленно шепчет Кельнер, удивленный таким пылким поцелуем.. Она не отвечает, — только улыбается ему и своим мыслям, неведомым Харри, и потому он все так же удивленно уточняет: — Все в порядке? Агна переводит на него озорной и лучистый взгляд, и, не в пример выражению своих глаз, покорно отвечает: — Все хорошо, Харри. Значит, поедем в Нюрнберг. Кельнер молча кивает, и медленно отъезжает от здания модного дома. Если у него и есть догадки о причинах столь неожиданного поведения Агны, то он скоро забывает о них, верно чувствуя, что ни одна из этих версий не имеет ничего общего с настоящей причиной, о которой, она, конечно, не говорит. *** Генрих Остер, член правления IG Farben был предельно краток. Раскурив сигару, он откинулся на спинку кожаного кресла, и, посмотрев на стоявшего перед ним Кельнера через облако дыма, произнес: — Вы едете в Нюрнберг. Харри молчал, ожидая продолжения, которое последовало после того, как Остер, отплевавшись от табачной крошки, сморщился и с яростью затушил сигару о дно большой пепельницы. — Как вы знаете, в сентябре тысяча девятьсот тридцатого мы оказали партии большую услугу. Кельнер согласно кивнул, уточняя: — Пожертвования. Указательный палец Остера повернулся в сторону блондина. — Именно! С тех пор… Генрих с трудом вылез из глубокого кресла, — все-таки нервная работа и неразбериха на местах давали о себе знать. — …Мы всегда оказываем нашим друзьям различного рода услуги. Конечно, выгодные для нас. Вскоре нам предстоит заключить соглашение о поставке никеля с нашими канадскими партнерами, что позволит сэкономить валюту, тогда как остальной никель мы получаем из Англии. Увлеченный собственными мыслями, Остер ненадолго замолчал, и, улыбнувшись чему-то, коротко и жестко рассмеялся. — Эти идиоты даже не представляют, во что они ввязались по своей воле, Кельнер! Даже не представляют!... — он резко хлопнул в ладоши. — Но что можем сделать мы, если наши партнеры хотят с нами сотрудничать и получать деньги, правда, Харри? — Полагаю, ничего, — ровно заметил Кельнер, не меняя положения. — Именно! Ну а пока ведутся переговоры и готовятся необходимые бумаги… Остер остановился напротив Харри и положил руку ему на плечо, что, по его задумке, наверняка должно было свидетельствовать о доверии, которое он оказывает сотруднику берлинского филиала «Фарбен», и этот жест мог бы стать таким, если бы Генрих не был на голову ниже Кельнера. Сообразив, наконец, что его жест в сочетании с разницей в росте выглядит скорее комично, чем доверительно, Остер поспешно убрал руку с плеча блондина, и растер ладонь о полу пиджака, стирая с нее капли пота. — Вы едете в Нюрнберг, где завтра открывается съезд. Побудете там, разведаете обстановку, выразите, если представится случай, наше дружественное расположение партии, и вернетесь сюда. От вас после Нюрнберга я жду отчет. Прежде чем ответить, Кельнер прочистил горло. — Я думал, герр Остер, мы доверяем членам партии, ведь речь идет о самом фюрере. Генрих с утешающей улыбкой посмотрел на наивного Харри, и ласково произнес: — Конечно, мы им доверяем! И членам партии, и самому фюреру, конечно… но никогда не стоит забывать о своих интересах, правда? Вы слишком молоды для того, чтобы все понять, но я скажу вам одно, Кельнер: это все, — Остер сделал несколько шагов назад, и обвел руками воздух, — большая игра, Кельнер, большая и-г-р-а… и мы с вами будем играть по своим правилам: при удобном случае объединимся с теми, кто нам нужен, как, например, Грубер и Рем в самом начале, или… оасстанемся, как случилось совсем недавно с беднягой Эрнстом в тюрьме… — заметив, как вытянулось от удивления лицо подчиненного, Остер снова рассмеялся. — Как, вы не знали? Ладно, скажу вам по большому секрету: Рема убил Теодор Эйке. Оно и понятно, нельзя же доверять случайному человеку столь важное дело. Но Эйке таким образом доказал свою верность, Кельнер. Он честно служит партии, выполняя трудное дело: пытаясь наставить на правильный путь предателей партии, направленных в лагерь Дахау. Кстати! Остер взмахнул руками — После Нюрнберга я даю вам отпуск, о котором вы спрашивали, а потом вы снова поедете в Дахау, надо кое-что… ну да ладно! Довольно пустой болтовни! — Могу я поехать в Нюрнберг со своей супругой? — О… — Остер сделал вид, что раздумывает над вопросом, — с вашей рыжей красавицей? Конечно, Харри, возьмите ее на праздник. Генрих улыбнулся, довольный собой и послушным, исполнительным сотрудником. Вскинув руку вверх, он попрощался с подчиненным, наблюдая за ним до тех пор, пока дверь кабинета не скрыла от него Харри Кельнера. *** Эдвард подъехал к дому и заглушил мотор «Мерседеса». Разговор с Остером разжег его тревогу только сильнее. «С вашей рыжей красавицей?». Не стоило об этом спрашивать, не стоило привлекать внимание, лишний раз упоминая об Элис, Эдвард понимал это. Но только так отсутствие Агны Кельнер в Берлине на протяжении пяти дней, что продлится съезд, — на котором, судя по слухам, что ему удалось узнать, будет Освальд Мосли, глава британского союза фашистов, — не вызовет ни у кого подозрений. Ни у кого. В том числе и у жены Гиббельса, с которой, — в этом Милн был полностью согласен с Эл, — следует быть предельно осторожными. Он столкнулся с Элис на пороге дома. — Я услышала, как ты приехал. — Да, я… садись! — Милн забрал у Элис небольшую дорожную сумку, взял ее за руку и повел к машине. — Что такое? — тихо спросила Элис, смотря на Милна снизу вверх. — Мы не едем в Нюрнберг? — Едем, конечно, едем! Прямо сейчас. Ты собрала вещи, взяла самую простую одежду, как я просил?.. —…И предупредила Кайлу, да. — Хорошо, это… хорошо, — Милн закрыл за Эл дверь автомобиля и сел за руль. Когда их дом в Груневальд остался далеко позади, а стрелка на спидометре «Мерседеса», летящего по загородному шоссе дошла до 120 км/ч, Элис набрала в легкие побольше воздуха, и сказала: — Это всего лишь съезд… — Да? — с сомнением уточнил Милн, снижая скорость. Остановившись на обочине, он заглушил машину и повернулся к Эл. — На этом съезде будет Мосли . — И Диана Митфорд , — добавила Эл, когда Эдвард удивленно приподнял бровь. — Я слышала в модном доме. Они молча посмотрели на друг друга, прекрасно понимая, о чем идет речь. — Нам нужно быть осторожными, Эл. Эшби мягко улыбнулась, глядя в обеспокоенное лицо Милна. — Ты всегда это говоришь. И мы всегда осторожны, — Элис мягко улыбнулась, стараясь разрядить обстановку, но Милн напряженно продолжил: — После возвращения из Нюрнберга от меня ожидают доклад. И я почти уверен, что за нами будут следить. — Почему ты так решил? Ты что-то заметил? — Остер вызвал меня, и говорил слишком открыто, — Милн повернул ключ в замке зажигания и перевел «Мерседес» на первую передачу, — Нацистам, говорящим откровенно, не доверяют даже их коллеги по гестапо. Поэтому, когда мы будем в Нюрнберге, я буду держать тебя за руку. Они въехали в город рано утром, пятого сентября. И если бы не улицы, кишащие огромными яркими полотнищами свастики и черной формой бесчисленных эсесовцев, Нюрнберг можно было бы счесть еще сонным, — на часах было только начало шестого. Не проехав и десяти метров, «Мерседес» остановился. Черный эсесовец подошел к водителю и вскинул руку вверх. Ответив ожидаемым образом, Кельнер вытащил из внутреннего кармана пиджака документы, и протянул их форменному человеку, подумав, что он, — такой вышкаленный и усердный, — наверняка говорит все те фразы, которые Харри много раз слышал до этого от поклонников фюрера: слова о том, как это важно, — хорошо выполнить данный тебе приказ. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, ведь новый рейх, величие которого планировалось растянуть ни много, ни мало на тысячу лет, был выстроен на принципах «оскорбленной германской гордости», военной муштры и тотальной дисциплины. Мутные глаза уставились сначала на Харри, потом на Агну. — Что вы делаете в Нюрнберге? — Я прибыл на съезд, по поручению руководства компании «Фарбен». — А она? — эсесовец выдвинул нижнюю челюсть вперед, очевидно этим движением желая указать на Агну. — Моя супруга, сопровождает меня. — Женщинам не положено быть на съезде! — отчеканила нижняя челюсть эсесовца, возвращаясь на привычное место. — А как же жительницы Нюрнберга? Им тоже отказано в удовольствии услышать и увидеть фюрера? — спросила Агна, наклоняя голову и с улыбкой глядя на черную форму. Глаза эсесовца сверкнули. — Проезжайте! Негромко хмыкнув, Агна посмотрела в окно на «Гранд-отель», мимо которого они проезжали. Им нужно было найти номер в Нюрнберге на те пять дней, что продлится съезд, но пока они только следовали от одной гостиницы до другой, раз за разом выслушивая фразы о том, что «свободных номеров нет». Элис улыбнулась, глядя на монументальное здание главного городского отеля, все комнаты в котором тоже были заняты. Свободный номер нашелся в маленькой гостинице недалеко от центра города. Администратор Hotel am Josephplatz, построенного в 1675 году, с радостью взяла с очаровательной семейной пары тройную плату, которая обязана была соответствовать рейтингу Нюрнберга, что в дни партийного съезда вырастал до небес. Так, небольшой город, расположенный в федеральной земле Бавария, в одночасье стал самым известным и желанным среди всех немецких городов. Хозяйка проводила пару до двери их номера, и, изломав тонкие губы в ехидной усмешке, ушла. После бессонной ночи, проведенной в дороге, «роскошная кровать с балдахином», преимущества которой Кельнерам расписала все та же услужливая дама, — подкрепив свои слова первой за этот день однозначной ухмылкой, — показалась Элис самым желанным, что только может существовать на свете. Удобно устроившись на кровати, она наблюдала за Милном, дотошно осматривающим номер, а Эдвард, казалось, был абсолютно поглощен осмотром комнаты и ванной, — это было первым и постоянным пунктом в каком-то невидимом, одному ему известном списке дел, который он выполнял всегда, вне зависимости от своего состояния, настроения, времени суток или погоды за окном. «Осмотр номера на предмет прослушки», — так он это называл. Стоило Харри и Агне выйти из отеля, как почти сразу же они оказались затянуты огромной толпой в общий, бурный водоворот, состоявший из взрослых и детей, мужчин и женщин, молодых и старых, — словом, всех, кто населяет любой город мира. Отличие заключалось лишь в том, что этот город в их сознании никогда не был, и не мог быть похожим на любой другой город мира. Это был Нюрнберг, — город, избранный фюрером, любимый город Грубера. Люди помнили об этом, гордились этим, и передавали друг другу одни и те же, давно уже всем известные, фразу по бесконечному кругу. Толпа кричала, пересказывая обрывки фраз, брошенные от одного ее конца к другому. Похожие на оголтелых тощих птенцов, которые ждут, когда мама принесет и разложит в их раскрытые клювы извивающихся жирных червей, люди без конца спрашивали, когда же они увидят вождя? Было около полудня, солнце распекало многочисленные головы страждущих своими знойными, неотвязными лучами, а его все не было. Люди толпились на тротуарах, толкали друг друга локтями, в надежде занять лучшее место в первом ряду, и, одуревшие от шума и душного зноя, огрызались по сторонам грубостью и бранью. От жары и скученности тел многим становилось плохо. Женщины обмахивались далеким подобием вееров, роль которых выполняли то какие-то буклеты, то бумажки, судорожно зажатые в руках, мужчины, кое-как отовоевав пространство, вытягивали из карманов носовые платки, облегченно утирая ими пот, бесцветными ломаными линиями бегущий по их лицам, лысым и бритым головам, затылкам и вискам. Крепко сжав руку Агны, Харри медленно шел вперед вместе с толпой, внимательно отслеживая движение людской массы. По своему опыту, который он вывез из Марокко, Кельнер знал, что с толпой лучше не связываться, а все-таки связавшись, держаться ближе к краю, к «выходу» из нее, — на случай паники, бунта или неосторожно брошенного кем-то слова, которое может, как огонь — фитиль, спалить к чертям всю мнимую согласованность людей. …Они были на тротуаре, в тесном втором ряду, когда «Мерседес» с открытым верхом, в котором Грубер стоял с задранной вверх рукой и с натянутой на лицо потной улыбкой, медленно проехал мимо. Приближение вождя, — как давление по барометру, — можно было точно определить по искаженным лицам людей: чем больше приближался их лидер, тем безумнее в своем слепом ажиотаже крутились по сторонам глаза, цеплялись друга за друга скрюченные, — а в следующий миг уже судорожно выпрямленные, — руки, и кричали сдавленные безотчетным восторгом, глотки. В глазах рябило от множества тел, тесно и нелепо скученных под палящим солнцем, скрюченных восторгом избранности. Агна дышала с большим трудом. Подняв голову так высоко, как могла, она хватала ртом раскаленный воздух, и не чувствовала облегчения. Вот женщина из первого ряда, которая стоит прямо перед ней, прокричав что-то, бросает под колеса «Мерседеса», в котором едет Грубер, букет цветов. Быстрые черные эсесовцы скручивают ей руки, но увидев на брусчатке всего лишь чахлый букет, а не подозреваемую ими бомбу, теряют к фрау всякий интерес, и грубо вталкивают ее на прежнее место, перед Агной. …Пробыв в толпе весь день, Агна и Харри медленно тянутся в сторону отеля Deutscher Hof, в котором остановился Грубер. Теперь главные празднества, — в виде речи вождя, ночного шествия под свет многочисленных факелов и живой музыки, — разворачиваются на небольшой площади перед отелем. Вождь, освещенный неровными огнями, высунулся в окно. Его слова, нервные, завывающие и припадочные, вызывают восторг толпы. Вокруг ночь, и от пламени факелов, дрожащих на ветру, она кажется еще темнее. Лица окружающих людей почти не видны. Как и днем, Харри держит Агну за руку, и иногда она сжимает его ладонь в бессловесной беседе. Повернув голову вправо, за каким-то неясным движением, она застывает на месте. Это длится, должно быть, всего несколько секунд, но она уверена, знает, — лицо, мелькнувшее сейчас в толпе, принадлежит ее брату. Стив здесь! Агна тянет за руку Харри, жарко шепчет на ухо несколько фраз, но в общем безумии происходящего он мало понимает услышанное. Теперь она и сама сомневается в ясности того, что видела. Может быть, это только тень? Или кто-то похожий на Стива? Сердце сжалось и застучало громче, отдаваясь эхом в ушах. Да, наверное, она ошиблась. Вот под окном, в котором трясутся руки и сальные волосы фюрера, блестит фраза, выдавленная на стене гостиницы круглыми металлическими кнопками: «Heil Hruber!». Вся площадь перед отелем загружена людьми. Ночь и темнота приносят прохладу, но от множества человеческих тел как будто все еще несет дневным нестерпимым зноем. Оркестр бравурно рассекает ночь музыкой. Она звучит слишком громко, не давая толпе отдохнуть, помолчать, подумать или помыслить о чем-то ином, кроме того, что ей показывают. Недалеко от Кельнеров, в отсветах чадящих факелов, блестит каска дирижера. Она трясется, съезжает с его потной головы то вправо, то влево, несуразная и нелепая, как и статуя торговца, который держит в каждой руке по утке. И если бы Элис не была так измучена длинным навязчивым днем, она наверняка бы заметила, как все это нелепо. Потому что она всегда это замечает. И улыбнувшись, говорит об этом Эдварду. Он улыбается в ответ, а потом, в тишине и темноте спальни они много смеются над серьезностью лиц и поз, черными мундирами и спесью избранных, целуют и любят друг друга ночь напролет. Это помогает им дышать, жить и не сходить с ума. *** …Многие люди идут до поля Цеппелина пешком. Гиринг, Гиллер, коротышка Гиббельс — все они рядом со фюрером, ревущим над стекающимся с разных сторон города, народом. Позже нацисты введут для обозначения людей термин «биологический материал», и станут применять его и в отношении «превосходных» эсесовцев, и тех, кого они начнут массово уничтожать. Это наш второй день в Нюрнберге. Ты идешь рядом со мной, уставшая и жаркая от палящего солнца. Я замедляю шаг, чтобы тебе было легче, но это мало помогает. Твоя ладонь мокрая, с нее капают крупные капли пота, и я беру тебя за руку иначе, переплетая пальцы. Так надежнее. Сердце, избитое сумасшедшим ритмом, задыхается от жары. Мы продолжаем идти почти строем, в большой толпе, похожие на обезумевших фанатиков. Мы слушаем лай Грубера, стоя на поле Цеппелина. Над головой раскинуто бескрайнее, безумное в своей красоте, бирюзовое небо. Именно на этом месте в следующем году, по проекту главного архитектора рейха, Альберта Шпеера, начнут строить трибуны для размещения «высшего руководства партии». Забравшись на специальное возвышение, Груберу станет еще удобнее сеять чернь в головах своих поклонников. А если запал иссякнет, и из вождя он вдруг превратится в смертного, то всегда сможет справить нужду в туалете, расположенном прямо за его спиной. Практично. Надежно. По-немецки. …Через много лет, когда война уже отгремит, ты увидишь в газете заметку. Не выдержав, начнешь читать вслух, дрожащим от горечи голосом: воспоминания немки о том, как ежегодные съезды партии в Нюрнберге, которые Грубер провозгласил «самым германским из всех городов», были для нее «самым главным и долгожданным праздником, таким же, как Рождество». Ты прочтешь это и заплачешь, закрывая лицо руками… за одну из них я держу тебя сейчас крепко-крепко. Речь фюрера гремит долго, и солнце проявляет настоящую милость, уходя за крыши домов. Мы молчим, усталые и голодные, обессиленные не столько зноем, сколько дурманом трибунных речей. Я так сосредоточенно наблюдаю за происходящим, что не сразу чувствую, как мужчина в форме подходит ко мне и передает сообщение. Меня ждут на закрытой встрече высших чинов партии с промышленниками. В этот раз моя роль усложняется, — на собрании я — один из представителей «Фарбен», а значит, если мне предоставят слово, я напомню друзьям партии, что с каждым годом, начиная с 1924-го, общие вложения американских и английских спонсоров нацистской партии становятся все внушительнее, переваливая за десятки миллиардов марок. Или сотни миллионов долларов, что, по сути, одно и то же. Потом я расскажу, как «Фарбениндустри» снабжает рейхсвер взрывчатыми веществами, смазочными маслами и синтетическим горючим. И это только начало. Не удивительно, что по прошествии нескольких лет «Фарбен» дошла до разработки и чрезвычайно «успешного» применения «Циклона-Б» в концентрационных лагерях: разработки «чего-то похожего» ведутся уже сейчас, когда о явной войне, кроме кучки безумных кретинов, не знает еще никто. Все версальские договоренности давно нарушены, Германия готовится к новой мировой войне, спонсорами которой по своей доброй воле стали первые страны мира. И Великобритания, Эл, наша с тобой родина, тоже оказывает ей в этом громадную поддержку. Я наклоняюсь ближе, прошу тебя никуда не уходить, занудно напоминаю об осторожности, и обещаю скоро вернуться. Ты отвечаешь мне уставшим взглядом и наклоняешь голову в знак согласия. Шагая за мундиром, я оглядываюсь назад, но в плотной толпе уже не могу тебя различить. …В «высоком» окружении время ползет и тянется. Крупп, прозванный «пушечным королем», радуется новым многомиллионным займам банка Сиднея Уорбурга, который уже имел честь встретиться с фюрером и его финансовым экспертом Хейдтом, директором банка Тиссена. Все идет как нельзя лучше, перевооружение третьего рейха набирает новые, мощные обороты, и, поздравив друг друга с этим замечательным фактом, мы, наконец-то, расходимся. *** …Стоило Груберу закончить свою речь, как толпа понеслась к трибуне. Я видела, как многие плакали. Не только женщины, но и мужчины. Я всеми силами пытаюсь не поддаваться тому, что все мы слышим из уст нацистов, — круглосуточно, ежедневно, постоянно. Но иногда я с ужасом думаю, что, может быть, этот невидимый яд разъедает и мою душу?.. Людская масса сносит меня с места, тащит вперед. Ты еще не вернулся, но я стараюсь не паниковать, только теперь отчетливо понимая, что ты имел ввиду, когда говорил, что толпа может быть опасна. Моя рука вытянута вперед и вставлена, словно трость, между двумя телами, трясущимися впереди меня. Попытки выбраться из центра толпы ничего не дают, я по-прежнему безвольно трясусь, следуя вперед. Вот кто-то тянет меня. Словно морской волной, меня выносит вперед, только не к ногам рыбака со старой сетью в руках, а к группе людей. Безотчетный, глубинный страх, скручивающий мое тело всякий раз, когда я встречаю Гиринга, мгновенно просыпается. Я еще не вижу, но уже чувствую его присутствие. Вот он, — в нескольких шагах от меня, смеется в компании друзей. Его змеиные глаза отдают хищным блеском, когда он замечает Агну Кельнер. Пытаясь проглотить ком, застрявший в горле, я со страхом оглядываю окружающих его людей, и замечаю тебя. В первые секунды это кажется сном, который, наконец-то, сбылся. Все становится неважным, кажется, я не слышу даже обволакивающий голос Гиринга. Ты все такой же: чуть выше Эдварда, легкий и громкий. Я не чувствую, как бьется мое сердце. Я только смотрю на тебя до боли в глазах, и не знаю, что говорить и что — делать. Муштра, ставшая моей привычкой за время, проведенное нами в Берлине, даёт о себе знать: я выпрямляюсь, смиряя движение, выражения лица и глаз. За каждым из нас наблюдают, и я вынуждена вести себя так, словно ничего не произошло и не происходит сейчас. Словно не было всего этого времени, и я не теряла, не искала и не отчаивалась найти тебя. Словно не было разведки, перевёрнутого германского мира и бесконечной тоски о тебе, — тоски с липкими вопросами, на которые я так и не нашла ответы: где ты? Что случилось? Правда ли то, что о тебе говорят? Почему ты не писал мне? Почему ты молчишь?... Сотни и сотни раз я спрашивала себя об этом, но не находила ответа, и сейчас я здесь — в стране, из которой нельзя уехать, не вызвав подозрения. В стране, власть которой следит и находит тех, кто ее не признает. Безумно хочется к тебе: пробежать то немногое расстояние, что разделяет нас, и обнять тебя крепко-крепко, прокричать, что это ты! Ты здесь, ты нашелся, Стив... Ты смотришь на меня, не отводя глаз. Пожимаешь руки рядом стоящим, но взгляд твой прикован к моему лицу. Не знаешь, что делать: улыбнуться, назвать по имени или оставаться серьезным? Мысль о моем имени действует как сигнальная вспышка, — что мне, Агне Кельнер, делать, если сейчас ты назовешь меня «Элис»?.. Я вскидываю руку вверх, и сознание прожигает стыд. Невероятно, нелепо, невозможно, чтобы мы с тобой наконец-то встретились, и — так, вынужденные играть в абсурдную, ужасную игру. Меня называют Агной Кельнер, и твои брови поднимаются вверх. Но как бы сильно ты ни был удивлен, ты молчишь о моем настоящем имени, хотя вопрос едва не срывается с твоих губ. Пожимая мою руку чуть дольше обычного, ты сжимаешь кончики пальцев, как всегда делал в нашем детстве, желая приободрить меня. Я чуть-чуть улыбаюсь в ответ: явная радость, как и явная грусть здесь вызывают вопросы, ответы на которые выбивает гестапо, а это, как сам понимаешь… Окружающий разговор, может быть, от моего внезапного присутствия, быстро сворачивается, подобный закрытому на замок сундуку. Изображая любезный интерес, ты вызываешься проводить меня, «чтобы с фройляйн ничего не случилось». Я мысленно поправляю тебя, — это обращение ко мне уже не относится, и впервые за все время нашей встречи, я вспоминаю, что об этой перемене в моей жизни ты тоже пока ничего не знаешь. Как и не знаешь о том, кто мой муж. Восторг и нетерпение душат меня, я едва удерживаю себя на месте, мысленно умоляя, чтобы вся эта официозная чушь поскорее завершилась, и мы смогли бы поговорить наедине. Мы идем с тобой к выходу с поля. Вокруг нас толпы людей, но от радости кажется, что у меня выросли крылья, и теперь я почти бегу, быстро иду впереди тебя, тяну тебя за руку. Несмотря на разницу в росте и силе, мне это неплохо удается, я не вижу твоего лица, но знаю наверняка, что ты улыбаешься. Вытянув тебя с поля, я шагаю дальше, замечаю небольшой проход между домами, и тяну тебя туда. Может быть, это не самое удачное место для разговора, но времени нет, мне некогда ждать. Прислонившись спиной к кирпичной стене дома, я первые секунды молчу, и не могу унять улыбку, которая становится то тише, то громче. Но стоило тебе сказать «Ли́са», как я бросаюсь к тебе, обнимаю тебя изо всех сил. Слезы бегут по щекам, сначала я смахиваю капли рукой, но потом их становится так много, что я перестаю заботиться о том, как выгляжу. Слезы пропитывают твою рубашку и пальто. Легкое, бежевое, оно тебе очень идет. По привычке, взятой в модном доме, я провожу рукой по отвороту, наслаждаясь текстурой ткани. Ты смотришь на меня сверху вниз, улыбаешься и обнимаешь. Прижавшись к твоей груди, я слышу густой ритм твоего сердца. Наконец, неуклюже вытерев слезы, я заваливаю тебя вопросами: где ты был и почему не писал? Где ты живешь и откуда приехал? Навещал ли ты тетю? И правда ли… правда ли то, что о тебе болтают? Та история с компаньоном папы?.. Сейчас мне странно, что тогда я упустила самый главный вопрос: как ты оказался сегодня в Нюрнберге, в окружении нацистов? Но он не приходит мне на ум, я тороплюсь, волнуюсь, и отдаленно помню, что Эдвард уже может искать меня… Эдвард! — Стив, ты еще не знаешь главного! Ты аккуратно снимаешь мою руку со своего плеча и отпускаешь ее. — Ли́са, мне нужно идти, мало времени. Поговорим потом, ладно? — «Потом»?! Но когда?! Я не видела тебя так долго, ничего о тебе не знала, думала, что ты… что ты умер! А ты говоришь «потом»? Ты долго смотришь на меня и молчишь. Наконец, произносишь: — Хорошо. Ресторан «Гранд-отеля», сегодня, в восемь. Я киваю и улыбаюсь. — До встречи, Элисон. — До встречи… Стив. Ты уходишь, но пройдя несколько шагов, останавливаешься, и, оглянувшись на меня, задумчиво спрашиваешь: — Кстати, а что ты сделала со своими акциями? Продала? Я отрицательно качаю головой: — Нет, нет! Они мои, они у меня! Это же компания папы, я не могу… — Ладно, тогда до встречи. Ты уходишь, а я долго смотрю тебе вслед, и ухожу только тогда, когда ты скрываешься из виду. Уже спокойнее, я возвращаюсь на поле Цеппелина. Оно почти безлюдно, и я сразу замечаю Эда. Остановившись в центре и прикрыв глаза ребром ладони, они оглядывается по сторонам. Заметив меня, машет рукой и спешит навстречу. Я тоже бегу к нему, и не слышу его первых фраз. Он проводит руками по моим плечам, улыбается и снова, — как и все эти дни в Нюрнберге, — берет меня за руку. Как и тебя, от нетерпения я тяну его за руку, выбегая вперед. Он что-то говорит, смеётся и нарочно замедляет мой шаг, притягивая меня к себе. Я тороплюсь, — не хочу начинать наш разговор на ходу, и радуюсь, что до «Мерседеса» остаётся совсем чуть-чуть. Когда мы подходим к машине, Эд нарочито медленно открывает для меня дверь, веселясь моему нетерпению, от которого я едва не танцую на месте. И когда он, наконец, садиться за руль и заводит мотор, я говорю ему, что нашла тебя! *** — Стив здесь? — Эдвард с сомнением посмотрел на Элисон. — Ты уверена? — Да! Как ты можешь мне не верить?! Я говорила с ним, видела его так же близко, как сейчас вижу тебя. Мы договорились встретиться сегодня в ресторане «Гранд-отеля», в восемь. Ты не рад? Эдвард долго молчал, как будто сверяясь с чем-то, а потом сказал: — Я верю, но… не знаю, Агна. Тебе не кажется это странным? Он перевел взгляд сначала на сосредоточенный профиль Элис, по которому без всяких слов было понятно, что в появлении Стива она не видит ничего необычного, а потом на вид за стеклом. Поле Цеппелина совершенно опустело, и больше не производило того всепоглощающего впечатления, которое возникло у Эдварда в первые минуты груберовской речи. С неба накрапывал уютный мелкий дождь, и звук падающих капель напоминал помехи и шуршание, какие бывают, когда ставишь иголку граммофона на пластинку. Еще секунда, треск блестящего диска стихнет, и вокруг зазвучит, разливаясь, музыка… Отстучав на рулевом колесе мотив, Милн повернулся к Элис. — Что он еще сказал? Может, что-то необычное? — «Необычное»? Ты серьезно? — Ну, или… — Не смей! — Элис резко повернулась к Эдварду, и теперь он четко видел ее лицо. — Не смей, слышишь?! Я… — дыхание сбилось, вынуждая Эл на миг остановиться. — Я искала его, я думала, что он умер! Потом я думала, что он — убийца, я… так его ждала! И сейчас ты, — она с возмущением посмотрела на Милна, — пытаешься сказать мне, что в его появлении есть что-то странное?! В глазах Эл задрожали слезы. Одним резким движением она смахнула их с лица. — Агна, подумай сама: он появился здесь, в Нюрнберге, на съезде, в окружении первых нацистов… это, по-твоему, не удивительно? Эдвард посмотрел на Элис, и при виде ее слез, его внимательный, жесткий взгляд стал мягче. Он продолжил, но уже тише: — Ты только что сказала, что он вел себя как обычно, и не выглядел шокированным, стоя рядом с Гирингом. Значит, он знаком с ним? Значит… — Нет-нет-нет! — Элис закрыла руками уши, отказываясь слушать Милна. — Это нельзя, понимаешь? Это невозможно! Ты даже не спросил, как он, и все ли с ним в порядке! В чем ты обвиняешь его?! Элис замерла, ожидая ответа, и в упор глядя на Милна. — Ни в чем, Агна. Я лишь пытаюсь понять, что происходит. Потому что… — Эдвард набрал в легкие побольше воздуха, и произнес на выдохе, —… мы ничего не знаем о Стиве. — Но он твой друг! Ты сам говорил, что он — твой друг! — Да. Был. Но я ничего не знаю о нем уже десять лет, Агна! Десять! Где он был? Чем занимался? Зачем он здесь, да еще и в том кругу, в который, как ты знаешь не хуже меня, проникнуть просто так невозможно? А Мосли? Мосли здесь, Агна! Глава британского союза фашистов — здесь, и Стив — здесь! Это тебя не удивляет? С силой стукнув по рулю, Эдвард отвернулся, рассматривая невидящим взглядом дождевые капли, бегущие вниз по стеклу. Повисла долгая тишина. —…Ты думаешь, он — такой, как они, да? Голос Эл сорвался и стих. Она резко покачала головой, и прошептала: — Ты просто завидуешь ему. — Что? — пораженно протянул Милн, снова поворачиваясь к ней. — Завидую? Я? — Да, ты! Элис выпрямила спину, и села на край сидения, сложив руки на коленях. — Завидуешь, что он свободен, и ему не надо сверяться с глупыми шифровками, составленными по прихоти идиота-начальника! Ему не надо прятаться, ему не надо жить чужой жизнью! Он может уехать отсюда, когда захочет, а ты останешься здесь и будешь бояться дальше! Эдвард в упор посмотрел на Элисон, и глухо, с расстановкой, спросил: — И чего же, по-твоему, я боюсь? — Своего прошлого! Настолько, что ничего не говоришь! Тебе интересно, чем он занимался? — Элис высоко подняла голову. — А чем занимался ты? Или ты лучше него? Герой? Кто ты такой, чтобы судить моего брата и обвинять его в связи с нацистами? Эдвард громко сглотнул, тряхнул головой, провел рукой по белым волосам, и, вытащив из внутреннего кармана пиджака фляжку, открутил крышку, жадно припадая к горлышку. Протяжные, тяжелые глотки заполнили своим звуком гнетущую тишину. — Да, конечно, самое время выпить! Элис поморщилась, глядя на Милна. Выпив все до последней капли, Эдвард внимательно посмотрел на Эл, и глаза его заблестели. Он медленно опустил фляжку, наклонился вплотную к Эшби и прошептал: — Я занимался войной, Агна Кельнер. Мне было восемнадцать, — совсем, как тебе, когда мы приехали сюда. Я был в Марокко, убивал местных. Я не рубил им головы, Элисон Эшби, и не фотографировался с ними на камеру, как другие, но я их убивал. Много!.. Эдвард приподнял лицо Элис за подбородок, и, несмотря на ее сопротивление, повернул к себе. — Тела тех, с кем я воевал в одном окопе, гнили на жарком солнце, Эл. Однажды я попал в окружение. Рифы, — марокканцы — были повсюду. Кружили вокруг нас, как стервятники, хотя сами тоже были полудохлыми. Они защищались, защищали свою землю от нас. Я тогда пробыл трое суток без воды и почти сдох. Помнишь, ты спрашивала однажды ночью, занимаясь со мной любовью, что это за следы у меня на груди? Спрашивала? Голос Милна стал мягким и вкрадчивым, и Элис, глядя на него огромными от изумления глазами, только молча кивнула. — Я сам расцарапал свою чертову кожу, когда подыхал на песке. Поэтому…— Эдвард с улыбкой похлопал себя по карману, в котором была фляжка,— я пью, Эл. Воду. Глаза Милна заблестели еще сильнее, и он тихо, жутко рассмеялся. — Желаете еще чего-нибудь, мадам? Вздрогнув, Элис со страхом посмотрела на Эдварда, и отбросила его руку от своего лица. — Не приходи сегодня в ресторан. Со стороны Эдварда послышался тихий, страшный смех. — Хочешь убежать со Стивом? Думаешь, он возьмет тебя с собой? — Да, хочу! И да, возьмет! — Посмотрим, как вы уедете вместе, если даже сейчас он бросил тебя здесь, и не подумал спросить, как ты, и нужна ли тебе помощь. — Эд… — А вот про акции он помнит. Не глядя на взволнованное лицо Эл, Милн завел автомобиль, и тихо пропел: — Tu m'oublieras bien vite et pourtant Mon cœur est tout chaviré en te quittant! Je peux te dire qu'avec ton sourire Tu m'as pris l'âme… *** Эдвард переоделся и уехал из отеля, в котором они остановились, около шести вечера. После разговора в машине, Эл и Эд больше не сказали друг другу ни слова. Элис, которая в это время только начала готовиться к встрече со Стивом, вдруг поняла, что она действительно едет в «Гранд-отель» одна. Раздражение на Эдварда за то, что он отказался ее понять, и острая боль, возникшая в сердце в тот момент, когда он говорил о Марокко, не оставляли ее в покое, и она никак не могла успокоиться. Закрыв глаза, Элис сделала глубокий вдох, стараясь привести мысли в порядок. Но перед глазами снова и снова возникало лицо Эдварда, искажённое горечью и болью. «Мне было восемнадцать… я убивал их, много! Я подыхал на песке, я сам расцарапал свою чертову кожу!». Она очень хорошо знала эти шрамы на груди Эда. Но на ее вопросы о них он никогда прежде не отвечал, — только молчал, курил или переводил разговор на другую тему. И вот, теперь она знает… Элис села на кровать, свесив руки вниз, как плети. Зачем она сказала, что уедет со Стивом? Он ведь даже об этом не говорил. И что теперь делать? Выезд из Германии стал сложным, почти невозможным. И Элис прекрасно знала, что даже за эмигрантами, покинувшими страну, — вне зависимости от давности отъезда, — гестапо ведёт постоянную слежку. Она чувствовала, что Эдвард прав. И понимала, что никуда не уедет, не сможет бросить его. Эл посмотрела на себя в зеркало. Разве она может? После всего? Боль снова стянулась в груди в один тяжёлый ком. Нет! Не может. Но как быть со Стивом?.. Он наверняка спросит ее об Агне Кельнер. И что она скажет? «Я пошла в разведку, чтобы найти тебя. Кстати, я замужем за твоим другом»? Какая глупость! Поглощенная своими мыслями и переживаниями, Элис, казалось, совершенно забыла о встрече. Снова и снова она прокручивала в голове все возможные варианты, но так и не находила ответы. Что теперь делать? Она так переживала из-за Стива, так мечтала его найти, и совсем не подумала о том, что будет после того, как она его найдет! Элис горько усмехнулась, скользя взглядом по комнате. Время шло, маленькие позолоченные часы пробили половину восьмого, и она вздрогнула от их звенящего боя, мгновенно вываливаясь из омута тревожных мыслей. Быстро натянув чёрное платье с высоким воротом, Эл бросила взгляд в зеркало, и выбежала на улицу, дробно постукивая каблуками туфель. На ее удачу, одно из такси, стоявших возле отеля, было свободно, и водитель, с ухмылкой взглянув на взволнованную фрау, согласился отвезти ее по нужному адресу, выставив при этом двойную цену. ...Элис вбежала в ресторан и остановилась, чтобы перевести дыхание. Осмотрев беглым, острым взглядом посетителей, она заметила Стива за угловым столиком, и почти побежала к нему. — Стив? Стивен Эшби вздрогнул и резко повернулся, едва не ударив ее рукой. Эл удивленно посмотрела на брата, но промолчала. — С тобой все хорошо? — спросила она, усаживаясь на стул. — Более чем! — брат посмотрел на нее и рассмеялся. — Боже мой, да ты хорошенькая! Стив вплотную приблизил свое лицо к лицу сестры. — Прости, ошибся! Ты красивая, сестра, очень! — Спасибо… — с сомнением протянула Эл, глядя на него. — Что это? Она поднесла салфетку к лицу Стива и смахнула остатки белого порошка с его верхней губы. — Ему понравится, ему понравится!... Кстати, как ты? А наши акции? Давно здесь, в Германии, в Нюрнберге? Красиво здесь, правда? Стив сыпал вопросами, поправляя то волосы, то ворот черной, наглухо застегнутой у горла рубашки. Его светло-карие глаза светились неестественным блеском. Ловко подхватив столовый нож, он поднес его к своей руке, и медленно провел по коже острым лезвием. Выступившая кровь вызвала у него восторг, и он посмотрел на Элис. — Правда красиво? При виде раны Эл застыла на месте, не зная, что ей делать, и медленно выпрямилась, украдкой оглядывая зал. — Стив, что происходит? Тебе нужна помощь? Девушка положила руку ему на плечо, и вскрикнула от резкой боли, когда он с силой сжал ее выше локтя. — Да, помощь нужна, Элисон! Нужна!.. Стой! Стивен безумно посмотрел на нее. — Ты же здесь не Элисон, правда? Ты… кто ты? А-а-а… как тебя назвал Херманн-Герман?.. Как? Боль в руке становилась все сильнее, — Стив выворачивал ее, но выглядел так, как будто ничего не происходит. Элис, — как можно спокойнее, стараясь не привлекать ненужного внимания, — прошептала: — Не з-здесь… Стив, мне больно! — Точно, да! Да, ты права! Стивен резко оттолкнул Элис, поднялся со стула, и пошел вперед, не оглядываясь на сестру. Казалось, Эшби и вовсе про нее забыл, но стоило им пересечь холл отеля и выйти через заднюю дверь в темный, пустой переулок, как он сказал: — Прости, Лиса, прости! Сам не знаю, что на меня нашло! Я так долго тебя не видел, столько произошло… — Что с тобой? Элис старалась говорить спокойно, но никак не могла унять дрожь. Во всем происходящем было что-то скверное, но она никак не могла понять, что именно. — Мне нужны деньги, Элисон! — Эшби с отчаяньем посмотрел на сестру и вцепился руками в свои волосы. — Много, много денег! — Всего лишь, Стив? — облегченно выдохнула Элис, подтверждая улыбкой, что это ерунда. — Много денег! Иначе… Внутренний голос умолял Элис не подходить к брату, но она все-таки прошла несколько шагов, и осторожно обняла его. — Я дам тебе деньги, только объясни, что случилось? Вместо ответа Стив опустил глаза, рассматривая бледное лицо сестры, и поцеловал ее в губы. Сбитая с толку, она не сразу смогла оттолкнуть его от себя, но когда это получилось, Элис размахнулась, оставляя на щеке Эшби тяжелую, звонкую пощечину. Он рассмеялся и, схватив ее, крепко обнял. — О да… ты ему понравишься! Освальд любит темперамент, Элисон. Его сексуальные пристрастия несколько специфичны, но… Он развернул ее спиной к себе, зажимая голову Элис локтем. Из ее горла вылетели сдавленные хрипы. Обезумевшие зеленые глаза Эл дико осматривались по сторонам в поисках помощи. —…Это ничего, ты привыкнешь. Он даже трахает своих сестер, Элисон! Потому что все можно! Но… — Стив резко перешел на шепот, — Британия — прежде всего! Не надейся, что ради тебя он забудет самое главное, — свой долг! — Ты… ты… не мой б-ра-а-а..т! — голос Эл, сбившись на хрип, был едва слышен. — А давай спросим у Эдварда Милна? Все также крепко удерживая Элис, Стив достал пистолет, взвел курок, приставил его к виску сёстры и сказал в темноту переулка: — Эдвард-Эдвард, вы-хо-ди! Я вижу тебя, мой лучший друг! Довольно прятаться, пора нам встретиться! Послышался неясный шорох, и в круг мутного уличного света выступил Эдвард. Он шел очень медленно, едва слышно, сжав «Вальтер» в правой руке. Прищурив глаза, Милн попытался сосредоточиться на фигуре Стива, но не удержался и посмотрел на Элис, встречаясь взглядом с огромными зелеными глазами, неотрывно следящими за ним. — Браво, Харри Кельнер! Пришел снова спасать свою Агну? Стив затрясся от смеха, безумно глядя на него. — Дружище, ты видел? Я ее поцеловал! Кто бы мог подумать, что моя сестра станет такой красоткой, правда? Помнишь ее веснушки? Все лицо было в них, просто… Эшби издал отвратительный горловой звук, и сплюнул на землю. В секундной тишине стало слышно, как плачет Элис. — Нет-нет-нет, не плачь, сестренка! Ну, что такое? Стив посмотрел на Элис, поправляя ее выбившиеся из прически волосы. — Ты правда думала, я ничего не знаю? Думала, «Стив пропал!» и — все? Нет, я жив, я ждал подходящего момента, и мне нужны твои деньги. — Я о-о-о-от… — Конечно отдашь! Только сначала я заберу тебя с собой, чтобы ты переписала свою долю папашиных акций на меня. Это много денег, Эл, очень много! Тебе они ни к чему, а нам они очень нужны. Не можем же мы вечно просить деньги у Муссолини! Да и надоело ездить каждый год в Италию. — Стив, — позвал Эдвард, — отпусти Элис. — А «что мне за это будет», друг? Помнишь такую детскую игру? Эдвард кивнул. — Деньги. — Хорошо, договорились! Ни Элис, ни Эдвард не поверили в это, но Стив действительно ее отпустил, толкнув вперед. Эл упала на колени перед Эдвардом. Милн посмотрел на нее, перевел взгляд на Стива, застывшего в нелепой позе, — со взведенным пистолетом в руке. Эдвард наклонился к Эл, помогая ей подняться, и крепко удерживая под руку. Она быстро взглянула на него, растягивая разбитые губы в подобии улыбки, от которой Милну стало не по себе: кровь смешалась со слюной, и когда Эл попыталась улыбнуться, на зубах показалась розовая пена. Ее сильно повело в сторону, и она удержалась на ногах только благодаря Эдварду. — Про… прости… Он хотел что-то ответить, но его прервал крик Стива. — А знаете, я ошибся! — Стивен посмотрел на них. — Элисон, иди сюда, я рано тебя отпустил! Эшби уставился на сестру, уверенный, что она вернется к нему. — Иди к черту, Стив! Я никуда с тобой не пойду! — Может быть, Лиса, но… мне нужны деньги. Вернись сюда! Голос Стива зазвучал истерично, он топнул ногой. — Сюда! — Стив, успокойся, — повысив голос, сказал Эдвард. Эшби засмеялся, наклоняясь вперед. — Вы очень смешные, разведчики «Ми-6»! Так уверены в себе, так… но что я вам скажу? А, вот! Мне, — пистолет в руках Стива начал переходить с Элис на Эдварда, и обратно, — нужны деньги! Лиса! Ты идешь со мной, иначе… Дуло зауэра, сжатого дрожащей рукой Стивена, сдвинулось, прицеливаясь к груди Милна. — А ты, «Кельнер», положи пистолет на землю. Милн сделал так, как сказал Эшби. Вальтер стукнулся о брусчатку, и Эдвард выпрямился, глядя на Стива, и пытаясь увести Эл за свою спину. — Не надо! Элис дернулась вперед, и вырвавшись из рук Эдварда, шагнула к брату. — Умница! Эшби улыбнулся и положил руку, в которой был зажат пистолет, на плечи сестры. Они прошли пару шагов, когда Эл оглянулась на Эдварда. Его пистолет по-прежнему лежал на земле, — зауер в любой момент мог ранить Элис, и Милн с диким отчаянием смотрел на нее. Он наклонился, чтобы поднять вальтер, но Эшби, проследивший за взглядом Эл, усмехнулся. В его глазах зажглась какая-то мысль. — А знаешь… — зашептал он, поворачиваясь лицом к Эдварду, и поворачивая вслед за собой Эл, — … я все-таки убью его, он перестал мне нравиться. Стив убрал руку с плеч Элис, и снова навел пистолет на Милна. Времени не осталось. Даже самое короткое слово не остановит пулю. И значит, время терять нельзя. Элис толкнула руку Стива и побежала к Эдварду. Схватив Милна за запястье, она развернулась и закрыла его собой. Пуля зауэра прошила воздух в миллиметре от предплечья Милна, оцарапывая щеку Эл. На втором выстреле пистолет дал осечку, но Элис хватило пары секунд замешательства Стива для того, чтобы поднять вальтер быстрее Эдварда, и выстрелить в брата. Пуля вошла в грудь Эшби. Он покачался, неуверенно переступил ногами, и медленно осел на землю. Из правого угла рта густой строчкой медленно потекла кровь. Эдвард и Элис ошеломленно смотрели друг на друга. За исключением разбитых губ Эл, и царапины на ее щеке, с ними все было в порядке. А вот Стивену Эшби повезло меньше: он умирал, повалившись на холодную землю «главного немецкого города». Эдвард присел рядом с ним, пытаясь проверить пульс. А Элис, прижав ладони к искажённому лицу, опустилась на колени рядом с братом. Ее плечи затряслись от беззвучных рыданий. Собрав последние силы, Стив посмотрел на нее, и прохрипел: — Мы по… бедим… После этих слов он сделал ещё один вдох, и умер, остановив взгляд замерших, только что живых глаз, на чёрном небе, раскинутым надо всем миром. Эл упала на его грудь и заплакала. Боль, скрутив ее, вырвала из груди страшный, отчаянный вой. — Пойдем… Эдвард обнял ее за плечи. — Нет, нельзя… я… по-хо… по-хо... Белая голова отрицательно закачалась, похожая на метроном. — Мы не можем его похоронить, Эл. Нужно оставить его здесь. Она посмотрела в сторону Милна. От слез его фигура снова, — как тогда, в первую их ночь после приезда в Берлин, — стала ужасно размытой. — Он замерзнет… у-у-уже холодно ночью… Эл больше не могла говорить, но продолжала сидеть рядом с братом, осматривая пулевое ранение, а потом, — если поднять взгляд — лицо. Замершее, мертвое, уже холодное. Она наклонилась ближе, чтобы поцеловать Стивена в щеку, но ее губы сжались, затряслись, и девушка смогла только провести рукой по его темным волосам и отвороту пальто, которым она любовалась сегодня утром. Судорога снова скрутила Эл, превращая ее тело в комок. Она сжалась на земле, рядом со Стивом, и закрыла лицо руками. Больше ждать было нельзя, их могли увидеть в любой момент. Эдвард поднял свой вальтер с земли, убрал пистолет в кобуру, и, снова наклонившись над Эл, взял ее на руки. Она уже не сопротивлялась, и не останавливала его. Руки Элис, которые Эдвард завел за свою шею, прежде чем оторвать ее от холодной земли, безвольно скользнули вниз, ссыпаясь, подобно сломанным веткам, между ними. Она тяжело дышала, раскрыв разбитые губы, а частые, недолгие судороги по-прежнему скручивали ее тело. …Милн шел по аллее Нюрнберга, в конце которой был припаркован «Мерседес», когда Эл, сжав ткань его рубашки в комок, с силой потянула вниз, приближая его голову к своей. Он оглянулся по сторонам, но этим поздним вечером в парке уже никого не было. Тогда, подойдя к скамье, Эдвард аккуратно сел, бережно удерживая Элис на руках. Она скорее почувствовала, нежели поняла, что он остановился. Сжавшись, Элис судорожно обняла Эдварда, спрятав руки под его пиджак. Тепло его кожи, согревающее ее через тонкую ткань рубашки, действовало успокаивающе. На несколько минут Эл затихла, прижавшись ухом к груди Эдварда. Его сердце, которое сначала стучало быстро и дробно, замедлилось. Пульс стал размереннее и тише. Элис долго не размыкала рук, а Эдвард не смел пошевелиться, — только обнимал ее за спину и плечи, слушая, как медленно, очень медленно стихают обороты судорог в ее теле. Без них прошло целых пять минут, когда Элис резко села, посмотрела перед собой во тьму, и монотонно сказала: — Я убила своего брата. Она перевела взгляд на Милна, и долго смотрела в его заостренное от волнений, лицо. Затем нежно провела пальцами по щеке. Судорожный глубокий выдох вырвался из его груди. Элис серьезно посмотрела на Эдварда и спросила: — Пойдем? Милн неуверенно кивнул, внимательно наблюдая за ней. …Забрав из отеля Нюрнберга те немногие вещи, которые у них были, Харри и Агна выехали в Берлин. Самые темные ночные часы они провели в дороге. Никто из них не спал, никто не сказал ни слова. На рассвете они остановились у своего дома в Груневальд, и долго сидели в машине, в лучах восходящего солнца. Оно щедро посыпало золотом все, к чему прикасалось. Оно видело всё, и всё знало. Мудрое и наивное, вечное и золотое, оно освещало мир с истока времен. Оно светило и сейчас, — далеким и длинным лучом, — двум дальним, маленьким людям, медленно бредущим к дому с синей крышей. Одному из них предстояло собраться заново, а другому — помочь собраться тому, кого он любил. Сердце одного было сломано, сердце другого — уже однажды собрано заново. И если первый из них не молился ни о чем, то второй впервые за очень долгое время, прошедшее с того дня, когда он просил невидимого бога помочь Элисон Эшби, недавно ставшей сиротой, обратился с горячей молитвой к небу. Он просил о помощи, и о том, чтобы у них хватило сил.