Черное солнце

— Они ничего не поняли, я уверена. Элис повернула голову, устраиваясь на спине Эдварда поудобнее, и медленно вдохнула его запах. — Я знаю, как выглядела… когда он спросил меня о детях. Я контролировала выражение своего лица. Эл помолчала. — Жаль, что с ними нельзя поступить так же, как с девчонками из колледжа. Милн хмыкнул, с удовольствием ощущая на себе небольшую тяжесть обнаженной Эл, и, выпустив в сторону сигаретный дым, посмотрел вверх, туда, откуда слышался ее тихий голос. — Даже боюсь представить, что ты с ними сделала, — в тон ей ответил Эдвард, опуская руку вниз и стряхивая пепел с сигареты в хрустальную пепельницу, оставленную на полу. Элис промолчала, но он почувствовал, как она улыбнулась в предрассветной тишине. Проведя пальцами по светлым волосам Эдварда, Эл расцеловала его спину медленной чередой поцелуев, нежно и неторопливо останавливая губы на коже после каждого из них. — Я с ними дралась, — задумчиво произнесла она и замолчала, может быть, вспоминая то, о чем сейчас говорила. — Они читали мои записи. Хотя… я была еще та… — Оторва? — Да… — сказала Эл весело, и посмотрела на Эда, осторожно проводя указательным пальцем по его правому виску, — там, где был заметен тонкий белый шрам, окончанием уходящий вверх, в волосы. Поцеловав шрам, она прижалась к Эдварду. — А ты? Каким мальчишкой был ты? Смяв в пепельнице сигаретный окурок, Милн хотел повернуться на спину, но Элис, рассмеявшись, попыталась помешать ему, и обняла его еще сильнее. — Я… — он замолчал, едва начав фразу. Время шло, тишина длилась, а Милн, еще чувствуя на себе взгляд Элис, и ее нежные поцелуи, уходил все дальше, в прошлое, о котором никогда и никому не говорил, потому что не знал, какими словами об этом можно сказать. Да и кто захочет об этом знать? …Память забросила его назад. Не слишком далеко, хотя и это теперь помнилось ему обломком потусторонней, нездешней жизни. Он застал Рифскую войну в Марокко на ее последнем этапе. Колониальная бойня длилась уже четыре года, когда он оказался в пустыне, а испанские, — и союзные французские войска, — в число которых тогда входил и он, правда, обозначенный в них под именем Себастьяна Трюдо, — все еще продолжали теряться в горах Марокко, который хотели захватить и усмирить. Эдварда Милна тогда называли Сэбом, и ему было восемнадцать, почти девятнадцать. Первое задание после обучения в «Ми-6» для него, Милна-Трюдо, было обозначено кратко: «сотрудник французского посольства; задача — поиск и передача информации». И кто мог знать, что приехав во Францию под видом младшего помощника секретаря французского посольства, которому надлежало исполнять только самые последние, мелкие поручения, он вскоре окажется в этой далекой стране, расположенной, как теперь ему все чаще казалось, в каком-то другом мире, раскаленном от солнца дни напролет? Он помнил, как в один из дней принес старшему секретарю необходимые документы, и, оказавшись в кабинете, стал с интересом прислушиваться к негромкому разговору двух генералов, перед которыми на столе была раскинута карта с обозначенными на ней путями, которыми французским солдатам надлежало следовать здесь, в песчаном Марокко. И они бы им следовали. Если бы знали местность. Если бы знали горы, в которых оказалось слишком просто потеряться и исчезнуть, а позже обозначиться в военных сводках растущим с каждым новым днем трехзначным числом «пропавших без вести». Милн не знал, что страшнее: сгинуть в незнакомых горах или быть пойманным рифами, отлично знающими эти горные тропы? Он не хотел ни того, ни другого. Но он умел читать военные карты, и потому с интересом, прикрытым послушанием и невозмутимым внешним видом, прислушивался к тихому разговору. Один из генералов, словно учуяв что-то, покосился в его сторону, и посмотрел на него, — длинного и тощего парня, которого в стенах посольства он видел впервые. И уловил главное, — быстрый взгляд, украдкой брошенный на карту. Он перехватил его, преградив ему дорогу своим взглядом, — пронзительным и острым. И у новичка не осталось иного выхода, как опустить глаза, уйти на попятную. Генерал был доволен, но все время, что его коллега шептал ему на ухо возможные пути, которыми французы, соединившись с испанцами, могли окружить рифов в Марокко, он приглядывал за тощим, оставшимся стоять навытяжку на своем прежнем месте. — Ты. Как твое имя? — резко спросил он парня. — Себ… — Это Себастьян Трюдо, генерал. Поступил на службу в посольство три дня назад, назначен младшим помощником секретаря, — ответил за Трюдо старший секретарь, и сдержанно улыбнулся, взглядом приказав выскочке оставаться на месте и не вмешиваться в разговор. — Разве младший помощник может читать карты? — Простите, генерал? — переспросил секретарь, проводя ладонью по блестящим от бриолина волосам. — Военные карты, — нетерпеливо пояснил начальник, делая знак Трюдо. — Подойди. Себастьян подошел ближе, останавливаясь в двух шагах от стола, за которым сидели генералы, и сложил руки за спиной. — Я видел, как ты смотришь на карту. Что ты знаешь о Марокко? — Горы, — многозначительно сказал Сэб, и замолчал, сомкнув тонкие губы. Заметив нетерпение на лице генерала, он пояснил чуть подробнее: — Местность, о которой идет речь, — это Эр-Риф, насколько я смог заметить. Обширный горный хребет на севере Марокко. Здесь мало знания климата, нужно знать горы. — Какое нам дело до гор! Мы объединяемся с испанцами и разбиваем этих варваров, вот и все! Все эти горы нам уже ни к чему! — вспыльчиво добавил второй генерал, замахав на Трюдо руками. — Что вы предлагаете? — уточнил первый. — Я не имею таких полномочий, генерал. — Считайте, что я вам их только что выдал… младший помощник. — Рифы — сильный противник, действующий на своей территории. Они знают горы, они у себя дома. Испанцы, в помощь которым Франция направляет войска, пренебрегают изучением горных троп, считая это напрасной тратой офицерского времени. А это значит, что именно за счет хребта Эр-Риф количество «пропавших без вести» испанцев, а вслед за ними и французов, будет только расти. Если… мы не начнем изучать горы Эр-Риф. — И кто же их «изучит»? Может быть, ты? — насмешливо спросил второй военный, сворачивая карту. — А мы его проверим, — добавил первый, который и подозвал Трюдо к себе. — Судя по всему, вы знакомы с топографией? Сэб кивнул, и светлая прядь упала ему на лоб. — Военной… обучался. Второй снова хмыкнул, насмешливо разглядывая Трюдо. — Неужели вы думаете, что сможете составить пригодную карту прямо там, на месте, в Марокко? — В военных условиях, генерал, возможно составить вручную изготовленный рисунок, на котором будет представлен примерный план местности. Его можно изготовить копированием имеющейся топографической карты на полупрозрачную бумагу, либо зарисовывать. Правда, во втором случае допускаются погрешности в масштабировании и в пропорциях отображаемых участков местности, но, все же, такой вариант вполне пригоден для качественной ориентировки. Все это Трюдо произнес без запинки, на едином дыхании, чем немало удивил присутствующих. Для тех же, кто мог знать Себастьяна Трюдо или Эдварда Милна, такая речь могла звучать и вовсе исключительно. Хотя бы потому, что ни Трюдо, ни Милн никогда не отличался особой словоохотливостью. Первый генерал кивнул, второй, как и прежде, хмыкнул, смотря на Сэба как на сопляка, просто вовремя оказавшегося в нужном месте. Вечером того же дня Трюдо сообщили, что завтра он едет в Марокко. — Зарисуй нам эти чертовы горы, Трюдо, — прищурив глаза от табачного дыма, добавил его начальник, и похлопал Сэба по плечу. — Удачи, парень. Пожелание оказалось весьма кстати. В первый же день после высадки, Трюдо вместе с другими солдатами начал таскать мешки. — В четыре ряда, клади! Аванпосты, это вам не просто так! — подгоняли их окриками офицеры, присвистывая и притравливая на ходу очередные пошлые байки. Аванпосты. Они их построили. Из мешков, в несколько рядов высотой, как им говорили. Но когда рифы при налете разметали в прах более сорока таких постов, — всего их было около семидесяти, — то убивая солдат на месте, то забирая их в плен, — все оказалось напрасным. Единственным верным словом, оправдавшим свое значение, остались разрушенные аванпосты, — посты, которые действительно первыми приняли на себя удары противника. И пусть французские официальные военные сводки голосили о «варварстве» и глупости рифов, плененные и убитые французские солдаты, которых было после того налета более четырех тысяч человек, — а прежде них и испанские, — испытали эту «трусость» на себе. У испанских солдат, набранных из числа нищих семей, не было никакой цели в Марокко. Они были кусками мяса, брошенными на съедение потому, что им нечем было откупиться от участия в этой колониальной кампании. У французских солдат, привезенных на помощь испанцам, цели тоже не было. По-настоящему она была только у рифов. Они защищали свою землю, свою независимость. И потому бились зверски, как в последний раз. Впрочем, никто из противников не уступал друг другу в жестокости. Притчей, — из уст в уста, — оставшиеся в живых солдаты, передавали друг другу позже подтвердившиеся истории о кастрации пленных, отрезанных ушах, головах, языках… Передавали, и шли фотографироваться, захватив с собой отрубленную голову рифа или испанца, или француза. А после этого ее нанизывали на шест кровавой болванкой, и оставляли гнить под солнцем у каких-нибудь очередных ворот. Кровь была всюду. Ее было так много, что она вполне могла заменить собой реку Уэгла, недалеко от которой развернулась одна из битв, выпавших на долю Сэба. Эту реку называли по-разному, — то «Уэргла», то «Уэга». Именно ее Трюдо неизменно, — мелкими и аккуратными линиями, — наносил на очередную схему местности. От всего происходящего голова шла кругом. Разум отказывался вмещать в себя столько криков, боли, крови и напрасных, никому ненужных, страданий. Закрывая глаза, Трюдо часто видел перед собой кровь. Ему казалось, что она пропитала его насквозь. Да, он не фотографировался с «трофейными» головами рифов, но когда рифы на него нападали, его ответ был таким же, как и ответ других солдат, стоящих рядом с ним на аванпосте: он их убивал. А потом ему снова снилось, что он залит кровью. Сначала по щиколотку, потом — по горло. Через секунду, когда он уже начинал захлебываться и тонуть в кровавой реке, кто-нибудь мог тряхнуть его за плечо, окликнуть резким шепотом по имени. Тогда он медленно открывал глаза, и оказывалось, что никакой кровавой реки нет. И вообще… никакой нет. Реку Уэгла, — или как там ее называли, — он не видел. Только рисовал ее тонкой и плавной линией на самодельных картах, которые затем передавал в штаб. И не знал, что будет дальше. А дальше, — до того, как аванпост, на котором находился Трюдо, был сначала блокирован рифами, а затем разрушен, — он узнал, что значит умирать от жажды. Удачи, которой ему пожелал начальник из далекого, уже забытого им посольства, хватило на все десять месяцев, что он был на войне в Марокко. Только удачей, — и ничем иным, — Трюдо мог объяснить тот поразительный факт, что он был все еще жив. Именно это время стало для него тем, что нельзя рассказать. Но ярче всего Эдвард запомнил то, как он умирал от жажды. И не умер. Или почти. Кто-то вытащил его с территории разнесенного рифами поста, и он до сих пор не знал, кто именно это был. А сейчас все это казалось таким невероятным… Хотелось знать только одно: настоящую минуту. Чувствовать поцелуи Эл, тепло ее тела. Все остальное было за границей его внимания, и эту границу он внимательно охранял. Аванпост «Трюдо» не был уничтожен, он просто стал выглядеть иначе. — Я…— повторил Эд, и хотел что-то прошептать, но осекся, вспомнив себя, тринадцатилетнего, в тот день, когда дядя сказал, что его родители попали в аварию. Он так и сказал «попали в аварию». Слова прозвучали сухо. Они никак не вязались с душным, знойным днем, окружившим Эда и брата его отца. Зной был таким тяжелым, что они смотрели друг на друга из-под ладоней, сложенных над глазами подобно козырькам. — Что? — спросил Эдвард, морщась от палящих лучей. Ему показалось, что зной, мерцающий вокруг него душной стеной, исказил его слух, и дядя что-то сказал про аварию родителей. Но нет, ему это наверняка показалось, — отец слишком хорошо водит машину, чтобы попасть в аварию. Но вот эта фраза повторилась снова. Эдвард неровно вздохнул, поперхнувшись раскаленным воздухом, растянул губы в стороны, и замотал головой. — Ты шутишь?.. — Какие шутки… на загородном шоссе. Эдвард отмахнулся от слов дяди рукой. Еще цепляя боковым зрением его белую рубашку, он уже бежал через весь сад, к дому. Там, там была тетя, жена дяди, там были люди, взрослые, прислуга… Он забежит в дом, зайдет в гостиную, где тетя читает книгу, и без этого дурацкого, отупляющего зноя, узнает правду: родители едут домой по загородному шоссе. Эд перепрыгнул через ступени белого крыльца, и вбежал в комнату. Несколько секунд, — что его всегда ужасно раздражало, — ушли на то, чтобы постоять с закрытыми глазами и дождаться, пока перед ним перестанут плавать мутные, зеленые круги. Ну вот, наконец-то! И… почему тетя повторяет за дядей? Это же не может быть правдой: папа прошел Первую войну, вернулся домой, он выжил там, он архитектор, он отлично водит автомобиль, он и мама просто ездили смотреть новое здание, куда скоро должно переехать архитектурное бюро Элтона Милна. — Эдвард, мне очень жаль! Лицо тети сломалось, разваливаясь на части словно по заранее заданным линиям. Вот он, теперь старший Милн, стоит перед ней. На нем белая футболка и белые шорты, он только что играл на улице в теннис… Вот же, смотри, и ракетку принес с собой, — так и бежал к дому, зажав ее в правой руке. Нет, все неправда и правдой быть не может! Нужно просто… знаете что? Съездить туда, встретить родителей. Эдвард кивнул головой, — позже это движение станет его привычкой, которая будет помогать ему сверяться с самим собой и со своими мыслями. Еще один наклон головы, с темнеющими на висках, — от пота, — светлыми волосами. Конечно, это вполне разумно, — нужно только съездить туда, и все узнать самому. В конце концов, все говорят «попали в аварию». Это же не значит, что… Сколько раз он падал с велосипеда, когда разгонялся слишком быстро и ехал, не держась за руль?... Мама так и говорила, — с досадой и беспокойством, — обрабатывая его новые ссадины и беря с него еще одно обещание не ездить слишком быстро: — Ты снова попал в аварию? Эд тогда улыбался, внимательно разглядывая вблизи ее красивое лицо с мягкими чертами, и… Он вернулся на место аварии. Родителей похоронили вчера, а вот куда увезли черный расплющенный кабриолет Stellite, на котором они возвращались в город, Эдвард не знал. На узкой загородной дороге, с одной стороны подбитой высокими горами, а с другой — петлявшим, — и в месте столкновения с автомобилем, разбитым ограждением, остались пятна крови. Крупные и мелкие, они разлетелись по асфальту кляксами, так сильно похожими на острова густой киновари, что у Эда мелькнула безумная мысль: взять кисть и разрисовать все шоссе, насколько хватит сил. Ведь считали же, например, египтяне, что красный — это цвет не только смерти, но и жизни, и потому окрашивали опасных демонов и Изиду, мать мира, бархатной киноварью, яркой и тяжелой, как сама кровь. Эдвард резко тряхнул головой и посмотрел на свои несуразно-длинные мальчишеские ноги, обутые в громадные ботинки. Где-то рядом птицы захлебнулись трелью, разбавляя морок тяжелого майского дня. Солнце шло на закат, согревая его спину теплыми лучами. Острые лопатки, проступавшие через тонкую ткань рубашки, дрогнули. Он закрыл глаза. И снова увидел тот день. От удара автомобиль развернулся на полкруга, отец погиб за рулем, а маму выбросило из кабриолета на дорогу. Когда Эдвард приехал на место, выпрыгивая на ходу из еще не остановившейся машины, на ее белом платье не осталось ни одного светлого пятна, все поглотила кровь…С момента аварии прошло только несколько дней, а он уже плохо помнил детали. Но помнил, как опустился на асфальт рядом с мамой. Хотел ее поднять, и — не смог. Руки стали красными, и он понял, что она умерла. После этого осталось только одно, — побыть с ней, сколько можно. Эдвард подогнул ноги, укладывая маму на них, как на подушку. Ее голова была разбита, и белые волосы, теперь тяжелые и темные, липли к его тонким, дрожащим пальцам. Вокруг суетились люди. Подходили к нему, опускали руку на остроконечное плечо, пытались отнять у него маму. Но он не разрешал. Ему нужно было поговорить с ней о самом важном. И еще попрощаться. Не во время официальных похорон, а так, как мальчик, совсем недавно ставший подростком, пытается отпустить маму, которую еще не успел спросить о громадно многом. Он забыл, что шептал тогда, склонившись над ней. Помнил только, как отогнал кого-то, выбросив руку, — как узкую плеть, — в сторону. И заметил браслет на запястье мамы. Тонкая нить звеньев кротко заблестела, когда он взял маму за руку. В браслете не хватало камней. Эдвард забрал его с собой, и он золотой блестящей змейкой неслышно скользнул на дно кармана, сворачиваясь в дальнем углу. А потом снова стало очень шумно, Эдварда с силой подняли на ноги, выталкивая вперед и вверх, подальше от мамы с закрытыми глазами. Милн пожал плечом. Вышло неловко и смешно. И совсем не было похоже на то, что он хотел сказать этим движением. Чувствуя на себе вопросительно-мягкий взгляд Эл, он уткнулся лицом в подушку, и сел в кровати, поворачиваясь к Элис спиной. Она прижалась к нему, и, поцеловав в точку на спине, снова обняла его, положив ладони на грудь. — Эд? Он опустил голову вниз, продолжая молчать. — Расскажи мне… пожалуйста. Он посмотрел на ладони Элис, и накрыл их своей рукой. — Нет. Она хотела заглянуть в его лицо, но отвернулся от нее. — Я хочу помочь. — Нет. Не нужно. Эдвард поднялся с кровати и тихо добавил, не глядя на Эл:. — Это не поможет. Слова никогда не помогают. Я… никогда не был мальчишкой. Подняв голову, он с вызовом посмотрел на Элисон. — Ты все обо мне знаешь, Эл. Что еще тебе нужно? Под резким взглядом его голубых глаз, в эту минуту таких пронзительных и острых от проступившей боли, Элис смутилась. Помолчав, она ответила, старательно подбирая слова: — Я знаю о тебе только то, что было с момента нашей встречи, но о твоем детстве и… об этом, — она завернулась в простынь, подошла к Милну, и прикоснулась сначала к шраму на его груди, пересекавшим ключицу, а за ним — к тому, что уходил от правого виска вверх, скрываясь в волосах, — ничего… Ты никогда об этом не говоришь. Я хочу помочь, я смогу! Милн отрицательно покачал головой. — Нет. Ни к чему об этом говорить. Взяв Элис за плечи, Милн отодвинул ее в сторону, и вышел из комнаты. *** Когда Эл вошла в большую гостиную, она уже была заполнена звуками мелодии Шопена. Nocturne No.13, op. 48, No.1 Эдвард часто играл именно этот ноктюрн. Особенно в последнее время, когда поздно вечером или уже ночью они возвращались в дом Харри и Агны Кельнер после передачи очередной шифровки. Когда мелодия, — в первой части легкая и элегантная, но печальная, похожая на грозные шаги похоронного марша, — начиналась, Эл, где бы она ни была в этот момент, замирала на месте и внимательно вслушивалась в волны бессловесно-страстной истории. Но больше всего ей нравилось окончание второй партии и начало третьей, — в те несколько мгновений, что длился этот переход от грозы — к нежности и тишине, казались ей самыми восхитительными во всей мелодии. А еще она очень любила наблюдать за Эдвардом в те минуты, когда он играл. Элис любовалась им. Тем, как он, сидя за черным, крылатым роялем Bechstein, который по красоте и элегантности был настоящим произведением искусства, исполнял ноктюрн Шопена. Во второй части мелодии, — сложной и мрачной, со множеством высоких восхождений, движения Эдварда, его длинных, тонких пальцев, были особенно завораживающими. Чувствуя робость, которую испытываешь в присутствии настоящего, Элис, застыв, слушала мелодию так внимательно, словно хотела навсегда запечатлеть ее в своей памяти. Вот и сейчас, прислонившись к стене, она молча следила за уже знакомыми спадами и подъемами музыки. По лицу Эдварда, сосредоточенному и серьезному, пробежала тень. Вторая часть мелодии, которая требовала высокой скорости исполнения, разлилась вокруг, оглушая своими раскатами гостиную, и с каждым новым тактом поглощая собой все окружающее. На пике мелодии Эдвард немного сбился с ритма, и сердито тряхнул головой, отчего несколько светлых прядей упали ему на лоб. Плотно сжав губы, он слегка наклонил голову вниз. Можно было подумать, что он внимательно следит за черно-белыми клавишами, но Элис видела, что взгляд его обращен в невидимое, и, — судя по горячему блеску глаз, — к тому, что неизменно отвлекало на себя все его внимание в те минуты, когда можно было не говорить. «Нужно быть готовыми, Эл…» — сказал Эдвард несколько дней назад, когда они снова проверяли спрятанные в одном из тайников дома в Груневальде, чемоданы. Один с вещами, другой — с рацией. В памяти Элис промелькнула картинка из того дня. Легкая, похожая на белое, летящее перо. Подняв голову, Элис вернулась взглядом к лицу Эдварда, и сердце снова дернулось от боли. Ей казалось, что с каждым новым днем он становится еще более одиноким. И ее мучило осознание того, что она не знает, как ему помочь. И что, несмотря на все время, которое они провели вместе, она по-прежнему, как и в день их первой встречи, почти ничего не знает о нем, — настолько неустанно и бдительно Эдвард охраняет свое прошлое абсолютным молчанием от всех других, даже от нее. Исключением из этого незнания можно было считать лишь то немногое, сказанное им прямо или с намеком, что ей удалось узнать, — а позже и собрать, — в причудливую мозаику разрозненных событий. Самым полным в этом смысле было воспоминание о том, как во время их большой ссоры, — Эл тогда уехала, а на деле практически сбежала от Эдварда в Лондон после его измены, чтобы, по официальной версии, Агна Кельнер прошла обучение у мадам Гре — Эдвард, проводив ее до дома на Клот-Фэйр-стрит, сказал, что в детстве мечтал стать архитектором, чтобы строить красивые дома, как его отец. Все изменила война, на которую он попал в свои восемнадцать. Еще несколько подробностей Эл узнала позже, совершенно неожиданно, — в тот день они были уже в Нюрнберге, на съезде нацистской партии, и она рассказывала Милну, что ее брат нашелся. Тогда, во время спора, — Элис помнила это очень ясно, — Эдвард достал серебряную фляжку из внутреннего кармана пиджака, и, открутив крышку, с жадностью выпил ее содержимое до дна. Элис язвительно упрекнула его в том, что он выбрал не слишком удачное время для спиртного… вспоминая об этом, она до сих пор испытывала жгучий стыд за свои слова. Алкоголь оказался обычной водой, и Эдвард, отвечая Элисон в тон, сказал, что на той войне он умирал от жажды. С тех пор вода навсегда стала для него настоящей драгоценностью. Спиртное же, наоборот, на Милна не действовало. Но и об этом Элисон узнала случайно, и — позже. К этим воспоминаниям, и к нескольким другим, еще более отрывочным, Элисон Эшби могла прибавить только четыре ночных приступа Милна. Она посчитала каждый из них. И каждый из них она помнила. Они начинались незаметно, когда Эдвард спал. Он вдруг сильно вздрагивал, то закрывая ладонями лицо, то заводя руку под подушку, — так, словно искал оружие. И его тело, выгнувшись дугой, подбрасывало вверх, а он, оглядывал комнату по кругу широко раскрытыми, невидящими глазами, и с яростью шептал: «Не подходи! Кто идет?!». Когда эта фраза прозвучала во время первого приступа, Элисон испуганно сказала: «Это я, Элис!». Ее ответ был слишком тихим, и она повторила его уже громче, увереннее. Эдвард, повернувшись к ней, бросил на нее все тот же невидящий взгляд. Прошло несколько бесконечных минут, Элис услышала, как Эдвард тяжело выдохнул воздух из груди, и напряжение, сковавшее его лицо и тело, начало понемногу спадать, — так трещал тонкий лед по ранней, весенней реке. От фразы Эл, — «это я, это я… все хорошо», — которую она повторяла медленным, мягким шепотом, и как можно спокойнее, положив руку ему на плечо, а затем мягко целуя Эдварда в висок, покрытый каплями пота, Милн постепенно расслаблялся и затихал. Обняв Эдварда, Элис укладывала его на спину, и долго слушала, как его дыхание, в начале сбитое и рваное, подстраиваясь под ее такт, становится глубже и размереннее. Эдвард засыпал и уходил в свои сны, от которых его веки заметно дрожали, а Элис оставалась рядом, не разнимая рук, без сна: только с глубоким дыханием в груди и слезами, которые, скатываясь по одной и той же траектории, бесшумно падали вниз. Все последнее время мысли Элисон особенно часто занимала эта мозаика, — нескладная, разбитая, острая. Эл возвращалась к ней снова и снова, перебирая в мыслях слова Эдварда, которые можно было бы отнести к тому периоду его жизни, о котором он не говорил, выражения его лица, недосказанные фразы… Когда Элис пыталась поговорить с ним об этом, — как можно мягче и осторожнее, чувствуя, что его это сильно ранит, — Милн решал вопрос тем способом, который часто приносил ему удачу, и которым он со временем овладел великолепно, — перемена темы, «неожиданный» вопрос о том, что в эту минуту казалось важнее пространных разговоров о прошлом, и… собеседник, как правило забывал то, о чем хотел спросить. Нужный момент терялся, тонкие минуты, в которые можно было говорить о сокровенном, убегали, и Милн облегченно вздыхал, чувствуя себя при этом как преступник, почти услышавший вынесенный ему приговор. Но время шло, и Элис пугалась того сравнения, которое все настойчивее возникало в ее мыслях: такое молчание, тяжелое и тяжкое, было похоже на абсолютное безмолвие надгробного камня. Эл очень боялась, что оно поглотит Эдварда своей тяжестью… Если только он не сможет сказать об этом, хотя бы немного, — хотя бы что-то для того, чтобы облегчить свою боль. Но Милн молчал, а если Элис начинала говорить об этом, он, — как и сейчас, — по-прежнему уходил от ответа. И Эл не могла его за это винить, но все чаще она задавалась мучительным вопросом: сколько еще он сможет так убегать? И что она может для него сделать? Не отличаясь особой разговорчивостью и в прежние дни, Эдвард стал теперь еще молчаливее. Собранный, сдержанный, сосредоточенный. Хранивший про себя свою горечь, о которой, как и раньше, он не желал говорить. Или не мог. Сделав движение в сторону Милна, Элис в нерешительности остановилась. Когда мелодия вошла в свой завершающий, тихий и трепетный такт, она беззвучно подошла ближе, и положила руку на черное фортепиано, так похожее на великолепный корабль, плывущий по волнам моря в блестящих отсветах полной, ночной луны. Скорее почувствовав, чем услышав ее, Эдвард слегка повернул голову в сторону Элис, продолжая смотреть на клавиши и вести мелодию по давно заданному ритму. Черты его лица немного смягчились, что происходило всегда, когда рядом была Эл. Вот улыбка взяла свое начало в правом углу губ, и… окна гостиной разлетелись в стороны, дробясь под силой взрывной волны на бесчисленное множество осколков. *** Эдвард очнулся не сразу. Сначала пришлось походить в грязной, соленой воде, затопившей собою все вокруг. Там, где он оказался, не было звуков, ориентиров, времени. Все карты о горных склонах Рифии, которые он когда-либо рисовал, оказались ненужными. Он шел в воде, размахивая руками, — пытаясь разбавить окружающую муть, чтобы хоть как-то различить дорогу, а карты сыпались на него сверху, снова и снова. У него не было времени на то, чтобы рассматривать их. Он просто знал, что это его карты: маленькие, мятые листы, серые от пыли и грязи. И другие, — большие и белые. «Чистовые», которыми пользовались офицеры из штаба. Грязные рисунки Себастьяна Трюдо перенесены на новые листы кем-то другим, кто долго рассматривал его «карты», часто сделанные неровными линиями, кривизна которых в реальности означала страх, испуг, выстрелы и взрывы. А еще — потерянное время, выпавший из рук карандаш, который надо найти в пыли и в песке, чтобы дорисовать очередную кривую линию. Дрожащие руки, испуганные лица. Близкие, слишком близкие взрывы. От них небо мешается с землей, твой горизонт заваливается набок или одной мгновенной прямой летит в темноту. Если тебя не подорвут напрямую, то взрывная волна все равно найдет тебя. Листы падают сверху, кружатся, уходят на дно. И, поднимаясь, снова находят его для того, чтобы мокрыми, рассыпанными по воде хлопьями, прилипнуть к нему, к его коже, рукам, глазам. Закрыть глаза, сбить с пути, утащить на дно. Потому что по всем расчетам теории вероятности он должен был давно умереть. Тогда почему ты все еще жив, Милн, и упрямо идешь вперед?.. Ты — та самая случайная величина и событие, избежавшее общего числа? Хитрый мальчишка, зачем-то желающий жить. Выходит, Блез Паскаль наврал нам, и ты как-то сумел обмануть его прогнозы выигрыша в азартных играх, а одна из самых страшных игр происходит снова и снова. Ее имя ты, как и миллионы других, знаешь слишком хорошо. Война. Мы не учим уроки прошлого. В них случайная величина — исключение, не правило. Где-то в твоем сознании бьется яростная мысль, что все это, — пусть и правда, — но она не может длиться долго. Свет сильнее тьмы. Почему? Ты знаешь ответ, но упорно молчишь. А в нем — всего две буквы имени. Потому что пока ты идешь в воде, время может бежать против тебя. И ты торопишься. Спешишь. Стараешься бежать в воде изо всех сил, что у тебя есть, а если их не хватит, и они иссякнут от взрыва, ты перейдешь за пределы. Ты сможешь. Ты сильный. Не мирный, военный мальчик. Воспитанный большой болью, потерей и одиночеством, ты знаешь, как выживать на войне. Собираться с мыслями во время боя. Держаться, не сдаваться, идти, бежать, прятаться и скрываться. И потому на другой стороне — так сложно. Примирить себя с миром, которого у тебя было меньше, чем войны. Примерить его на себя, себя — к нему. Попытайся сделать это, и поймешь, что задача — невыполнима. Нужно говорить, потому что в мире люди говорят. Нужно отвечать, потому что она, — та, чье имя из двух букв для тебя — маяк, сотканный из солнца и рыжего света, хочет знать. Она не требует ответа, потому что знает, что у нее нет на это права. Но каждый раз, дойдя до обозначенных тобой рубежей, она остается молчать. Стоять и молчать. И ждать. И смотреть на тебя, и ждать той минуты, когда ты сможешь заговорить. Ты сможешь? Ты, не мирный, военный мальчик?.. Ты знаешь эту темную воду по своему прошлому. В иных обстоятельствах вас можно было бы назвать хорошими знакомыми. Помнишь? Сначала не было ничего, кроме темноты и пустоты. Только звон оглушенного первой контузией сознания и попытка собраться на месте, начиная с той точки, в которой ты теперь оказался. Ты знаешь ее по своему прошлому, вы неплохо знакомы. Может быть, поэтому она снова сдает тебе счастливые карты, и ты, выбравшись на другой берег, все еще дышишь и видишь над собой ее. Имя ее — из двух букв, а вся она — твой маяк. Большие окна вынесены до основания. По комнате, которая несколько минут назад была красивой, большой гостиной в доме Агны и Харри Кельнеров, гуляет холодный, осенний ветер. — Харри! Харри! — Агна трясет мужа, вцепившись в его рубашку. — Харри! Тыльной стороной руки она сбрасывает с лица грязь и набегающие слезы, и снова смотрит на него, не чувствуя, как осколки впиваются в ладони. Где-то близко слышится шум и хохот голосов. Он доходит до Агны рваной звуковой волной, но она не обращает на него внимание. Нужно, чтобы Эдвард очнулся. Она трясет его с такой силой, что его голова отрывается от пола, и снова, с глухим звуком, падает вниз. Эл осматривает комнату. Глаза сильно слезятся, и она снова и снова смахивает с лица бесцветные капли. От взрыва фортепиано завалилось на сторону. Именно оно спасло их, — закрыло Агну и Харри собой, своим черным, блестящим крылом. Если бы не это, то, может быть, сейчас они были бы уже мертвыми. Но все это она поймет потом. А сейчас, осматривая комнату неясным от слез взглядом, она ищет что-то, что может помочь. В голове настойчиво крутится мысль о нашатырном спирте и «стимуляторе дыхания». Другая мысль доказывает ей, что это полная чушь, и нужно вытаскивать Эдварда из дома: «Можешь взять его под руки или тащить на одеяле… возьми одеяло… много стекла». Элис смотрит на себя, обматывает колени подолом платья и очень медленно, по осколкам, отползает к стене. Удерживаясь за нее, она медленно встает. Голова слишком сильно кружится, и Эл клонит в сторону. Подняться на ноги получается только с третьего раза. Туфли. Хорошо, что на ней до взрыва были туфли. И хорошо, что они на ней сейчас. «Не нужно бояться осколков. Ищи одеяло». Эл оглядывается и, шатко ступая, возвращается к Эдварду. Времени нет. Нужно идти. И забрать чемодан с рацией из потайного кабинета. А небольшой чемодан с одеждой и всем необходимым, — как сказал Эд, когда они его собирали, «на всякий случай», — уже несколько дней лежит в багажнике «Хорьха». Она смотрит на Эдварда с высоты своего роста. На его теле нет видимых повреждений и ран, и Элис застывает на месте, не зная, что ей делать в первую очередь: идти за рацией или вытаскивать Милна из разрушенного дома? За развалом стены, в которой раньше были окна гостиной, никого нет. Смех, который, кажется, она слышала раньше, стих, а фортепиано, как и прежде, закрывает Милна своим остовом от чужих глаз, и… Элис решается. «Делай, успеешь!» — шепчет она сама себе, забегая в библиотеку, и пытаясь найти в скрытой нише ключ от двери, за которой они хранят чемодан с рацией. Пальцы не слушаются, и, как назло, немеют от волнения, но когда, наконец, Элис удается открыть дверь, она чувствует, как уверенность возвращается к ней, накачивая ее изнутри, словно воздух. Схватив тяжелый чемодан, она со всей возможной скоростью возвращается в большую библиотеку, и снова закрывает скрытую дверь на ключ. Эл рассчитывает вернуться за Эдвардом сразу же, как отнесет рацию в машину, и, увидев его сидящим на полу гостиной, вздрагивает. — Агна! Элис бросила чемодан на пол, и подбежала к Милну. — Живой!.. — прошептала она, крепко сжимая его руку, и проводя ладонью по волосам, засыпанным грязью и осколками стекла. Эдвард, отстранив от себя Эл, быстро осмотрел ее, и снова порывисто обнял. — Ты целая? Она ответила, но фраза заглушилась о его плечо, и теплым облаком вошла в ткань рубашки. — Я хотела отнести рацию, и вернуться за тобой, — сказала Эл, когда первая волна страха улеглась. — Да, пойдем! — Милн поднялся, сжимая протянутую руку Элис, и остановился, удерживая равновесие. — Не спеши. Мы успеем. Он кивнул, крепче пожимая ее ладонь, и они пошли к чемодану с рацией. — Стой здесь, я отнесу чемодан и вернусь, — Элис повернула Эдварда спиной к стене. — Он очень тяжелый, Агна, — попытался протестовать Милн. — А ты… маленькая. — Я вернусь, — повторила Эл, и Эдвард, закрыв глаза, слушал ее шаги, пока она не ушла слишком далеко. Когда Элис пришла, он все так же стоял у стены. Правда, не слишком прямо, а немного съехав в сторону. — Это я. Она перекинула его руку через свое плечо и сделала пробный шаг. — Это нечестно… это я должен тебе помогать. Стекло захрустело под тяжелыми шагами Эл. Вместе они медленно выбрались из дома. На воздухе Милну стало легче, и он, почувствовав себя лучше, убрал руку с плеча Элис так быстро, словно в том, что она его поддерживает, было что-то постыдное. Поглощенные произошедшим в доме, Элисон и Эдвард только сейчас обратили внимание на то, как выглядят ночные улицы Груневальда. Грязные, с разграбленными домами, в которых так же, как и в их доме с синей крышей были разбиты окна и полыхал огонь, — они были, все же, не так изуродованы мародерами, как центральные перекрёстки, магазины и многочисленные дома и домики Берлина. Может быть, только пока. Впрочем, все было относительно. Эту ночь, с девятого на десятое ноября скоро назовут очень красиво, даже несколько романтично, — «хрустальной», — и уже позже, при подсчёте урона, нанесенного рейху, конечно же, евреями, — Гиринг оценит его в один миллиард марок, и возложит выплаты на тех евреев, которые в эти страшные часы сумеют выжить, — станет очевидно, что тогда в Берлине для обычных людей не было безопасного места. Штурмовики и нацисты, переодетые в штатское, с таким азартом крушили витрины еврейских магазинов, синагоги и дома, что весь столичный город был засыпан разбитым стеклом. Уже потом, на утро, многие немцы, прогуливаясь по улицам, станут с улыбками на лицах рассматривать разрушенные здания, витрины магазинов, или — в меру своих человеческих способностей, — пытаться унести то, что не унесли до них. А пока длилась ночь, длилось и насилие. Людей, посмевших не открыть дверь пришедшим, вытаскивали на улицы и избивали один на один или — толпой, которая не возражала против такого развлечения. Мужчин забивали до смерти или бросали в камеры, чтобы позже отвезти их в ближайшие лагеря, в том числе и в Дахау, где места для вновь прибывающих были подготовлены заранее. Женщин насиловали и бросали в истерзанном виде там же, где кончали свои забавы. Нюрнбергские законы 1935 года, запрещающие чистокровным арийцам «половые связи» с евреями, в эту ночь массово были нарушены самими арийцами. Оказалось, что сидеть с евреями на одной парковой скамье или ходить по одной и той же улице нельзя, а вот насиловать и убивать их — можно. Что до стариков и детей, то последних для нацистов не существовало. И на следующее после погромов утро можно было без труда увидеть на тротуарах тела детей, пробитые штыками или с разбитыми головами. Они больше не говорили. И не мешали истинным германцам жить. Стариков заставляли участвовать в очень смешном представлении: опустившись на колени, и взяв зубную щётку в руку, каждый из них должен был чистить тротуар Великого города. Если же он справлялся с этой задачей плохо, то собравшаяся вокруг него толпа, помогала ему громкими оскорблениями, насмешками и ударами. Но всего этого Элис и Эдвард не видели. Они были уже рядом с машиной, когда позади послышался гвалт и хохот близкой толпы. И если до этой минуты у Элис ещё были сомнения в верности своих действий — точно ли стоило бежать или опасность миновала, и они могут остаться в доме? — то теперь она, чувствуя нарастающий страх, и даже не пытаясь рассмотреть тех, кто кричал и шёл за ними, ускорила шаг ещё больше. «Делай, успеешь!» — повторила она себе, укладывая чемодан с рацией на заднее сидение «Хорьха». Эдвард шёл на шаг позади неё. И, в отличие от Элис, рассматривал толпу преследователей, — настолько, насколько это было возможно. А ещё прикрывал Эл. Потому что помнил, как прицельно могут ранить бутылки с зажигательной смесью, брошенные меткой рукой. Заметив, что добыча состоит всего из двух человек, один из которых, — мужчина, идёт неровным шагом, а вторая — девушка, которой вполне можно поживиться, преследователи отошли от горящего «Мерседеса», принадлежавшего Кельнерам, и ускорили шаг, а затем перешли на бег, — когда стало понятно, что ещё чуть-чуть, и живность может удрать. В иной ситуации Эл и Эд поменялись бы местами, но сейчас на это не было времени, и за руль, вопреки обычному положению дел, села Элис. Она растерянно посмотрела на Эдварда, рассматривающего толпу в зеркало заднего вида. Расстояние между ней и «Хорьхом» сокращалось все быстрее и быстрее. — Пристегнись, — тихо напомнил Милн, — и включи зажигание. Услышав звук мотора, он, все так же рассмотря на толпу, добавил: — Сдай назад, Эл. — Но они уже близко, нет времени! — крикнула Элис, убирая руки с руля. — Сдай назад и разворачивайся. Слышишь? — Да! — громко ответила Элис, чтобы Эдвард точно ее услышал. Милн не глядя положил свою руку на руль, поверх руки Эл, и сжал ее пальцы. — Давай! Мотор взревел, Эдвард вывернул рулевое колесо, и преследователи ненадолго остановились, не ожидая, что добыча окажется к ним так близко, — на расстоянии вытянутой руки. «Хорьх», развернувшись, подъехал к ним, и, обдав их острой россыпью гравия, быстро ушел вперед. *** — Они подожгли «Мерседес»! — Эл впервые заговорила с того момента, как они уехали из Груневальда, от волнения поднимая и опуская руки. — Они подожгли его?! Милн кивнул, и перевел взгляд за окно. Теперь за рулем был он, и «Хорьх» остановился на дороге между Берлином и Мюнхеном, — Милн не понимал, куда им теперь ехать. Элис посмотрела на Эдварда, открыла бардачок, взяла какой-то сверток, и, выйдя из автомобиля, открыла дверь с водительской стороны. — Как ты? Подвинься ближе, мне нужно осмотреть твою голову. — Агна, все в порядке, — начал Милн, но, посмотрев в лицо Элис, добавил еще мягче, — все хорошо, правда. Она отрицательно покачала головой, положила сверток на крышу «Хорьха», развернула его и осмотрела содержимое, состоявшее из средств для обработки ран. — Ни черта не в порядке, Харри. Дай мне фонарь, пожалуйста. Эл кивнула на небольшой переносной фонарик в черном футляре, который они иногда использовали при передаче шифровок в Центр. Он не раз им помогал, когда они выходили на связь ночью. — Я не ранен, — возразил Эдвард, протягивая ей фонарь. — Да, конечно! Дом взорвали, забросали бутылками с зажигательной смесью, окна разбиты, вся гостиная в стекле, на улице горит копия автомобиля Грубера, за нами шла толпа идиотов, а ты ближе всех был к месту взрыва, и ты не ранен, конечно! — Фортепиано закрыло нас от взрывной волны, — напомнил Эдвард, поворачиваясь к Эл, и позволяя ей осмотреть свою голову. — Все обошлось. — Нет! — Элис крикнула, и посмотрела на Милна. — Мы проехали мимо убитых людей, там были дети, ты видел? Видел пожары? Дома горят. А плач и крики? А Кайла беременна… боже, — Элис остановилась, вглядываясь в темноту, — Кайла беременна!.. После этой фразы Эл замолчала, и снова начала осматривать Милна. Он оказался прав, — фортепиано надежно закрыло их от взрыва, и он не был ранен. Элис убрала пинцетом с его волос только несколько стеклянных крошек. Давний шрам на голове Милна, — девушка осмотрела его особенно тщательно, — был чистым и спокойным. Присев перед Эдвардом, Элис отогнула в сторону край его рубашки, — с той стороны, где от шеи до груди по коже бежал ещё один, длинный и узкий шрам. Он тоже был чистым и спокойным. Ни одного осколка или царапины. — Все хорошо, — сказала Элис тихо, и опустила взгляд вниз. — Все хорошо… — Эл, — Милн наклонился к ней. Элис закрыла лицо руками, а потом тихо заговорила, аккуратно подбирая каждое слово: — Есть мальчик. Ему семь. Мариус. Он живет в одном из домов, напротив дома мод Гиббельс. Когда… когда Гиринг пытался меня изнасиловать, Мариус спас меня, въехал в него на велосипеде, на полной скорости. С тех пор я вижусь с этим мальчиком. Иногда. Даю ему деньги, золотые марки. Но он давно не приходил, хотя я долго его ждала. Я ничего о нем не знаю, не знаю, где он живет. Он не хотел говорить. Но… если даже сейчас, когда страшно, мы ничего, совсем ничего не можем сделать, тогда… зачем это? Это все?.. Эдвард внимательно выслушал Элис, поднялся с автомобильного сидения и прошёл мимо нее, засунул руки в карманы брюк, и уставился мрачным, тяжелым взглядом на загородную дорогу. Распинав носком ботинка каждый из ближайших камней, он вернулся к автомобилю. — Сейчас мы поедем к Кайле, проверим, как они. А потом, через несколько дней, когда все стихнет, начнём искать мальчика. Очень осторожно, Агна. Очень осторожно. Элис посмотрела на Эдварда и заплакала. — Но я злюсь на тебя. Как ты могла не сказать мне?!.. А если бы тебя кто-то увидел? Или ты думаешь, Магда Гиббельс не может перейти дорогу и увидеть, как ты обнимаешь еврейского мальчишку? — шептал Милн, обнимая Элис. — Ты знаешь?.. откуда? Эдвард посмотрел на Эл. — Ханна? Опять она! — Сомневаюсь, что она сказала об этом кому-то ещё, кроме меня. Для нее это еще одна возможность поупражняться в остроумии. Так она думает, что держит меня на крючке. И я не стану ее разубеждать. По крайней мере, сейчас. — Прости. Я хотела тебе сказать, но не знала, как это лучше сделать. Милн поцеловал Элис в прохладные от ночного холода волосы, и прижал к себе. В памяти застряли ее слова: «Но если даже сейчас, когда страшно, мы ничего, совсем ничего не можем сделать, тогда… зачем это?». А еще Эд подумал, что, может быть, стал слишком осторожным с того момента, как у него появилась Эл. Раньше он пошел бы на риск, — и даже больший, чем этот, — не раздумывая. Потому что тогда он был один, и отвечал только за себя. Теперь задача стала кратно сложнее. Но он попробует. Кто знает, как может развернуться удача? В его активе был он сам, форма эсэсовца в багажнике автомобиля, в которой он уже однажды нахально заявился в лагерь Дахау, два пистолета, — «Вальтер» и «Зауэр-38», и… та доля безрассудства, которая и привела его в разведку. Если сложить все вместе, то это не так уж мало для темного времени. Милн докурил сигарету и тщательно втоптал окурок в землю. Действовать нужно быстро. Эдвард усмехнулся, рассматривая бурое небо. Огонь в его груди разгорелся снова. Тот самый, который после окончания Итона привел его сюда. Были, конечно, и другие, личные причины, но все они, в конечном счете, сводились к одному. Огонь. Пока он горит, Милн будет передавать шифровки, добывать секретные данные, обыскивать кабинеты и разыгрывать роль Харри Кельнера. Или кого-то другого. Сейчас этот огонь, давно дремавший за доводами разума, проснулся и разгорелся с новой силой, — как если бы воздух поддерживал и распалял крохотный огонек зажженной спички. Милн дважды осмотрел «Хорьх», снова проверил надежность замка на большом деревянном ящике, куда он спрятал чемодан с рацией, и повторил: — Я поведу машину, ты сядешь рядом. Если я замечу что-то подозрительное, ты должна пригнуться, спрятаться в нише под приборной доской. И молчать. До Берлина, думаю, мы сможем доехать более менее спокойно, хотя… На въезде в Берлин будь внимательна, Эл. Наблюдай, но осторожно. Если кто-то из тех, кто наводит этот «порядок», посмотрит на тебя пристально или задержит взгляд на твоем лице, — отводи взгляд, — сама знаешь, они очень трепетно относятся к тому, как на них смотрят, и любой взгляд могут посчитать за вызов. Наша версия, — на случай, если нас остановит какой-нибудь официальный нацист, и начнет задавать вопросы… — Ты — оберштурмфюрер, по личному приказу Гейдриха должен доставить евреев в главное здание гестапо, на улице принца Альбрехта, дом восемь, — закончила за Милна Элис, и посмотрела на него. Эдвард кивнул, подтверждая ее слова. — Только… тебе не кажется, что эта версия с приказом Гейдриха слишком опасна? И ее слишком легко проверить. — И узнать, что все это — ложь? Посмотри вокруг, Агна. Ты сама сказала, что вокруг творится хаос. А когда он творится, то даже те, кто его устраивает, впадают в ажиотаж, и в подобной неразберихе, на кураже, — к тому же, замешанном на крови, — способны поверить всему, что им говорят, даже в самую фантастическую ложь. — Ты говоришь страшные вещи, — сухо заметила Эл. — Я знаю, но, к сожалению, это — правда. И эта выдумка про Гейдриха может помочь нам спасти Кайлу и Дану. Милн заглянул в лицо Элис, и улыбнулся краем губ. — Я тоже очень надеюсь, что нам не придется использовать эту версию. Элис улыбнулась, но улыбка тут же ушла с ее лица. — Я даже не стану целовать тебя, потому что у нас все получится, и мы все успеем позже, — прошептал Эдвард, и лукаво посмотрел на Эл. Предположения Милна о пути до Берлина оказались верными. Их никто не останавливал, и никому не было дела до скользящего в темноте черного, блестящего автомобиля. Новый поворот дороги вывел к Груневальду, и скоро Элис увидела их дом. Вернее, дом Агны и Харри, и то, что от него осталось. «Мерседес» уже догорел, и теперь его остов дымился в темноте, — на том месте, где Эдвард всегда парковал автомобиль, когда Харри Кельнер возвращался в большой дом на Херберштрассе, 10. Мотоцикл тоже сожгли, а оконные рамы большого дома, ухмыляясь пустотой, безумно скалились в ответ на тревожные, быстрые взгляды Элис. Милн сказал, что позже, когда погромы стихнут, они вернутся сюда, чтобы посмотреть, что осталось от вещей и от дома, но Эл это не казалось хорошей идеей. Все время, проведенное в Берлине, она намеренно старалась жить так, чтобы не привязываться к окружающим вещам, к дому Кельнеров. «Это ненастоящее», — мысленно повторяла она, если ловила себя на том, что слишком привыкает к тому, что окружает Агну и Харри. Правильным было это решение или нет, но сейчас, оглядываясь на разрушенное здание, уже оставшееся далеко позади, Элис почувствовала, что если бы она позволила себе полюбить дом Кельнеров по-настоящему, то сейчас ей, скорее всего, было бы гораздо тяжелее при взгляде на разбитый, тлеющий остов, в котором мародеры действительно могли поживиться очень многим. Она и Эдвард были живы, вещи на первое время тряслись в чемодане под задним сидением «Хорьха», и они по-прежнему находились в Берлине как Агна и Харри Кельнер, — не вызывая подозрений, по крайней мере, явных, — а значит, — Эл посмотрела на сосредоточенное лицо Эдварда, — у них действительно все может получиться. *** На центральных улицах Берлина был ад. Горящие дома, выволоченные на мостовую люди, — понять, кто это, — женщины или мужчины можно было только по их крикам. Если они ещё могли кричать. Потому что многие, брошенные на тротуарах и дорогах, уже были немыми и мертвыми. Ночь и темнота снова играли на руку тем, кто устроил эту расправу над людьми по всей Германии, захваченной Австрии, Чехословакии. От всеместного огня ночь стала цветной и жаркой. Эл смотрела на происходящее из окна машины, и не могла отвести взгляд от того, что видела. Загнав женщину в угол, мужчина размахнулся и проткнул ее штыком, проворачивая его для большей верности, в сквозной ране. Женщина закричала так страшно, что сама земля должна была разбиться от ее крика. Но земля осталась целой и продолжала свой ход. И Кельнеры тоже ехали дальше. И тем более невероятным было Эл видеть этот ужас и продолжать совершать заученные, привычные, обыденные действия. Например, поправлять пальто, и кутаться в него сильнее, чтобы ночной холод не пробирал до костей. Элис смотрела на окружающий их ужас огромными глазами. Хотелось кричать, прятаться, остановить машину. Схватить Эдварда за руку и остановить машину! Открыть дверь, выбежать на улицу, и прокричать изо всех сил, чтобы они прекратили! Прекратили бить, резать, стрелять, смеяться и насиловать. Потому что этого не должно быть на земле. А если это может быть на земле, то как быть потом, после всего немого, непроходящего, забитого в лёгкие и в горло, кошмара? Как?.. Элис посмотрела на Милна, и снова заплакала, не в силах сдержать слезы. Она вспомнила, как в Лондоне, проводив ее до дома, Эдвард сказал в ответ на ее вопрос, что был на войне. «Война меняет людей не лучшим образом». Сейчас, глядя на его профиль, она снова задала все тот же безмолвный вопрос, — один из тех, что по-прежнему тревожил ее, — «как война изменила тебя?». Ответа не было, как не было в Берлине того, кого не коснулась бы эта страшная ночь. Эдвард продолжал вести автомобиль молча, глядя прямо перед собой. Только теперь он управлял машиной резко и быстро, словно хотел скорее вывезти их из этого хаоса. Его губы, плотно сжатые, превратились в единую, тонкую линию. Голова была поднята высоко, а длинная шея вытянута вверх, за грань невидимой удавки. Не сдаваться, держаться на плаву! Это было бы проще, если бы кровь не подступала к горлу, и ему не мерещились этой ночью все те, кого он когда-то убил. Стивен Эшби подмигнул и безумно улыбнулся Милну кровавой улыбкой, стоя между бесцветными, — от огней автомобильных фар, — колоннами очередного имперского здания, наваленного главным архитектором рейха, Шпеером, в центре Берлина. Улыбка растянулась на лице Стива от уха до уха, и, пристально смотря на Милна, он провел по горлу рукой. Эшби хотел повторить для бывшего друга свою последнюю фразу, сказанную им за секунду до смерти, — ту самую про «мы побе…», но «Хорьх» круто повернул, мёртвый Эшби исчез, и Кельнеры увидели главную синагогу Берлина, которая горела факелом, отдавая жаром на многие метры вокруг. Кто-то заворожённо смотрел на пожар, а кто-то помогал держать двери синагоги закрытыми. Чтобы те, кто был внутри, не могли по недосмотру стать теми, кто оказался бы снаружи, и смог выжить. Какая-то женщина, схватив за руку ребенка, перебегала дорогу. Ее заметил мужчина. И Элис запомнила то звериное и сальное выражение лица, с каким он смотрел на нее, неторопливо, медленно преграждая ей путь. До их столкновения оставалось несколько мгновений, но Элис так и не узнала, удалось ли женщине и ребенку спастись. Она очень надеялась на это, помня, как за спиной мужчины пошатываясь, поднялся человек, и пошел на него с зажатым в руке железным прутом. У этого человека, даже несмотря на неуверенную походку, было немалое преимущество перед тем мужчиной, — он шел на него со спины, и, когда еще Эл могла видеть их, оставался незамеченным им. А вот момент, когда в лобовое стекло «Хорьха» прилетел огромный камень, — отчего оно тут же пошло стеклянной паутиной трещин, Элис пропустила, и потому сильно вздрогнула. Но не от стука камня, а от криков, последовавших за ним. — Эй, ты! Стой! Сто-о-й! — крикнули сзади, и Милн повёл «Хорьх» быстрее, но в этот момент перед автомобилем выскочили еще несколько человек, преграждая ему путь. Заднее стекло «Хорьха» разлетелось вдребезги, и автомобиль, блокированный тремя мужчинами, остановился. Милн ударил по рулю, и свирепо оглянулся по сторонам, оценивая обстановку. Надо было ехать вперед , ехать на них!… Но времени, чтобы сожалеть об упущенной возможности уже не было, — трое, блокировавших «Хорьх», ухмылялись, глядя на Эдварда и Элис, а четвертый, — тот, что бросил камень, — приближался к машине сзади, неторопливым, размеренным шагом. Посмотрев на него в зеркало заднего вида, Милн подумал, что он — главный в этой шайке. Эдвард оглянулся, сверяя расстояние, отделявшее главного от машины, и расслабился, возвращая тело в прежнее положение. — Не бойся и не кричи. Посмотрим, что они будут делать дальше, — сказал он, обращаясь к Эл, но не сводя глаз с тех, кто ждал их снаружи. Милн не увидел как Элис кивнула, сглатывая тяжелый ком, застрявший в пересохшем горле. Боковым зрением она следила за тем, как Эдвард взял новый, недавно купленный им «Зауэр» в правую руку, и снял пистолет с предохранителя. Движения его рук были выверенными и четкими, а взглядом он продолжал наблюдать за их новыми знакомыми, которые пока тоже не делали резких движений. — Ну хватит, эй! — сказал один из них, и громко свистнул. Подойдя ближе к «Хорьху», он наклонился к окну, с ухмылкой рассматривая Милна через него, и перевел взгляд на Эл. — Парни, нам сегодня везет! — крикнул он и рассмеялся. Оглянувшись, он указал в сторону Эшби. Ответом ему был дружный, согласный хохот. — Вытаскивай ее, давай посмотрим! — Парни хотят, чтоб вы вышли! — сказал первый, перекатывая во рту серу, и ударяя кулаком по крыше автомобиля. Милн посмотрел сквозь него, и, игнорируя сказанное, снова оглянулся назад, на главного, который до сих пор не дошел до машины, то замедляя, то снова начиная неспешный шаг. Губы Эдварда дернулись, он перевёл взгляд на первого, и извинительно улыбнулся, делая вид, что пытается, но никак не может открыть дверь автомобиля. Милну снова улыбнулись в ответ, но он знал, что эта пауза — последняя перед первым ударом. Его зрение засекло темную и невысокую фигуру главного, который наконец-то доплелся до «Хорьха», и сейчас шёл прямо к двери с водительской стороны, следуя жестам своего приятеля, первым обратившего внимание на Элис. Когда главный оказался прямо напротив двери, за которой был Милн, Эдвард одним броском открыл дверь, сбивая его с ног и, — резко поднявшись из машины, — стреляя в того, кто просил его выйти из машины. Пуля от зауэра, выпущенная в упор, попала в лицо, вырывая из горла раненого дикий крик. Прижав руки к лицу, — через которые уже бежала темными, густыми линиями, кровь, он опустился на землю рядом с «Хорьхом», и застонал. Остальные двое, все еще не принявшие участие в этой встрече, словно по команде отступили назад, а потом пошли на Милна. Один из них шел прямо, а другой отошел в сторону, заходя слева от Эдварда. Окружение Милна сорвалось от новых выстрелов. Перебросив «Зауэр» в левую руку, Эдвард выстрелил в того, кто шел на него, и пропустил пулю от второго, обходившего его со стороны. Пуля врезалась в предплечье левой руки Милна, сбивая его новый прицел. Эдвард согнулся и застонал, закрывая рану правой рукой. — Ну что, поговорим? Центральный подошел к Милну и сбил его с ног ударом в подбородок. Эдвард упал на землю рядом с тем, в кого он выпустил сегодня первую пулю. Сейчас его лицо было месивом, в котором человеческие черты стало не различить. Милн пошевелился, пытаясь встать на колени. Новый удар опрокинул его на спину. Центральный завис над ним, сплюнул на Милна, и проводил взглядом главного, который, судя по всему, уже отошел от удара дверью. Может быть, он и дальше продолжал бы смеяться в лицо Милну, а Милн, может быть, и дальше продолжал бы смотреть на него неверным от боли взглядом. Но крик Элис расставил все по своим местам. Пауза кончилась. И пока центральный скалился в ответ на крик Эл, Милн вскинул правую руку вверх и выстрелил в него. Покачавшись, и рискуя упасть прямо на Эдварда, в последний момент он сменил траекторию, и повалился на спину, ругая того, кто его подстрелил. Цепляясь за «Хорьх» правой рукой, Милн с явным усилием поднял себя на ноги и застыл на месте, фиксируя равновесие. Элис больше не кричала, — с той стороны «Хорьха» теперь слышалась только какая-то неясная возня и приглушенные голоса. Прижав левую руку к телу, Милн помотал головой, пытаясь сбить нарастающее головокружение, и начал обходить «Хорьх». Главный прижал Элис к борту автомобиля, и, удерживая ее за горло одной рукой, другой пытался расстегнуть свои брюки. Попытки Элис вывернуться из его хватки не приносили особого успеха, — он был гораздо сильнее и выше ее. Хрипя, она попыталась разжать его пальцы на своей шее, но он лишь сильнее встряхнул Эшби, отвел ее тело на несколько сантиметров от машины, и с силой ударил Эл о «Хорьх». — Тихо, фрау, тихо… — шептал он, все больше заводясь от явного сопротивления. Когда Эдвард увидел Элис, в его голове мелькнула страшная мысль: она смирилась и перестала сопротивляться. Но вот Эл развела руки в стороны и ударила ребром обеих ладоней в шею мужчины. Справа и слева. У главного перехватило дыхание, и вместо того, чтобы и дальше продолжать свои попытки справиться с пуговицами на штанах, он начал кашлять и задыхаться. — Су… сука! — прохрипел он, согнувшись, смотря на Элисон слезящимися глазами. Освободившись от хватки, она тоже закашлялась, хватая ртом воздух, а когда выпрямилась, увидела перед собой Эдварда. Подойдя к главному со спины, он занес над ним руку, и единым резким ударом опустил на его голову свою руку с зажатым в ней «Вальтером». Тот рухнул на землю, и замычал, закрывая ладонями разбитую голову. Эдвард прицелился, но не выпустил пулю, отвлеченный звуками со стороны. Тот, кто выстрелил в него, подходил к Элис, и в этот раз Милн оказался быстрее нее. Человек повалился на землю рядом с Эшби, и, коротко что-то прохрепев, затих. В живых, — из всей шайки, — остался только главный. Дрожащей, неверной рукой Эдвард снова навел на него пистолет, но снова задержал выстрел, с удивлением чувствуя, как он, Милн, сам оседает вниз, на гравий и — в темноту. *** Эдвард, серый и бледный, то приходил в себя, то снова терял сознание. У Элис не было никакого практического опыта в осмотре пулевых ранений или извлечении пуль из тела, — все ее знания сводились к краткому курсу первой медицинской помощи, которые преподавали при подготовке в «Ми-6» и тому, что она узнала от Кайлы. Но главное в том, что знала Эл, сводилось ко времени. Его нельзя терять, — до настоящего момента она помнила об этом только в теории, но, увидев раненого Эдварда, и то, как быстро меняется его состояние, осознала и почувствовала всю верность этого первого, и, может быть, главного правила. На то, чтобы уехать с места драки далеко, времени тоже не было. Как не было теперь и самого безопасного места. Поэтому Эл, отведя машину немного дальше, за границу темных, — то ли сожженных, то ли брошенных, одноэтажных домиков, — остановила «Хорьх» позади одного из них, и заглушила мотор. Она вышла из автомобиля, открыла вторую дверь, порылась в чемодане с вещами, спрятанном под задним сидением, и вернулась. Забравшись на сидение, она подвинулась ближе к Милну, — чтобы лучше видеть рану на левой руке.. — Не говори. Я осмотрю рану. Милн был серым и тихим. Мутные капли пота, то мелкие, то крупные, скатывались по его лицу вниз, и застывали у границы светлых волос, которые сейчас окрасились цветами восходящего солнца. В иных обстоятельствах он наверняка бы кивнул, и подбодрил Эл какой-нибудь фразой или шуткой, но сейчас он только смотрел на нее неясным взглядом, и, — если его глаза не закатывались, и он не скатывался за грань сознания, — следил за ее быстрыми движениями, — настолько, насколько мог их видеть.Часто ее тонкие пальцы и запястья ускользали из его поля зрения, но он продолжал смотреть вниз и влево, в ожидании, когда они снова появятся, и замелькают перед ним, похожие то ли на белые крылья, то ли на белые перья… Положив перед собой небольшой футляр, Элис выпрямилась и приобняла Милна, стараясь как можно быстрее и осторожнее снять с него пальто. Он почувствовал, как ее рука легла на шею, на верхние позвонки. Затем она притянула его к себе, — Элис и ее запах стали ближе, а потом — дальше, когда она освободила Милна от верхней одежды и разорвала рубашку на плече, укрывая его сверху пальто так, чтобы рука и рана оставались открытыми. Ветер налетел на Милна, охлаждая кожу. Стало хорошо, холодно и спокойно. Он перевел взгляд дальше, за спину Эл, — в небо. Начинался восход. Небо красилось лучами восхода. — Тебе холодно… прости, — прошептала Элис совсем рядом с ним.. Так близко, что он почувствовал, как ее шепот щекочет кожу. Элис раскрыла футляр и достала медицинские перчатки. Несколько долгих секунд ушло на то, чтобы правильно надеть их на дрожащие руки, которые совсем не хотели ее слушаться. Размер перчаток оказался немного больше того, что был нужен, и Эл сильнее натянула нижний край на запястье. Перчатки щелкнули, неплотно приставая к коже. Сделав глубокий вдох, Элис, сидя на коленях, придвинулась к Эдварду как можно ближе, и посветила карманным фонариком на рану. И не увидела ничего, кроме крови. Она начала выбиваться из раны фонтаном, резко и хаотично. Элис что-то прошептала сухими губами, и приподнялась, чтобы осмотреть внутреннюю сторону руки. Кровь попала ей на лицо, и Эл рефлекторно закрыла глаза. Выходного отверстия не было. Значит, пуля осталась в плече. И кровь была алой. — Алая кровь, артериальное…— шептала Элис, снова усаживаясь перед Милном, уже потерявшим сознание. — Наложить повязку на рану… давящую повязку на рану, прямо… на… рану. Собственные движения казались ей ужасно, невероятно медленными. Рана и область вокруг нее вздулись, кровь по-прежнему выбрасывалась фонтаном, но уже не так сильно, как раньше. Элис взяла широкий бинт, и наложила его край на пулевое отверстие. Натягивая ткань, она постаралась наложить повязку как можно плотнее. Кровь, пропитав первые слои марли, постепенно начала останавливаться, и Элис слабо улыбнулась, смотря на верхние слои бинта, белые и чистые. Для большей надежности она закрыла бинт несколькими оборотами обычной белой ткани, — она была плотнее, и казалась Эл надежнее стерильной марли. Она успела. Врач сказал, что пуля пробила плечо не так сильно, как могла бы. — Скорее всего, выстрел был сделан с близкого расстояния, почти в упор. Как это произошло? Элис попыталась вспомнить, слышала ли она выстрел, но память подсказывала только одно: это могло случиться в тот момент, когда ее душили, и значит, она могла не расслышать выстрел. Кто стрелял в ее мужа? Где это произошло? Сколько их было? Агна Кельнер подробно отвечала на эти и множество других вопросов. И не была уверена, что ее ответы действительно слушают и записывают. Все ее показания полицейский свел к одному слову, которое теперь было хуже последней грязи. Евреи. Стерев кровь с лица, Агна Кельнер села на стул, и в течение следующих двух часов подробно отвечала на вопросы того, кто назвал себя полицейским. Вопросы шли и повторялись по кругу, — одни и те же, снова, снова и снова. Но Агна внимательно следила за тем, что она говорит. Адреналин помогал ей не засыпать, и помнить абсолютно все, до последней подробности. Она даже запомнила выражение лица полицейского, когда на один и тот же вопрос Агна ответила одной и той же фразой. По его лицу было заметно, что он разочарован. Агна знала, что такой способ допроса был довольно эффективным, — запутать напуганного, уставшего и избитого человека, которому, к тому же, запрещено садиться на стул, — и потому он стоит последние, скажем, часов двенадцать, — очень просто. Часто сам человек к моменту такого «разговора» готов сказать и подписать все, что угодно. Но Агне Кельнер повезло. Во время беседы с полицейским она не только сидела на стуле, но и могла закурить предложенную им сигарету. Фрау Кельнер, улыбнувшись, отказалась от сигареты, и повторила уже сказанное, в котором полицейский даже не захотел разбираться. К чему это, если и так понятно, что во всем виноваты евреи? Посмотрите, что они сотворили с прекрасным Берлином, столицей великого рейха?! И это далеко не все, — он достоверно может сказать фрау Кельнер, что это были не простые городские беспорядки, но намеренно спланированный и хорошо организованный сговор: подумать только, — они громили все города Германии и возвращённые рейху исторические области! Разграбить прекрасную, музыкальную Вену? Кощунство и варварство! Поэтому и думать нечего о том, кто виноват в нападении на фрау и ее мужа. Но фрау Кельнер может быть спокойна, — германская полиция выполнит свой долг, и непременно найдет и воздаст по заслугам тем, кто посмел стрелять в ее супруга и угрожать ей. Агна кивнула полицейскому и уточнила, может ли она идти? Ей необходимо проведать мужа. Конечно, — ответил ей полицейский, убирая блокнот для записей во внутренний карман кителя. Он улыбнулся ей на прощание, строго рассмотрел своё отражение в зеркале, проводя ладонью по гладкому пробору, забитому бриолином, и покинул больницу. И теперь фрау Кёльнер сидела в палате, рядом с кроватью мужа. Харри еще не пришёл в сознание, но дежурный врач, принявший их рано утром, и оказавшийся тем самым врачом, чье лицо Агна помнила с того дня, когда потеряла ребенка, заверил ее, что с Харри Кельнером все будет в порядке. — Нужно только следить за раной, — сказал доктор, и бесшумно ушел по коридору, в белом халате, полы которого были очень похожи на крыло старой птицы. «Белый как лунь» — вспомнила Агна, провожая врача взглядом. Выслушав врача, она молча кивнула. Агна вообще стала говорить предельно мало, — исключением можно было считать только полицейский допрос. Ей нечего было сказать тем, кто окружал ее с этой стороны мира. Она хотела говорить только с Харри, но он пока молчал, и она молчала тоже. Тревога и страх постепенно стихали и отступали. Дыхание становилось спокойным и ровным, и Агна уже не проводила рукой по лицу каждую пару минут, все еще думая, что на нем — кровь Харри. Вернувшись в палату, Элис села на стул напротив Эдварда, снова и снова медленным взглядом рассматривая его лицо и тело. Это казалось невозможным. Эдвард ранен? Он в больнице? Чем больше она думала об этом, и чем дольше смотрела на белого Милна, тем более невероятным это выглядело. Когда врач сказал ей, что герр Кельнер потерял не так много крови, как это «чаще всего бывает», и что она, Агна, хорошо сделала, что наложила давящую повязку и не пыталась, — в отличие от подавляющего большинства добрых дилетантов, наносящих тем самым непоправимый вред раненому, — тревожить или вытаскивать пулю, она молчала. А в голове безостановочно крутилась по кругу только одна, всего одна мысль: в человеческом теле всего около шести литров крови! Всего шесть! Поразительно мало. Но Агна остановила кровь, наложила давящую повязку на область предплечья. Она успела. И это было самое важное. Элис нужно было обдумать очень многое. Например, — где теперь жить? Где искать Кайлу и Дану? Они живы? С ними все в порядке? А с их ребенком? Когда безопаснее всего съездить на развалы дома, в Груневальд? И можно ли восстановить дом? А если вещи, оставшиеся в доме, украли? Сейчас остановиться в гостинице? В какой? Нужно помнить, помнить и не забывать о повсеместной прослушке, Эдвард всегда об этом помнит. Кажется, он все помнит, и никогда не ошибается. Ничего не говори, Агна. Будь осторожна. И спокойна. Ты не можешь показывать свой страх, ужас или растерянность. Здесь так не выглядят. Где можно оставить чемоданы с большей безопасностью? Лучше позвонить или приехать на завод «Байер», чтобы предупредить о состоянии Харри? И пропустят ли Агну Кельнер? Как отреагируют в доме мод на происходящее?.. Погромы провели в ночь с девятого на десятое ноября, со среды на четверг. И как бы невероятно и абсурдно это ни было, вместе с вопросами о жизни, мелькнувшей рядом смерти и следующем дне, Эл нужно было обдумать и другие, не такие острые, и — «общего порядка». Не решаясь оставить чемодан с рацией где бы то ни было, Элис носила его с собой. Он был тяжёлым и неудобным, но, в сочетании с другим чемоданом, в котором лежали вещи Агны и Харри, она, — как ей показалось по взглядам, которыми ее разглядывали окружающие, вызывала любопытство, желание помочь и… сочувствие. Вместе с ее растерянным, опустошенным внешним видом и немного замедленной реакцией, — она очень старалась выглядеть как можно лучше, но вся предыдущая ночь, ранение Эда, сгоревший дом, ожидание в больнице и строгая необходимость Агны Кельнер утром в четверг вовремя прийти в дом мод, на работу, — все это не слишком укладывалось в голове, и потому она, разговаривая с врачом, или обращаясь к медсестре, говорила медленно и отрешенно, как человек, который долго шел по дороге, а в следующую секунду, посмотрев на карту, узнал, что дороги больше не существует. Ни на карте, ни в реальности. Дорога стерта, изуродована, закрашена черной неровной штриховкой, разбросанной по карте толстой рукой генерала. Он смотрит на карту и ничего не видит, затем громко требует чаю, а когда адъютант его приносит, — крепко-янтарный, в высоком стакане с серебряной ложечкой на подносе, — генерал хватает его, обжигает толстые пальцы, и воет от боли. Карта летит к чертям, люди ссыпаются со своих дорог вниз, как незримые марионетки, и дороги на карте становятся перечеркнуто-черными от грифеля простого карандаша. Карта и территория больше не соответствуют друг другу. И в этом нет ничего удивительного, — они никогда не были похожи. Элис сидит на стуле с высокой спинкой, возле больничной кровати, и смотрит на Эдварда. Все прочие тревоги отступают перед самым большим и страшным, что могло произойти. Сейчас, когда его жизни ничего не угрожает, это уже не кажется таким острым и опасным, но… «при серьезном повреждении плечевой артерии и обильном кровотечении, смерть может наступить в течение одной минуты, потеря сознания — в течение пятнадцати секунд». Элис вспоминает, что в человеческом организме всего шесть литров крови. И даже если ты высокий и сильный, у тебя тоже есть только эти шесть… Эл глубоко дышит, положив голову на грань спинки высокого стула. Смотреть на Эдварда, слышать его дыхание, и знать, что он жив. Это все, что ей хочется. Смотреть на его бледное лицо снова и снова, и видеть, как от дыхания поднимается и опускается его грудь. Он жив. Это главное. Потому что невозможно представить, чтобы Эдварда не было. Как такое может быть? Это невозможно. Слишком невероятно. Так не может быть, — Эд всегда был рядом. Сначала на расстоянии, и — шутками в письмах брата, потом в Рождество. И уже тогда, как позже поняла Элис, он защищал ее. Даже от Стива, несмотря на то, что Эдвард был гостем в их доме. А теперь… казалось невероятным, что они вместе уже пять лет, но… нет, невозможно представить мир без Эдварда, такого просто не может быть. Элис, быстрее отталкивая от себя страшные мысли, садится еще ближе к нему, сжимает его прохладные, тонкие пальцы. Его левая рука закрыта плотной, белой повязкой. Эта повязка лучше и стерильное той, что накладывала она, и Элис рада, просто безумно рада, что с Эдвардом все хорошо. Она будет следить за его раной, она будет ухаживать за ним. Но она тоже, как и он, — после того допроса в гестапо, — успела. Это главное, с этим возможно все. Любая победа, даже самая невероятная.