Черное солнце

«Из сообщенных вами сведений о последствиях погромов, 36 тысяч убитых и 36 тысяч раненых евреев кажутся нам явным преувеличением. Даже если бы мы могли принять данную информацию для серьезного рассмотрения, недавние беспорядки в Германии представляются нам более внутренним делом рейха, чем тем, которое требует нашего или, — тем более, — международного внимания. В то же время, в ваших новых сообщениях нет информации по Польше. Настоятельно просим сосредоточиться на этих данных, а не на личных делах Берлина.

Центр».

Эдвард помнил, как расшифровав сообщение из Форрин-офис, он и Эл молча застыли над листом с дешифровкой. Раньше, когда Эл злилась, наблюдая за тем, как многое из того, что они передавали в Лондон, намеренно игнорируется, он ее успокаивал, убеждая, что «так бывает». Но сейчас… Сейчас не тридцать третий и даже не тридцать пятый год! Лондон не может не осознавать, что «умиротворение» Грубера, проведенное Великобританией совместно с Францией и Италией, итогом которого стал раздел, — фактически, уничтожение, — Чехословакии, не сработало, а наоборот привело к прямо противоположному результату, — разжиганию аппетита нацистов, их желанию получить все новые и новые территории, которое пока по-прежнему прикрывается сказками Гиббельса об «агрессии» в отношении священной Германии со стороны других стран. Успокаивая скачущий пульс, Милн сделал глубокий вдох и предельно медленный выдох. «Спокойно… так было уже много раз» — повторял он себе, рассматривая пристальным, хмурым взглядом утренний Берлин через автомобильное стекло. «Личные дела Берлина! Внутренние дела Германии! — не успокаиваясь, кричал голос в его голове. — А потом, когда это коснется их, коснется всех… что они скажут? «У нас не было такой информации, наша разведка — дерьмо, и ничего нам не сообщила!»? Так?! «Личные дела Берлина!» — Милн врезал ладонью по рулевому колесу «Хорьха». «Черт бы вас побрал! Тридцать шесть тысяч! А сколько ранено, свезено в лагеря?! Сколько женщин и девушек изнасиловано? Сколько сожжено… после погромов прошло уже почти три недели, а Кайла до сих пор не может прийти в себя. То смеется и кричит по ночам, во сне, то плачет, закрывшись в комнате… И эти погромы — только один случай из всего, что нацисты успели устроить за все свое время у власти…». Эдвард сжал руку в кулак, и силой вернул себя к другим мыслям: «Генеральный штаб — против войны? Или это уловка? А если нет, то насколько вероятно, что несогласие с планами Грубера изменит эти планы?.. 1938 год в записях Хайде. И пометка «запад-восток». «Запад» — это в самом деле Франция и Англия? А «восток»? Что здесь «восток»?» — размышлял он, наблюдая за тем, как Агна, выйдя из машины, все больше удаляется от «Хорьха», останавливается, смотрит по сторонам, переходит дорогу и идет к дому очередной клиентки, желающей заказать платье. Повернув ключ зажигания, Кельнер тронулся с места, медленно проезжая вдоль фасадов домов, залитых ранним, холодным солнцем. Мысли снова вернулись к недавнему выводу, сделанному им после скрупулезного изучения фотографий с записями старины Эриха: в бумагах Хайде оказалось много интересного о происходящем, но на Кельнеров у него ничего нет: ни на Харри, ни на Агну. Да, в листах, снятых Харри на пленку, встречаются их имена — имя Агны реже, имя Кельнера — гораздо чаще. Но во всем, что записано о них Эрихом, нет ничего, что представляло бы опасность. По крайней мере, пока — это только сухая констатация перемещений Кельнеров по Берлину: «вышел из здания в 15.30», «забыла перчатки на витрине, вернулась в магазин», — и прочая подобная мелочь. «Но, — напомнил себе Эдвард, — нельзя сбрасывать это со счетов: Хайде продолжает слежку. Пока в его наблюдениях нет ничего интересного или важного, но нужно приглядывать за ним». И пока Милн решал, что за неугомонным сотрудником контрразведки «Фарбениндустри» стоит по-прежнему присматривать, фрау Томас наблюдала за его женой. Он заметил Ханну сразу же, что было совсем не удивительно: не изменяя себе и своему вкусу, блондинка была одета в ярко-красное платье и длинное, белое пальто. Тихо сдав назад, Кельнер отъехал в пасмурный, бессолнечный проулок, вышел из «Хорьха», и пошел дворами. «Перейти дорогу, подойти к Ханне со спины, пока она продолжает выслеживать Агну», — твердил Кельнер, ускоряя шаг. Этот нехитрый план не потребовал от Харри каких-либо усилий. Должно быть, увлеченная происходящим, Ханна продолжала стоять у левого края высокой арки, — где Харри и заметил ее впервые, — и наблюдать за Агной Кельнер, которая в эту минуту почти сравнялась со злачным зданием гестапо на улице Принца Альбрехта. Дом, где жила сегодняшняя клиентка Агны, был следующим после главного места обитания тайной полиции рейха, и кто-то расторопный, — и очень услужливый, — наподобие механика из мастерской, в которую не так давно Кельнер отдавал «Хорьх» для ремонта, — наверняка оценил бы подобное, чрезвычайное удобное и выгодное, местоположение. Остановившись, как и планировал, за спиной Ханны, Харри повторил ее позу, — прислонился спиной к плавному склону арки, чувствуя, как по позвоночнику дрожью стекает вниз волна холода от серого, крупного камня, которым он был выложен. Несмотря на летящее эхо, которое поднималось в этом переходе от любого движения, Ханна не услышала Кельнера. И в почти абсолютной тишине с далекой трелью утренних птиц, прозвучавшей где-то над крышами, прошло чуть меньше минуты. Затем фрау Томас, видимо, решив, что для завершения ее плана настал самый подходящий момент, вытянулась в сторону, выглядывая из-за угла. Еще мгновение, и она выскользнула бы из своего весьма сомнительного укрытия, но Кельнер уже крепко держал ее за руку. — Что?! — вскрикнула она, резко оборачиваясь и испуганно глядя на Харри. — Ты?! — Доброе утро, фрау Томас, — произнес Харри насмешливым тоном, после которого на губах Кельнера, не усидевшего в рамках серьезности, засветилась широкая улыбка, и послышался легкий смешок. — Как твои дела? — Пусти! — Ханна рванулась в сторону, и, к удивлению Харри, его левая рука, недавно словившая пулю, выпустила блондинку. Возникла пауза. Харри, не ожидавший такого поворота событий, мгновение молча смотрел на свою руку, — онемевшую, дрожащую мелкой, нервной дрожью. Согнув пальцы, он почувствовал, как ладонь прошивает судорогой, и вздрогнул. Ханна, неожиданно получившая свободу, успела сделать пару шагов и выглянуть из арки, когда Кельнер снова ее остановил. Посмотрев влево, он убедился, что Агна благополучно миновала здание гестапо, и взглянул на Томас. Теперь он стоял прямо напротив нее, удерживая бывшую фройляйн Ланг здоровой, правой, рукой. — Что ты хотела сделать? — Кельнер встряхнул Ханну. — Не твое дело! — Хотела пойти за моей женой и силой увести ее к зданию гестапо? — Харри усмехнулся. — Это твой план? Их голоса громким эхо разнеслись из арки, выскакивая на центральную Курфюрстендамм отрывками еще звонких, едва приглушенных утренним шумом, фраз. — Я все знаю, Харри! — выкрикнула Ханна. — Что ты знаешь? — Я видела, как твоя жена подменила чемодан! Там, в больнице! Кельнер молча посмотрел на Ханну, а затем рассмеялся. — Правда? Смех Харри рассыпался вокруг них, и жена генерала Томаса, о котором пошептывали, что он довольно часто не поддерживает планов Грубера, — или поддерживает не так, как следует, — со злостью посмотрела на него. — Да! Я видела не все, но я знаю! Я все скажу! — Так «все» или «не все»?.. Хорошо, — Кельнер, все еще усмехаясь, согласно кивнул. — Пойдем. — Куда? — настороженно уточнила блондинка, оглядываясь по сторонам. — Туда, куда ты, судя по всему, хотела силой увести мою жену. Не думаю, что такое нападение на Агну было бы удачным, но план был такой, верно? — блестя глазами, резко спросил Харри, не спуская с Ханны злого взгляда. Промолчав, она отвернулась от него, вздергивая голову вверх с таким видом, будто этот разговор и все происходящее ее не касались. Не растрачивая времени зря, Харри взял Ханну за локоть, и повел в направлении громадно-серого здания тайной полиции. — Отпусти меня! Харри! — зашипела Томас, испугавшись теперь, в свете людной улицы, говорить громко. — Чтобы ты продолжала преследовать мою жену, и в один прекрасный день добилась своего? Кельнер ускорил шаг, сильнее сжимая руку Ханны, которой она и без того не могла пошевелить. — Я туда не пойду! — лихорадочно зашептала она, мотая головой тем сильнее, чем больше они приближались ко входу в здание. — Пойдешь. Пойдешь и скажешь о своих подозрениях, — не слушая ее, отвечал Харри, подтаскивая Ханну вперед. — Ты же этого хотела? Высокая входная дверь здания, где располагалось главное отделение гестапо, открылась, и мужской голос, преодолевая шум шагов, голосов и автомобилей, четко спросил: — Вам нужна помощь? Позже, вспоминая эту минуту, Эдвард отчетливо видел перед собой обезумевшее от страха лицо Ханны, узнавшей того, кто задал этот вопрос. — Нет, не нужна! — быстро проговорила фрау Томас. Она попыталась уйти, рассчитывая на то, что Кельнер или уже потерял бдительность, или что он не станет удерживать ее силой на улице, в окружении посторонних людей. Стал. Посмотрев на Ханну, и продолжая держать ее, Харри ответил: — Доброе утро, герр Зофт. Он улыбнулся именно так как нужно: легко, вежливо и чуть-чуть. — Теперь и я могу сказать, что не ожидал вас здесь увидеть. Герхард Зофт, которого Кельнер знал как страхового агента, улыбнулся, оценив фразу, которую он сам часто произносил при встрече с Харри или Агной, и не обращая никакого внимания на перепуганную блондинку. — Доброе утро, герр Кельнер. У вас дело? Агент отвел плечо назад, указывая на вход в здание. — У фрау Томас, — уточнил Харри, чувствуя как рука Ханны в его захвате обмякла: блондинка больше не вырывалась, и не делала попыток уйти, должно быть, расценив происходящее, — судя по ее внешнему виду, полному ужаса и онемения, — не иначе, как свой смертный приговор. По-прежнему не глядя на женщину, Зофт спокойно уточнил: — Какого свойства это дело? Набрав в грудь воздуха, и щурясь на ярком солнце, Кельнер объяснил: — Фрау Томас сама вам расскажет, я не совсем понял суть ее вопроса. Ярко-голубые глаза Кельнера и темно-серые — Зофта обратились к красивому и бледному лицу Ханны. — Я… я сказала… Кельнер почувствовал, как судорожно Ханна сжала его руку, из хватки которой совсем недавно пыталась освободиться. — …Я говорила герру Кельнеру, что хотела бы отыскать одного человека. — И все? — насмешливо спросил Зофт, как и прежде, обращая внимание только на Харри, и игнорируя Томас. — Я подумала, что… — хриплым от волнения голосом пояснила Ханна, произнося слова так медленно, что Харри готов был поклясться, что видит, как судорожно работает мысль в ее голове, — здесь мне смогут помочь. Зофт, снова усмехнувшись, взглянул на Ханну, и произнес сквозь зубы: — Какая чушь! Гестапо занимается совсем иными вопросами. Здесь не справочное бюро. Томас промолчала, ближе продвинувшись к Кельнеру, и выдохнула только тогда, когда мужчины, закончив разговор, попрощались с друг другом. Повернувшись, Зофт пошел в сторону арки, под прикрытием которой Ханна вела свое наблюдение за Агной, а Харри провожал агента взглядом до тех пор, пока он не исчез из виду. Собравшись с силами, Ханна проговорила: — Ты — сумасшедший! Что было бы, если бы мы попали в гестапо?! Неужели ты не знаешь, кто такой Зофт?! — Страховой агент, только и всего, — разыгрывая перед Ханной давнюю карту, беспечно ответил Кельнер. — Нет! Он в ведомстве Гейдриха! Он не страховой агент! Ханна с испугом взглянула на Харри. — Но вы, кажется, неплохо общаетесь? Кельнер промолчал, не опровергая ее догадку, которая, к слову, была очень выгодна. — Ты даже не представляешь, во что ввязываешься! — горячо продолжала Томас, напуганная его молчанием, которое она расценила как абсолютное равнодушие к происходящему. — Будь осторожен! Смерив Ханну взглядом, Кельнер развернулся, и широким шагом пошел к пешеходному переходу. — Что ты делаешь?! Харри! — кричала Ханна ему в спину, не обращая внимания на прохожих, оглядывающих ее испуганными взглядами. А когда она поняла, что не дождется от него никакого ответа, прошептала, оглушенная всем, что только что с ней произошло: — Ты сдашь меня гестапо?… *** «Он в ведомстве Гейдриха, он не страховой агент!». Харри уже проезжал по Вильгельмштрассе, к британскому консульству в Берлине, а слова Ханны продолжали стучать в его мыслях с тем же испугом, с каким были произнесены. Все это было хорошо: и ее искренний страх, быстро перешедший в панику, и то, что Кельнер вовремя заметил Ханну, и то, что Харри теперь знал о Зофте. Размышляя о случившемся, Кельнер немало удивился поведению Ханны, уверенный, что ее, — с учетом прежнего, и тем более нынешнего положения, — рука гестапо не коснулась. Но, судя по реакции фрау Томас на одно лишь словесное упоминание тайной полиции, Харри ошибся. Что касается Зофта, то зацепка, неожиданно полученная от Ханны, давала не так мало, как могло показаться на первый взгляд. Сам Рейнхард Гейдрих — глава общеимперской полиции безопасности, объединившей гестапо — тайную полицию — и полицию уголовную, а кроме того, глава службы разведки, — по сути, единолично контролировал два важнейших направления в политике рейха: сбор информации и шантаж. А если вспомнить, что несколько лет назад, после того, как Гиринг напав на Агну, попытался ее изнасиловать, Харри, совершенно обезумев, безбашенно заявился в его дом, и пригрозил ему, — если он еще только посмеет тронуть фрау Кельнер, — показался пьяному Херманну тем самым Гейдрихом, вызвавшим даже у Гиринга что-то вроде страха, то… реакция Ханны становилась более, чем понятной. Кроме того, Кельнер знал, что Гейдрих был одним из организаторов и «Ночи длинных ножей», и, скорее всего, недавней «Хрустальной ночи». Именно он лично распоряжался арестами евреев после погромов. По слухам же, Рейнхард, — внешне безукоризненный ариец, отличный спортсмен и замечательный скрипач, — был страшно, безгранично жесток. Настолько, что его боялись «свои», на которых он тоже не забыл собрать прелюбопытные досье. А давний скандал, в котором упоминалась девушка, из-за которого подающий блестящие надежды Гейдрих с позором был уволен из флота, имел далеко идущий след, перекидывая вполне однозначный мост к борделям особого устройства, в которых расслабленные, ничего не подозревающие мужчины легко выкладывали все, что знали: как оказалось, не только дамам полусвета и вполне конкретного рода занятий, но и агентам гестапо, которые подслушивали их и записывали за ними все, что те рассказывали. Потому, не вдаваясь в подробности, можно было подвести простой итог: даже среди своих сослуживцев Гейдрих снискал славу одного из самых жестоких и развращенных, не признающим никаких границ, человеком. Но все это, уже известное Кельнеру, по-прежнему не давало ответа на очень важный вопрос: что Зофту, подчиненному Гейдриха, нужно от Харри и Агны? Харри припарковал автомобиль недалеко от входа в консульство Великобритании в Берлине, и уставился сосредоточенным взглядом в серое, массивное здание. Сверившись с круглым циферблатом наручных золотых часов, Кельнер понял, что еще слишком рано: посольство было закрыто. «Хорошо…. — подумал Харри без тени оптимизма, — есть время, чтобы повторить план». Суть его была очень простой: Харри было известно, что с пятнадцатого ноября, всего через несколько дней после погромов, при официальной договоренности между Берлином и Лондоном, начала действовать программа «Киндертранспорт», целью которой было спасение еврейских детей от нацистов. Дети — возрастом от младенцев до семнадцати лет, — выезжали из Германии, Австрии и бывшей Чехословакии в Великобританию без сопровождения родителей. На первый взгляд все казалось простым и понятным, но и эта программа, — из того, что знал Харри, — предполагала массу нюансов. И Кельнер опасался одного: негласных условий для отъезда из Германии согласно этой программе могло быть гораздо больше, чем то было заявлено в печати. «Это первое…— подумал Харри, крепче сжимая руль, — а второе? Второе — официально Кайла не может выехать из страны этим путем… а неофициально? Возможно? Как это устроить? И Мариус. И Дану… мы по-прежнему не знаем, где они». Может быть, найди они Мариуса, все было бы проще, и они бы представили Кайлу как его мать. «Стоп! — остановил себя Харри, — а мама Мариуса? Агна сказала о ней совсем немного... Надо постараться вывезти и ее». Но где, где они все? Мариус? Дану? Нужна хотя бы какая-то зацепка, которая поможет их найти. А пока нужно узнать как можно больше об этой программе «Киндертранспорт», и о том, кто ее курирует в посольстве Великобритании». *** — Герр Кельнер? Невысокий брюнет, застегнутый в плотный костюм-тройку, остановился напротив Харри, и вопросительно посмотрел на него. — Да. Блондин кивнул, и быстро поднялся со стула. — Пройдемте в мой кабинет. Сотрудник консульства посмотрел на Кельнера и негромко прочистил горло, тем самым выражая свое удивление ростом Харри, которому он доставал только до плеча. Оказавшись в просторном кабинете, Харри, зная, что за ним наблюдают — он чувствовал на себе внимательный, изучающий взгляд, — быстро, едва уловимо осмотрелся по сторонам. «Фрэнк Фоули, сотрудник паспортного стола консульства Великобритании» — гласила темно-золотая, тяжелая табличка, установленная по центру большого письменного стола с множеством бумаг и папок. — Доброе утро, мистер Фоули, — забирая инициативу, первым произнес Кельнер, по опыту зная, что эта, как и подобные ей другие мелочи, выигрывают для него время. А вместе с ним — и возможность как можно более подготовленного, в случае удачного разговора, ответа. — Доброе, — серьезно ответил Фоули, обходя Кельнера по траектории дальнего круга, и рассматривая его все также внимательно. Зайдя за письменный стол, Фрэнк остался стоять, уперев руки в темно-красную столешницу. — Какое у вас ко мне дело? — чеканно и серьезно уточнил он. — Я хочу знать о программе «Киндертранспорт» все подробности. Фоули, уже успевший довольно подробно изучить внешность посетителя, посмотрел на светлые волосы Харри, и опустил взгляд, с иронично-сочувствующей улыбкой глядя в его голубые глаза. — Не думаю, что эта программа имеет к вам отношение. — Вы ошибаетесь, — все еще очень сдержанно, но уже чувствуя, как внутри по капле, — от ненужного промедления, — собирается раздражение, ответил Харри. — Вы — ариец, герр Кельнер. И у вас соответствующая здешним правилам внешность: высокий блондин атлетического сложения с голубыми глазами, вы… — Фоули опять улыбнулся и быстро посмотрел на настенные часы в траурно-черном циферблате, — …я уверен, не являетесь отцом еврейского ребенка. Если, конечно, ваша жена… Хозяин кабинета кивнул, указывая взглядом усталых глаз на обручальное кольцо Харри. — Моя жена не еврейка. — Как я и думал, — продолжал Фоули. — Поэтому что вы держитесь так уверенно, герр Кельнер. Ни вам, ни вашим близким не угрожает никакой опасности или риска преследования. Если бы ваша супруга была еврейкой, вы бы выглядели и вели себя совершенно иначе. Поверьте мне, я знаю. Отойдя от стола на шаг, Фрэнк Фоули оглянулся на кресло, и неторопливо сел в него. — И по этой же причине, герр Кельнер, ваши дети, — если они у вас есть, — конечно, не евреи. А мы, в рамках программы «Киндертранспорт», предоставляем временное убежище в Великобритании только детям евреев. И только тем из них, кто не слишком похож на евреев. — Что? — переспросил Харри. — «Не слишком похож»? Как это? — Вам эта информация ни к чему, вы в любом случае не можете участвовать в данной программе, поэтому понимайте, как хотите. — Послушайте, — начал Кельнер, — к чему эта грубость? Почему вы отказываете мне даже в справочной информации о программе? — Потому что ни вы, ни ваши дети не подходите под ее требования. И потому, — Фоули покрутил шеей в удушающем воротничке белой рубашки, ослабляя галстук, — что мне кажутся странными ваши вопросы. Кроме того, вы — взрослый. Мы же увозим из Германии, Остмарк и бывшей Чехословакии только детей. Харри посмотрел на сотрудника, пытаясь понять причины его поведения, но Фоули прервал ход его мыслей, напомнив о том, что он очень занят, а время приема для Харри Кельнера уже истекло. — Как ты себя чувствуешь? — тихо спросила Агна, поддерживая Кайлу под руку. Было поздно, Харри задерживался, и на прогулку с Кайлой она пошла одна. Обходя новый дом Кельнеров кругами, они все больше молчали. А если говорили, то очень осторожно. — Уже лучше. Кайла помолчала, не сразу решаясь сказать следующую фразу. — Те дни в церкви, и потом, до встречи с вами… я почти не ела, было нечего…— ее голос дрогнул, стих и закончил почти бесшумным шепотом, — а теперь я ем досыта… Спасибо вам! Женщина остановилась, справляясь со слезами. Агна улыбнулась ей, надеясь, что улыбка вышла достаточно ободряющей, а если, все-таки, нет, то в темноте Кайла не заметит этого. Сжав руку Кайлы, Агна задумчиво прошептала: — Странно говорить в подобных обстоятельствах «пожалуйста»… — она растерянно улыбнулась. — Я очень рада, что мы можем тебе помочь. — А почему вы помогаете мне? Вы так и не сказали, — уточнила Кайла, и поморщилась, положив руку на живот. Резко остановившись, она закрыла глаза и прерывисто задышала. Агна остановилась рядом с ней, и посмотрела по сторонам, не зная, что ей делать, и может ли она как-то помочь. — Сейчас… пройдет… — успокоила ее Кайла. Взяв руку Агны, Кайла приложила ее к своему животу. — Вот здесь… толкается, — прошептала она, счастливо улыбаясь, и посмотрела на девушку. — Да-а… — дрожащим шепотом отозвалась Агна, и отдернула руку, чувствуя, как щеки заливает густой жар, а к горлу подкатывает плотная, душная волна. — Извини, Кайла, я… думаю, нам стоит вернуться. Кайла удивленно посмотрела на нее, и запоздало вспомнила. — Простите, я глупая! Я… — Нет, Кайла, ничего!.. Пойдем, становится холодно. Придерживая женщину под руку, Агна быстрее зашагала к дому. В прихожей, скинув пальто, и нетерпеливо выслушав слова Кайлы о том, что стол к ужину будет накрыт через десять минут, — она отказалась принимать помощь Кельнеров даром, и, не слушая их возражений, сказала, что будет, как и раньше, следить за домом, — Агна кивнула и торопливо поднялась наверх. Плотно закрыв за собою дверь, она села на кровать, и, придвинувшись к самой спинке, обхватила колени руками. И стоило ей только замолчать и подпустить к себе воспоминания и тревогу, как они волной хлынули на нее, накрывая с головой. Эл думала, что боль от потери ребенка, отходя по времени все дальше, стала меньше. Но вот сейчас, всего несколько минут назад, она сама убедилась в том, что это не так. «Надо быть осторожнее…» — шептала Эл беззвучно, одними губами, смотря прямо перед собой. Кажется, это была самая частая фраза, которую она себе повторяла. И часто ей казалось, что эта осторожность, здесь, в Берлине, ставшая, в прямом смысле слова жизненной необходимостью, пропитала ее насквозь, стала ее вторым «я». «Если бы это было так, ты бы не вздрогнула сейчас, не отдернула бы руку! — горячо отчитывала Эл саму себя, и нервно повела плечом, словно скидывая с него чью-то невидимую, тяжелую руку. — У тебя нет права так явно показывать свои эмоции! — продолжала она, волнуясь все больше и больше. — А если бы перед тобой была не Кайла, а кто-то другой?.. Я думала, что уже давно научилась сдерживать себя!» — горько пронеслось в мыслях Элис. За этой мыслью и невеселым открытием того, что прежняя боль никуда не ушла, последовал тяжелый вздох. Что с этим делать? А если это повторится снова, и она выдаст себя в присутствии того, кто не должен видеть у Агны Кельнер подобных эмоций? Отстучав в мыслях Эл тревожным набатом, слова затихли и постепенно смолкли. Разум уступил место сердцу, которое исходило острой болью. Переполненное страхами, — давними и новыми, — оно, казалось, не находило во всем окружающем мире даже малейшей точки опоры. Элис было очень страшно в начале, когда они только приехали в Берлин. В первое время она, кажется, вообще не понимала, как именно ей следует себя вести и что именно надлежит делать. Одному небу известно, как она все-таки смогла не провалить весь их общий план. Эл и сейчас была уверена в том, что если бы не Эдвард, его терпение и выдержка, то… Крепче обняв колени руками, она стала еще больше похожа на сжатую пружину. «Но тогда еще не было так страшно, как сейчас» — думала Эл, глядя прямо перед собой. И в этой мысли было много истины. Элис помнила страх, — почти как отдельную, очень явно ощутимую субстанцию, — едва ли не все время, что она и Эд были в Германии. Но страх из того, тридцать третьего года, который во многом был ее личным и внутренним, многократно отличался от страха нынешнего, тридцать восьмого, года. Тот страх был связан с ее абсолютной неуверенностью в том, что она справится с ролью, на которую согласилась. С ролью Агны Кельнер, требовавшей от нее полной самоотдачи, умения учитывать и выдерживать огромное количество все новых и новых нюансов, абсолютного внимания и сосредоточенности, и способности достоверно играть Агну тогда, когда обстоятельства меняются. «А менялись они постоянно» — напомнила себе Элис. Сегодняшний страх был иным, гораздо более сильным, если не сказать «всеобщим». Иногда, проходя по улице, Эл казалось, что он — повсюду: страх пропитал собою все вокруг, — стены домов, бульвары и мостовые, деревья и парки. Сам воздух часто казался ей отравленным человеческим испугом. Людей все чаще хватали на улице, среди дня, и они ничего не могли сделать для своей защиты. Страх был разлит невидимой рекой по всему Берлину. «Или мне это кажется?» — тяжело и устало прозвучало в мыслях Элис. Ко всему прочему, сны о Стиве вернулись к ней. Оставив Эл на какое-то время, они пришли обратно, неторопливо выпивая из нее силы, и тот запас уверенности, который она старательно оберегала от окружающих событий. Сны эти были страшными и жуткими, как всегда. Они попадали прямо в цель, сразу же выбивая десять из десяти. И чем дольше они снились, тем больше сопротивление Эл им было похоже на отчаянную схватку: за разум, чистоту мысли, саму жизнь. Стив далеко не всегда выходил победителем, — его сестра никогда не была робкого десятка, — но он знал ее слабые места, и порой ему удавалось очень умело этим пользоваться, вонзая острые иглы в разум и сердце Эл все глубже и глубже. Так незаметно Элис иногда менялась местами с Милном: и теперь уже она, просыпаясь среди ночи, громко вскрикивала, в первые мгновения не понимая, где находится. Точкой возврата в такие минуты для нее был Эд. Зная не понаслышке о прелестях долгих и мучительных ночных кошмаров, и очень явственного бреда, он всегда был рядом, и неизменно, терпеливо успокаивая Эл, помогал ей вернуться обратно: пусть в тоже страшную, но реальность. Его присутствие, сила и крепкие объятия, — с той самой первой ночи в Берлине, когда Элис пришла в его спальню, и, дрожа от страха, спросила, действительно ли «они убьют нас?» — каждый раз выводили ее из мрака. Но иногда, — как сейчас, — Эл казалось, что тьма сильнее света. А если так, то она проглотит ее… и весь мир? Вернувшись домой, Харри так и нашел Агну: застывшую в той же, уже давно неудобной, позе, от которой все ее тело наверняка затекло. Несколько раз позвав жену по имени, и не получив ответ, он присел перед ней, и заглянул в лицо. Она смотрела куда-то вдаль, положив голову на руки. Погладив Агну по волосам, Харри нежно поцеловал ее в висок, и сел рядом. Она перевела на него задумчивый, не узнающий взгляд, и в первое мгновение, — словно вспоминая, где находится, — с тревогой посмотрела на Кельнера. — Я пропустила ужин… — медленно прошептала она. — Кайла накрывала на стол. — Я встретил ее внизу. Кайла сказала, что звала тебя, но ты не вышла из комнаты, и она не решилась тебя тревожить. Что случилось? — Все хорошо…— еще не до конца очнувшись от своих мыслей, сказала Эл, смутно, — словно это было очень давно, — вспоминая вечернюю прогулку возле дома, и то, как Агна отдернула руку от живота Кайлы. — Все хорошо. Для большей убедительности Элис растянула губы в улыбке, стараясь перебить подступающие слёзы. — А как твой день? Потянувшись в сторону, она включила ночник, и спустила ноги с кровати, придвигаясь ближе к Эдварду, чтобы осмотреть его руку. Посмотрев на Эл задумчивым взглядом, Милн устало улыбнулся, и скупо, не желая вдаваться в подробности, сказал: — Рука плохо действует. Дрожит. И захват плохой. — «Захват»? — Уточнила Элис, расстегивая рубашку Милна. Осекаясь, и понимая, что уже проговорился, он объяснил: — Ханна. Я схватил ее за руку. Сегодня утром она следила за тобой, когда ты вышла из машины и шла, мимо здания гестапо, к дому фрау… — Фон Ширер, — отозвалась Эл, хотя имя клиентки не имело никакого значения. Ее руки замерли у обнаженного плеча Милна, еще не успев коснуться повязки. Опустив голову вниз, Эл крепко сжала покрывало, очень внимательно слушая Эдварда. — Она, конечно, не сказала мне, что именно хотела сделать, но я почти уверен, что Ханна планировала увести тебя насильно к зданию гестапо и сдать. — Вот как?.. — прошептала Элис, не отводя напряженного взгляда от своих ладоней. Помолчав, она взглянула на Эдварда, отмечая про себя следы злости и сожаления, которые еще были видны в его лице и выражении глаз, и уточнила: — Что она сказала? — Ничего разумного. Кроме того, что Зофт, с которым мы столкнулись перед зданием гестапо, по ее словам, служит в ведомстве Гейдриха. — И что дальше? — продолжала монотонно спрашивать Эл, слушая свой голос на каком-то странном отдалении, и пугаясь скользящего в нем, как ей казалось, равнодушия. Тяжело вздохнув, она встала и заходила по комнате беспокойным маяком, скрестив руки на груди. Мысленно Элис уже напомнила себе, что «злиться — глупо!», но это не помогло, и раздражение напополам со страхом, занявшись в груди, становилось только сильнее. — Если это действительно так, с Зофтом нужно быть еще аккуратнее, чем обычно, — заключил Эдвард, наблюдая за Эл. — Чепуха, мы и так предельно осторожны! — отмахнулась она, переходя на быстрый шаг. — Эл, — тихо позвал Эдвард, безошибочно догадываясь, о чем она думает. Элис не ответила, продолжая вышагивать комнату из угла в угол, как тесную, душную клетку, и раздражаясь все сильнее от того, что внутри снова, спустя очень долгое время, возникло это омерзительное, тягостное и щекочущее чувство, которое впервые появилось после того, как она узнала об измене Милна: ей некуда бежать, негде скрыться. Она должна оставаться, и играть роль Агны до конца, даже если все здесь ей противно. «Ты снова предал меня? — с глухой болью, от которой сердце, не дожидаясь ответа, уже сорвалось и падало вниз, думала она. — Да?». — Странно, что она не предложила тебе спать с ней в обмен на информацию, — усмехнулась Эл, оглядываясь на Эдварда ровно в тот момент, когда на его лице еще можно было заметить сильное удивление от прозвучавших слов. — Или… Резко остановившись, Элис посмотрела себе под ноги, и снова подняла взгляд на Милна. — Ты согласился? Не растрачивая времени и сил на слова, которые сейчас все равно не смогли бы помочь, Эдвард молча подошел к ней, и положил руки на плечи Элис. Заглянув в ее чудесные глаза, он увидел в них страх и смирение, — и всю отчаянную готовность принять новую боль. В полумраке комнаты взгляд Эл переливался блеском, и она, не отводя глаз от лица Эдварда, безмолвно, взглядом, просила только об одном: «Если это правда, то режь быстрее!». Наклонившись еще ближе к Эл, он бережно взял ее лицо в свои ладони, и, глядя в самую глубину ее глаз, прошептал четко и твердо: — Нет. Нет, Эл. Она отрицательно покачала головой, отбросила его руки от своего лица, и попыталась уйти, но Милн, опередив, встал у нее на пути, и крепко, несмотря на сопротивление, обнял Эл, терпеливо дожидаясь, пока ее гнев стихнет, и она перестанет вырываться из его рук. Нежно поцеловав Элис в волосы, он терпеливо пережидал ее бессловесную борьбу с его грудной клеткой и руками, которая сопровождалась только прерывистым, жарким дыханием Эл. Вернее, только с его одной, правой, рукой: помня об огнестрельном ранении в левое предплечье, Элис, не желая причинять Эдварду еще больше боли, боролась только с правой. Да и то, не сильно, — переживания многих и долгих дней, как это чаще всего с ней случалось, забирали у нее значительную часть физической силы. «Да и вряд ли, — горько и радостно улыбаясь, подумал Милн, продолжая обнимать Элис, — ты стала бы драться со мною всерьез». Выбившись из сил, Эл надолго стихла, и в напряженной тишине ночной комнаты долго слышалось только ее шумное, тяжелое дыхание. Успокоившись, она продолжала стоять на месте, опустив руки вдоль тела. Сделав глубокий вдох, Элис вдруг остро почувствовала всю свою громадную усталость. Она была такой огромной и казалась такой бесконечно-темной, что Эл подумала: усталость ее раздавит. Но присутствие Эдварда, его тепло и объятия успокаивали, возвращая землю под ногами. И снова, как и бесчисленное множество раз до этого, укачивали ее на волнах его уверенности и силы. Потеревшись носом о грудь Эдварда, Эл подняла голову выше, и вытянулась на носках, доставая горячими губами до ямочки на шее Милна, где в острой излучине соединялись крылья ключицы. — Послушай, Эл, — путаясь от ее ласки и зная, что говорит ерунду, и уже не понимая, зачем он это говорит, шептал Эдвард. — Сегодня я пытался поговорить с Фрэнком Фоули, сотрудником паспортного стола в английском консульстве, о программе «Киндертранспорт». Но он… — Что? — шепнула Эл, продолжая целовать Милна. — Не… захотел мне ничего говорить…Эл… — Я тоже не хочу говорить с тобой, Харри Кельнер. Ни о чем не хочу говорить… все — потом… — Элис подняла на Эдварда серьезный взгляд, и голос ее дрогнул от волнения. — Поцелуй меня, пожалуйста… я очень по тебе скучаю. *** Устроившись поудобнее на плече Милна, Элис неторопливо рассматривала его резкий профиль. Между ними возникло то самое уютное молчание, которое, бывая дороже многих слов, не хочется нарушать. И они молчали, думая каждый о своем, а может быть, и о чем-то общем, но не испытывали желания говорить об этом вслух. Эл очень нравились такие минуты близости, а Эдвард больше всего ценил в них, и во всей их причудливой семейной жизни то, что, будучи мужем и женой, между ними по какому-то негласному соглашению, — о котором, к слову, они никогда не говорили, а только знали, что оно есть, — со временем установилась молчаливая, доверительная свобода: они были вместе, любили друг друга, но при этом оставались, — каждый,— таким, какой он есть. И эти берега свободы, легкие и акварельные, возникшие далеко не сразу, где дышать было очень легко, они очень ценили. И пусть берега эти выросли из бурных вод первого, взаимного непонимания, недоверия, обмана и сомнений, — в том тоже теперь была заключена их особая ценность, — Эдварду нравилось, что с ним Эл была собой, такой, какая она есть. Осознание существующего между ними доверия, которым он очень дорожил, и ценность которого Милн научился ценить постепенно, согревало его сердце теплом. Он любил. И он был любим. И для него это было самое восхитительное, самое уютное и самое незнакомое до встречи с Эл, чувство. Даже сейчас, когда они могли ссориться и не понимать друг друга, он не хотел, чтобы она притворялась, менялась в угоду ему или кому-то другому, или… была другой. Он любил в ней всё: все ее черты, перемены, страстный характер, легкость и страхи, сомнения и ум… А Элис? Она любила его, любила наблюдать за Эдвардом, узнавать его, размышлять о том, каким он был, и замечать в его характере новые, ранее неизвестные ей черты, о которых сам он мог и не подозревать. А еще она наконец-то привыкала к той мысли, что, может быть, навсегда останется между ними то, о чем Эдвард ей не скажет: о детстве и юности, о родителях и войне, и о том, как он рос и взрослел. О том, что сделало его таким, каким он был. «О том, что тебя ранило…» — мысленно поправила себя Эл. Постепенно она привыкла к этому неизвестному ей острову, и научилась уважать его границы, больше не требуя от Эдварда рассказать то, что ей так отчаянно хотелось знать раньше. Они были вместе. Они были счастливы. Что могло быть больше этого? — Я знаю, что делать дальше, — тихо сказала Эл, рисуя пальцем на груди Милна плавные, нежные линии. Эдвард повернул голову в ее сторону, и она продолжила: — Кайла обещала познакомить меня с той женщиной, что укрывала ее в своем доме, в первые дни после погромов. Думаю, она может помочь нам. Элис пошевелилась, опуская подбородок на грудь Милна. — Может быть, с ее помощью мы найдем Мариуса и Дану? Как ты думаешь? — Я думаю о том, что ты не хотела ни о чем таком говорить, — медленно, с ленивой улыбкой, отозвался Эдвард. — Хорошо, — прошептала Эл. — Тогда не будем говорить. Будем делать. Снова. Хитро улыбнувшись, она посмотрела на Эдварда, и рассмеялась. — Эл, — хрипло прошептал Милн, вдруг становясь очень серьезным, и неотрывно наблюдая за ней. — Да, герр Кельнер? — Спасибо, что любишь меня, — глухо сказал он, и замолчал, желая, но не отводя потерянного взгляда от удивленного взгляда Эл. Поцеловав Элис в левый висок, в тот след, что остался от пули Стива, он задержал губы на ее коже. — Это очень спорный момент, — медленно растягивая чувственные губы в лукавой и задорной улыбке, заметила Эл, и прошептала за мгновение до того, как сбитый с толку Милн задал бы вопрос. — Главным образом потому, что еще не ясно, кто и кого здесь должен благодарить. Фраза, полностью дойдя до Милна, сначала вызвала у него несколько секунд молчания, а затем — такой раскат смеха, которого Эл, кажется, никогда до этого не слышала. Тьма, о которой они никогда не забывали, на время отступила.