Черное солнце

В хрупкой тишине раннего утра все звуки казались острее. Поэтому Харри заметил Кайлу сразу же, как она появилась в его поле зрения, — перед сгоревшим домом Кельнеров. Она шагала громко и медленно, положив правую руку на живот, и с трудом перебираясь через развалы бывшего особняка. Выпустив сигаретный дым в сторону, Кельнер, отмечая про себя каждое движение Кайлы, быстро затушил сигарету, и быстрым, широким шагом пошел ей навстречу. Кайла шла, опустив голову вниз, с осторожностью переступая через выбитые взрывом плиты и очень яркий, раскрошенный кирпич, сухо и звонко хрустящий под ее усталым, тяжелым шагом. Харри был уверен, что она тоже его слышит, но когда он, остановившись перед ней, вытянул руку вперед, чтобы помочь ей перебраться через очередную преграду, Кайла сильно вздрогнула. — Это вы! Она остановилась, подняла голову выше, и, осмотрев беглым взглядом то, что осталось от дома с синей крышей на Херберштрассе, 10, задрожала мелкой дрожью. — Что слу… — голос Кайлы прервался, сходя на хрип. — Что случилось, герр Кельнер? Черные глаза, блеснув слезами, со страхом посмотрели на Харри. — Дом сгорел в ночь погромов. Кельнер помолчал, разглядывая худое, тревожное лицо Кайлы, и, придерживая ее под руку, тихо сказал: — Держитесь за меня. Кайла обвела горьким взглядом то, что осталось от дома, и заплакала. — Как… как… как же так, герр Кельнер? Как все случилось? А вы? Фрау Агна? — Она ждет в доме. Нам надо спешить. — Да? Кайла посмотрела вокруг невидящим взглядом, и закрыла глаза. — Простите, я… Она растерянно огляделась, и провела дрожащей рукой по животу. Широко разведя пальцы правой руки, Кайла накрыла живот ладонью. — Дану пропал. Может быть, он мертвый? Как вы думаете? Харри крепче сжал левую руку Кайлы. Наклонившись к ней, он дождался, когда она немного успокоится, и твердо произнес: — Этого я не знаю. И вы тоже. Но вы, Кайла, здесь. И мы хотим помочь вам. Поэтому нужно спешить. — Да, простите меня. Спрыгнув с высокой плиты, Харри повернулся к Кайле, и помог ей сойти вниз. Крепко удерживая ее за локоть, Кельнер провел ее к бывшему дому. — Кайла! Агна радостно улыбнулась и обняла женщину. — Как я рада! — Здравствуйте, фрау Агна, — глухо проговорила Кайла, пробуя улыбнуться. Агна вопросительно взглянула на Харри. — Дану пропал, нужно найти его. — Но… — растерянно протянула Агна, — где он… — Они убили, убили его! — закричала Кайла, хватаясь за голову и падая на землю. Агна подошла к ней и крепко обняла. — Кайла, нет, не говори так! Упав на колени, Кайла закрыла лицо руками. Из ее груди вырвался сдавленный плач, больше похожий на вой. — Тише, тише! — шепотом приговаривала Агна, обнимая Кайлу, и со страхом глядя перед собой. От звучащих далеким эхо, — в разбитом, пустом здании, — рыданий, было не по себе. Агна, как могла, успокаивала Кайлу, судорожно обнявшую ее, и, продолжая тепло шептать что-то убаюкивающее, закрыла глаза, уже не понимая, кого именно она старается успокоить: Кайлу или саму себя. Следовало торопиться, следовало сделать так много! Но когда Харри услышал плач Кайлы, он замер на месте. Это повторилось. Снова. Эта немота. Эта отчаянная, страшная боль. «Так вот, как она звучит… — подумал Эд, невидящим взглядом уставившись в ребро своей ладони. — Вот как она звучит, если ее произносить вслух…» — медленно, с долгими остановками думал он, все больше выпадая из настоящего момента в свое прошлое.Такая боль была с ним очень давно. Только он никогда не произносил ее вслух, как Кайла. Боль запечатала ему уста. А может, он сам решил замолчать? Хотя теперь это уже не важно, — он давно немой. Немеющий перед болью. Именно в такие моменты, как этот: когда требуется поддержать и утешить, все, что может он — это цепенеть на месте, чувствуя, как все внутри замирает холодом и пустотой. А если постараться быть нормальным, быть как все? Тогда слова не находятся, и все, что он делает кажется пустым и никчемным, и остается прежним: Эдвард Милн не умеет говорить о боли, не умеет утешать от нее. Может, он бы и хотел сказать о ней, сделать ее легче, но вместо слов у него выходит только тишина и жуткое, заикающееся мычание, которое все равно никто не захочет слушать, а все попытки произнести что-то членораздельное будут такими долгими, что измотают последнее терпение. И его, и того, кто, может быть, мог бы его услышать. И пусть Эдвард никогда так, как Кайла, не выражал свою боль вслух, он сразу ее узнал. И сейчас, здесь, он был странно и жутко рад за Кайлу в том, что она не хранит эту горечь в себе. Она плачет, она выпускает боль. И значит, — он очень надеялся на это, — она сможет с ней справиться. — Тише, тише, вот так… — до Эдварда долетел мягкий шепот Элис. Он повернул голову, посмотрел на нее, — кажется, такую маленькую в сравнении с развалами огромного дома, — и был очень рад, что она здесь. Она здесь, она рядом, она умеет преодолевать боль, умеет делать все эти необходимые вещи: она обнимает, утешает, терпеливо ждет. Эл не бежит, не прячется от боли. «Она не боится боли?» — вопрос изумленно вспыхнул в мыслях Милна, и исчез, не давая ему возможности найти ответ, и оставляя его один на один с этой новой, неизвестной ему территорией. Глубоко вздохнув, он постепенно возвращается в настоящее. Как хорошо, что Эл здесь. Кайле сейчас нужна помощь. И вряд ли он, застывший столбом на одном месте, и абсолютно беззвучный в своей жуткой задумчивости, мог поддержать ее так, как нужно. Так, как люди обычно поддерживают людей, когда это необходимо. Он так не умеет, но Эл — да. И это очень хорошо. Сделав глубокий вдох и выдох, — Кайла уже почти успокоилась, — Эдвард подошел к ней и Элис. Помолчав еще немного, он произнес, как надеялся, твердо: — Агна права. Не нужно так говорить. Я постараюсь найти Дану. Кайла прерывисто вздохнула, и подняла голову вверх, глядя на Кельнера. — Спасибо! — горячо прошептала она, и кивнула Агне, давая понять, что ей уже лучше. Оглянувшись, Харри отыскал взглядом разбитую тумбочку. Пустая, с раскрытой дверцей, она лежала на земле, занесенная пеплом, со следами стаявшего снега. От изящества, с которым она была выполнена, не осталось никакого следа. Но этого и не требовалось. Убедившись, что с Агной и Кайлой все в порядке, Кельнер отошел от них, и вернулся, неся в руках свою странную находку. — Вот. Садитесь. — глухо сказал он Кайле, прежде расчистив руками тумбочку от грязи. Вместе с Агной он помог ей сесть, и, выждав еще немного, набрал в грудь побольше воздуха и быстро заговорил. — Кайла, сейчас мы отвезем вас в наш новый дом. Вы останетесь у нас, пока не решится вопрос с вашим отъездом из Германии, и пока я не найду Дану. — Нет, нельзя, герр Кельнер! — не дослушав, возразила Кайла, смотря в его сосредоточенное лицо. — Вы… вы не знаете, что они делали с нами, я… не хочу, чтобы из-за меня вы… — Посмотрите на себя! — не выдержал Харри. — Вы беременны, вашего дома больше нет, Дану пропал! Куда вы пойдете? Что вы будете есть? У вас есть хорошая еда для вас и вашего ребенка? Куда вы пойдете, Кайла?! Кайла всхлипнула и опустила голову вниз. Снова обняв ее, Агна оглянулась на Харри, взглядом говоря ему, чтобы он был помягче, и успела заметить в его лице такую боль, какой прежде она никогда не видела. Не находя слов, и стараясь справиться с волнением, Кельнер замолчал. И когда страх немного отступил, он подошел к Кайле, присел перед ней, и тихо произнес: — Я не хочу вас пугать, вы и так все знаете. Но поймите, что сейчас не время для этикета и страха причинить друг другу беспокойство. Наш дом сожгли, забросив в окна бутылки с зажигательной смесью. Мы могли погибнуть, но нам удалось сбежать. Мы тоже узнали, что такое погром. Пусть и не так, как вы и Дану. Снизив голос еще больше, Харри прошептал: — Где вы были после погромов, после того, как ваш дом сожгли? — Они… они зашли к нам ночью, вытащили во двор. Разрешили взять с собой только верхнюю одежду, эту… Кайла кивнула, указывая взглядом на черное, разорванное пальто, в которое была одета. — Во дворе уже горели дома, было так шумно! Дети плакали, моя соседка кричала полицейскому, чтобы он не трогал ее детей… нас ударили прикладами, приказали молчать. Но когда Дану попробовал вырваться, и ударил в ответ, его избили, и он долго не мог подняться. Долго лежал на земле и стонал от боли, а они смеялись и кричали мне, чтобы я смотрела внимательно. Муж той соседки побежал, и ему выстрелили в спину. Так много раз! Пять или семь, а может… Нас подняли, собрали в группу и привели в синагогу. Ту, что рядом с домом. Там уже было много людей. И снова шум, плач, дети, и почти полная темнота. Если бы не огонь от подожженных домов, была бы темнота… Кайла нервно вздохнула, и продолжила, сжимая в руке носовой платок, протянутый Агной. — Нас заперли, приказали не выходить. Сказали, что «сейчас будет весело!». Помню, как один мальчик позвал маму, и его ударили. Знаете, такой страшный звук от удара… Кайла зажала уши ладонями, и стала говорить еще тише. Он плакал, а они смеялись. Потом двери закрыли, и через несколько минут мы уже горели. Мы… горели! Они жгли нас! Кайла обняла себя руками и стала раскачиваться из стороны в сторону. Выругавшись, Кельнер наклонился ближе, и, поймав ее взгляд, четко спросил: — Дану был с вами? В синагоге? — Я… я не знаю… там было так страшно, так шумно. Мы были вместе, когда нас вели, а там, внутри… уже не помню. — Как же вы выбрались? — Я хотела вылезти через окно, но там были все, столько людей! Мне стало плохо, не хватало воздуха. Окно было совсем рядом, я думала, что успею вылезти, но тех, кто был передо мной стали расстреливать, и они падали назад, в проемы, прямо на нас. На меня кто-то упал, и я… наверное, не смогла выбраться, не хватило сил… а когда очнулась, то оказалось, что лежу под телами этих людей, они были уже мертвые. И вокруг — много воздуха. Холодного воздуха. Я начала дышать, закашлялась, и какая-то женщина вытянула меня наверх. Оказалось, что синагога сгорела не полностью, и нас выжило пять… да, пять человек. Но Дану среди них нет. — Значит, надо его искать. Шанс есть, — уклончиво, не вдаваясь в подробности того, что Дану, как и тысячи мужчин-евреев мог сейчас находиться в одном из лагерей, — заключил Кельнер. — Кайла, где ты жила эти дни, после…? — осторожно спросила Агна, переводя взгляд с нее на Харри. — Мы все жили в одном доме, все пятеро. Эта женщина привела нас туда. Но вчера утром полицейский сказал, что мы, как евреи, должны заплатить штраф за ущерб, который нанесли рейху, а если не заплатим… — Кайла… — начала Агна, и вдруг остановилась. Она хотела сказать, что Харри прав, и ей нужно остаться у них, но внезапная мысль перебила ее, и Агна, следуя за смутным предчувствием, произнесла другое: — …Среди вас не было мальчика? Десяти-одиннадцати лет. На вид, может быть, меньше? Мариус? Высокий, худой мальчик, с карими глазами? Кайла повернулась к Агне, и, посмотрев на нее усталым взглядом, прошептала: — Я не помню Мариуса, фрау Агна. Простите. Девушка медленно кивнула, и, сжав руку Кайлы, посмотрела на Кельнера. Он ответил ей взглядом, значение которого Агна не смогла разобрать, и, придерживая Кайлу под руку, помог ей подняться. Вытащив из кармана Харри ключ от «Хорьха», Агна осторожно, и как можно быстрее, пошла впереди. Харри и Кайла следовали за ней. Когда они подошли к машине, Агна уже ждала их, открыв заднюю дверь. — Я сяду рядом с ней, — негромко сказала Агна, и обошла автомобиль, помогая Кайле устроиться на сидении. Харри кивнул, продолжая все делать молча: устроив Кайлу, он закрыл за ней дверь «Хорьха», сел за руль, и поехал к дому Кельнеров. Еще около часа у него и Агны ушло на то, чтобы снова успокоить Кайлу, и уговорить ее остаться в доме. Агна хотела побыть с ней, но и она, и Харри знали, что это невозможно: фрау Кельнер должна была сегодня утром навестить клиенток модного дома Магды Гиббельс, и принять у них заказы на новые платья или шляпки. А Харри Кельнер должен был, — уже два часа назад, — быть на своем рабочем месте в «Фарбен», которое он и без сегодняшних утренних забот не посещал более недели, восстанавливаясь после огнестрельного ранения. *** — Софи, принесите всю входящую корреспонденцию и периодику, которые накопились за время моего отсутствия. Кельнер опустил телефонную трубку на аппарат, и принялся ждать, обводя сосредоточенным взглядом кабинет, в котором за то время, что его здесь не было, ничего не изменилось. Судя по времени исполнения поручения, секретарша решила собрать для него целый ворох бумаг. Отбив по черной столешнице письменного стола ритм, в котором можно было без труда узнать забавный фрагмент из мелодии Вивальди, Харри позволил себе погрузиться в обдумывание того, что поразило его сегодня утром. Это касалось Эдварда Милна. И было настолько личным, что сам он боялся об этом думать. Но, по вечной иронии, чем больше он старался отогнать от себя навязчивый зрительный образ, тем настойчивее и чаще он возникал в его памяти, требуя внимания. Все это казалось Милну лишним еще и потому, что не относилось ни к работе, ни к разведке, ни к Великобритании, ни к Германии, ни к какой другой точке мира. Это относилось только к нему, к его прошлому, а возвращаться туда он не хотел. Поморщившись то ли от нытья заживающей раны, то ли от настырных мыслей, Кельнер нехотя откинулся на спинку высокого кресла, и, наконец, подпустил к себе застрявшую в памяти картинку. Вот Кайла, выкрикнув, что Дану убили, упала на землю, — этот момент он помнил очень четко. Помнил и то, как Эл, присев рядом с Кайлой, стала ее утешать: крепко обняла, словно закрывая ее собой от всего мира, и давая Кайле время собраться. Потом, говоря что-то тихое и мягкое, Эл по-прежнему не отпускала Кайлу, — словно момент для этого еще не наступил, и она точно знала, когда это можно будет сделать. Элис. Ее лицо. В нем ни капли отторжения, отвращения, пустоты или ужаса перед внезапно открывшейся болью Кайлы. Наоборот. Оно полно сочувствия и сожаления, желания помочь и утешить. Немного растерянное, оно еще несколько мгновений хранит на себе следы острых переживаний. И вместе с тем, несмотря на все это, Эл не прячется. Именно поэтому, должно быть, Милна и уколола та внезапная догадка, прозвучавшая в его мыслях: Элис не боится боли? И умеет с ней справляться? О себе Эдвард думал, что он этого не может. Заталкивать боль глубже и молчать о ней, сохраняя, как страшный секрет, — да. А говорить о ней, — даже Эл, — или утешить того, кому нужна поддержка — нет. И до того, как он увидел такую Элис, он был уверен, что никому и никогда не скажет о своей горечи. Просто будет и дальше хранить ее в глубине своего сердца, стараясь, чтобы она не выплеснулась, не поднялась вверх, как громадная волна. Но теперь, после того, как он увидел Эл такой… Эдвард уже не был так уверен в своем однозначном решении, и чувствовал, как его прочность подтачивает все та же дурманная, непреодолимо притягательная мысль: «Разреши Эл узнать. Открой ей своё сердце. Ты давно знаешь, и видел сегодня снова, — она сможет. Она сама столько раз тебе это говорила! Это правда. Она сможет выдержать, разделить твою боль. Она любит тебя, и хочет помочь. Ну, чего ты так боишься? Она же так просила тебя рассказать ей. Ей — можно…». — Герр Кельнер, ваша корреспонденция! При звуке звонкого, и, как показалось ему, слишком резкого голоса, Харри заметно вздрогнул, мгновенно выныривая из своих мыслей на обезвоженный берег ожидающей его канцелярской работы. Софи с трудом опустила на стол внушительную стопку документов. Подшитые в папки со скользкими обложками, они расползлись по столу в разные стороны, похожие на блестящие, длинные щупальца. — Ой! Простите! Девушка попыталась собрать папки, но от этого они только больше поплыли по письменному столу Харри Кельнера. — Оставьте, не нужно. Софи отдернула руки от папок, и отошла назад. Улыбка, не сдержавшись, показалась на ее кукольно-красивом лице. — Я очень рада вас видеть, герр Кельнер! Если вы здесь, то с вами все в порядке. И я должна сказать, что ужасно за вас волновалась. — Спасибо, не стоило. — Но как же? Эти дикие погромы, эти люди, вещи на улицах! Все разбросано, и такие крики! А вас ранили, и вы попали в больницу. Конечно, я волновалась! Кельнер поднял голову, впервые прямо взглянув на секретаршу, и вежливо, — с толикой иронии, затаившейся в углу губ, — улыбнулся. — Для волнения нет никаких причин, Софи. Со мной была моя жена и лучшие врачи рейха. Совместными усилиями они вернули меня к жизни. — «Вернули к жизни»? Все было настолько серьезно или вы шутите надо мной? Не дождавшись ответа, Софи, сердито посмотрев на Кельнера, и назидательно добавила: — Замечу, герр Кельнер, что сегодня вы очень сильно опоздали. Более, чем на два часа. А опоздания здесь, вам должно быть это известно, не допускаются. — Как и подобные нравоучения от подчиненных в адрес их прямых руководителей, Софи. — Но я хотела… — Вас не касаются ни мои дела, ни мои опоздания. Все, что вы должны делать — это прилежно и быстро исполнять мои приказы. А я просил вас принести мне, кроме корреспонденции, периодику за то время, что меня здесь не было. Где она? — Я… я… не сохраняю газеты, герр Кельнер! — сбиваясь и краснея под взглядом Харри, добавила Софи. — И как же мне узнать о том, что произошло за эти дни? Бровь Кельнера поднялась вверх, иллюстрируя знак вопроса, которым завершалась эта фраза. — Я не знаю… я поищу… — Не нужно. Но впредь, с завтрашнего дня, вы будете приносить мне вместе с документами свежие газеты. — Хорошо, герр Кельнер, я поняла. — И еще. Мне нужен список всех новых заключенных, поступивших в ближайшие к Берлину лагеря после погромов. — Но… зачем? Встретившись взглядом с Кельнером, Софи окончательно сбилась, и ответила: — Я подготовлю список как можно скорее. *** — Как вы добрались, моя милая? — Фрау Эйхен сжала руки Агны своими холодными, крючковатыми пальцами, и посмотрела на девушку. — Вы, должно быть, устали с дороги, проходите! Подав знак служанке, чтобы она перенесла папку и сумку фрау Кельнер в гостиную, старуха медленно пошла в комнату, припадая на правую ногу. Агна молча шла за ней, рассматривая ее кривую спину, с явным усилием затянутую в старомодное длинное платье светло-голубого оттенка, который Эйхен совсем не шел, и только сильнее подчеркивал ее старость. Разложив папку, принесенную Агной, на низком овальном столике, служанка подбежала к тяжелым портьерам, торопливо раздвигая их в стороны. В луче солнечного света, который первым пробился в мрачную, темную гостиную, заполненную искусственными цветами и десятками фотографий, безмолвно смотревших на живых множеством давно угасших глаз, поплыл, поднявшись в воздух, ворох невесомой пыли. Оглянувшись по сторонам, Агна обнаружила, что фрау Эйхен внимательно следит за каждым ее движением. Вежливо улыбнувшись ей, девушка обвела взглядом комнату. — Мне еще не приходилось бывать в таком старинном доме, фрау Эйхен. — Прочь, прочь! — старуха замахала руками в сторону служанки в форменном платье. — Совсем распустилась! Снова остановив на Агне взгляд своих выцветших глаз, она капризно потребовала: — А вы садитесь, садитесь! Бывать на улице теперь такое утомление. Такой шум, такой шум! А эти дни, вообразите только, — мертвые лежат! Прямо на улице, под моими окнами, среди дня! Ну, скажите, что это? Такой беспорядок! Эйхен замолчала, глядя в мутное, высокое окно, и Агна, воспользовавшись возникшей паузой, напомнила, что она хотела заказать в ателье фрау Гиббельс пару новых платьев. — Ах, да! Но вообразите, разве можно сделать красивое платье посреди всего этого беспорядка? Безобразие! Платье будет некрасивым! Продолжая картинный каприз, фрау Эйхен топнула ногой. — Уверяю вас, я постараюсь, чтобы платья получились красивыми. Я принесла альбом с эскизами. Хотите взглянуть? — Нет, — складывая руки на груди и качая головой, отказалась старуха. — Платья подождут. Вы такая хорошенькая, я хочу вам рассказать что-нибудь интересное и забавное, чтобы приободрить вас. Вы такая бледная! — Неужели, фрау Эйхен? — Конечно! Ну, выпейте воды, а я сейчас вам все расскажу! Зная по опыту предыдущих встреч, что с этой клиенткой лучше не спорить, Агна отпила воды из высокого стакана, поставленного перед ней на столик. — Ну вот, — старуха хлопнула в ладоши. — Что же я хотела вам сказать? Эйхен опустила глаза на темный ковер в тяжелых, огромных пионах, и задумалась. — А-а-а! — мелко посмеиваясь, протянула она. — Вы же знаете, милая, что недавно в Берлине было шумно? — Вы имеете ввиду погромы? — осторожно уточнила Агна, внимательно наблюдая за старой фрау. — Ну да! И знаете, кто устроил весь этот шум? Национал-социалисты! — не давая ответить девушке, заторопилась Эйхен. — У меня есть связи в министерстве иностранных дел, я много знаю. Знаю, что страховщики, которых хотели обязать выплатить немцам деньги за понесенный ущерб, сказали Гирингу, что не смогут этого сделать. Потому что в таком случае они разоряться! И что взамен выбитого нужно очень много нового стекла. А это можно купить только за валюту, моя дорогая, а ее в Германии мало! И вы бы знали, как раскричался Херманн! Ну конечно, — он же отвечает первым за нашу экономику! Подумав, он сказал, что, в таком случае, весь ущерб выплатят евреи. И что если бы он знал, что на новое стекло потребуется валюта, он бы поступил иначе. «Лучше бы вы убили больше евреев, чем разбили столько стекол!» — ну, не забавно ли? И так умно! Старуха разулыбалась, проверяя по лицу Агны эффект от рассказа. — Именно так и сказал? — удивленно спросила девушка. — Говорю вам, точно так! А после стало еще интереснее, потому что рейхсмаршалу сказали, что во время погромов и так было убито тридцать шесть тысяч человек. Эйхен наклонилась к Агне вплотную, и жарко выдохнула: — А сильно ранено еще столько же! И представьте, все они — только евреи! — Вы уверены? — Да перестаньте вы меня об этом спрашивать! — взвилась Эйхен. — Да, я во всем уверена! Я знаю! Понятно вам? У меня связи в министерстве! — Извините, я не хотела вас обидеть, фрау Эйхен. Старуха помолчала, и, недовольно хмыкнув, объявила: — Уходите. Марта вас проводит. У меня нет настроения выбирать платья или смотреть эскизы. Приходите потом. — Хорошо, фрау Эйхен. До свидания. Махнув рукой, старуха отвернулась от Агны, давая понять, что фрау Кельнер для нее больше не существует. И это оказалось очень кстати, — как и весь короткий, незадавшийся визит Агны к фрау Эйхен. Потому что стоило девушке выйти на улицу из старого, душного дома, как она почувствовала, что тошнота подступает к горлу. Оставив папку на крыльце, Агна, шатаясь, едва успела завернуть за угол и отойти в переулок, как ее вырвало. Смотря измученным взглядом в землю, вытаскивая дрожащими руками платок из сумочки, и слушая, как слишком звонко на ней щелкает замок, Эл снова и снова шла по кругу навязчивой мысли, скрипящей в мозгу голосом Эйхен: «Лучше бы вы убили больше евреев, чем разбили столько стекол! Лучше бы вы убили, чем разбили… лучше вы-ы-ы…». А следом за этой мыслью яростно прыгала другая, — как запущенный сильной рукой мячик: «Тридцать шесть! Тридцать шесть! Тридцать и еще шесть! Тысяч!». Потом повсюду гремел хохот, и Эл, держась за стену дома, казалось, что это слова, выпрыгнув из ее мыслей, скачут вокруг нее огромными, громкими, разноцветными мячами. Постепенно ей стало легче. Прислонившись спиной к зданию и закрыв глаза, Элис глубоко дышала, чувствуя, как медленно проясняется сознание, и она уже точно слышит, как негромко, вокруг нее веет и свистит ветер. Подождав еще немного, она осторожно отошла от стены, и повернула назад, к дому фрау Эйхен, на крыльце которого Агна Кельнер оставила папку с эскизами. *** Поправив ворот халата, Элис присела на край письменного стола, и посмотрела на Эдварда. Он уснул, положив голову на скрещенные руки, под которыми, как это было здесь, в Берлине, почти всегда, — лежали сегодняшние газеты: «Штурмовик», «Фолькишер беобахтер», «Рейхсгезецблатт». Название последней наполовину спряталось под рукой Милна, на которой, — в неярком свете настольной лампы с зеленым абажуром, — можно было различить контуры проступающих вен. Взгляд Эл скользнул по газетным страницам и остановился на Эдварде. Нежная улыбка легла на ее губы, когда она не спеша разглядывала его, — эти давно знакомые, любимые черты: едва заметную горбинку на носу, стрелы светлых, длинных ресниц, окончание которых терялось где-то в воздухе, две перекрестные линии на переносице, проявлявшиеся четко тогда, когда он хмурился. В последнее время они стали заметнее, и появлялись все чаще. Помедлив несколько минут, Элис положила руку на сгиб локтя Милна, и тихо позвала его по имени Кельнера. Он вздрогнул, и голубые глаза, еще туманные сном, непонимающе оглядели часть кабинета. Но вот в полутьме Эдвард заметил Элис, и за искрой удивления в обычно строгом взгляде показалось начало улыбки. — Я уснул… — словно удивляясь себе, медленно проговорил он, растирая лицо ладонями. Быстро осмотрев стол, он вернулся взглядом к Элис. — Как ты, renardeau? Скажешь, что я был слишком груб с Кайлой? Не отвечая, Эл положила руку на плечо Милна, села к нему на колени и крепко обняла. Ее тяжелый вздох Эдвард почувствовал так отчетливо, словно он был его собственным. В молчании прошло много минут, прежде чем Эл, проведя пальцами по спине Милна, выпрямилась, и посмотрела на него. — Нет, не скажу, — прошептала она. — Потому что я видела тебя. И твое лицо, когда ты говорил с Кайлой. — И что было с моим лицом? — насмешливо, с ухмылкой, спросил Милн, выставляя ее вперед, прежде всякой явной угрозы, — как защиту. Элис отвела взгляд в сторону, и, помолчав, тихо сказала: — Тебе очень больно. Она посмотрела ему прямо в глаза. — О чем ты? — напрягаясь, спросил Эдвард. — Мне не больно, рука почти в норме. Пожав плечом, Элис с сожалением ответила: — Я не стану выпрашивать у тебя ответ. Но если захочешь сказать, — я рядом. Милн замер, удивленно разглядывая Эл, и чувствуя, как от ее слов, — на самом деле таких желанных им, — его сердце грохнуло в груди гулкими, глухими ударами. — А как ты? — продолжила Элис, переводя тему разговора. — С каждым днем я становлюсь все целее, — прошептал Милн, неуверенно улыбаясь. — Не беспокойся. Поцеловав Эл в плечо, он поднялся из-за стола, и громко включил музыкальный проигрыватель. Несколько секунд иголка, выставленная на черную пластинку, шипела, а потом выпустила в воздух легкую, красивую мелодию Шопена. Эдвард вернулся к Эл, как прежде, усаживая ее к себе на колени. Сжимая его теплую ладонь, она быстро зашептала: — Фрау Эйхен хвасталась мне сегодня информацией из министерства… — голос Эл сорвался, остановился, и после паузы с трудом зазвучал вновь. — Из того, что погромы устроили сами нацисты, похоже, не делают никакой тайны. А на совещании с директорами страховых компаний, когда ему доложили, что огромное количество стекла, разбитого в погромах, придется покупать за границей, и платить при этом валютой, которой у Германии и так немного, Гиринг сказал: «Лучше бы вы убили больше евреев, чем разбили столько стекол!» Эл прерывисто вздохнула, и с усилием договорила: — Тридцать шесть тысяч человек убили, Эдвард. Столько же, — тяжело ранили… Она прижалась к Милну, положила голову ему на плечо, и затихла. — И все они евреи, — продолжил Милн, словно он тоже сегодня утром был в доме Эйхен, и слышал ее слова. — Еще двадцать тысяч мужчин арестованы и направлены в лагеря, а случаи изнасилования считаются более тяжким преступлением, чем убийство, потому что так нарушаются расовые нюрнбергские законы тридцать пятого года. Эдвард договорил, и тоже замолчал, сильнее обнимая Элис, и устало закрывая глаза. — А Кайла? — после долгой тишины уточнила Эл. — Спит наверху, в дальней комнате. Смотри, что у меня есть. Повернувшись к столу, Элис увидела небольшие фотографии, судя по всему, только что или недавно проявленные. Поблескивая в луче настольной лампы, они, как оказалось, сообщали то же, о чем она говорила сейчас. На одном из снимков, где был заснят белый лист, исписанный от руки, значилось: «11 ноября 1938. Результаты разрушенных еврейских магазинов и домов пока сложно выразить в точных цифрах. 815 — разрушенных магазинов; 171 — сожженные или разрушенные дома; 119 — сожженные синагоги, 76 разрушено полностью; 20000 евреев арестовано. По донесениям, 36000 человек убито, столько же серьезно ранено, все убитые и раненые — евреи». — Что это? — глухо прошептала Эл, не касаясь фотографий, и только рассматривая их сосредоточенным, тревожным взглядом. — Фотографии того, что Хайде нашел на Кельнеров. Но конкретно этот снимок — фото с листа, записи на котором сделаны самим Гейдрихом. Что-то вроде первого, краткого доклада об успехах погромов, проведенных в ночь с девятого на десятое ноября. Эдвард вздохнул. — Обрати внимание на дату. Одиннадцатое ноября. То есть… — Это самая первая информация, — договорила шепотом Элис. — Да. — И не окончательная: «результаты пока сложно выразить в точных цифрах». Милн кивнул. — А это, — обняв Эл за талию, он наклонился над столом и пододвинул ближе следующий снимок, — другие записи. Думаю, они принадлежат уже старине Эриху. Впрочем, это несложно проверить, достаточно увидеть его почерк. — «Осень 1938. От запада на восток… штаб сух. войск не хочет участвовать в европейской войне… герм. войска не могут вести войну на два фронта», — прочитала Эл тихо. Помолчав, она уточнила: — Два фронта? Ее голос дрогнул. — Думаю, речь о Франции и Англии. Они обладают наибольшей военной силой в сравнении с другими странами, и могут оказать реальное сопротивление Германии, если Грубер пойдет на них. Одна французская линия Мажино… Эдвард говорил так же тихо, как Элис. И, может быть, сам не верил собственным словам: они были произнесены шепотом, и оттого казались меньше и незначительнее тех, что звучат в полный голос. Или он тоже боялся в это верить? До прихода Эл Милн сидел над проявленными фотографиями уже больше часа, старательно вытаскивая из снимков с документами и записями Хайде всю возможную информацию. Но — война с Англией и Францией? Насколько это, в действительности, возможно? Центр запрашивает у них информацию по Польше, о которой, к слову, Хайде тоже, — как и другие его источники, — явно ничего не говорит. Но война с Парижем и Лондоном — это не Варшава, это… «Невероятно…» — снова пронеслось в мыслях Эдварда. — А что значит «осень 1938, от запада на восток»? — Эл повернулась к Милну. — Не знаю. Пока не могу понять. Но надо разобраться в этом прежде, чем мы отправим сообщение. — Думаешь, это — правда? Война с Францией? Англия? Эл засыпала Милна вопросами, боясь услышать то, что, — предчувствие подсказывало ей, — уже было ответом. — Вряд ли Хайде стал бы писать то, что не важно, и то, в чем он не уверен. Эти записи могли попасть к кому-нибудь другому, и если они станут известны гестапо… Эл вздрогнула. — А что будем делать с Кайлой? — Завтра я уточню все возможные детали о программе «Киндертранспорт». — Ты рассчитываешь, что официальные власти Германии просто так ее отпустят?! И других? — Эл изумлённо взглянула на Эдварда, будто то, о чем она спросила, было за гранью не только реальности, но и фантастики. — Я считаю, что пора идти спать, Эл. Слишком поздно, и слишком много всего: много информации, много того, что следует обдумать, и очень много вопросов, на которые у нас с тобой нет ответа. — Но время… — горячо возразила Элис. — Времени тоже мало, это правда. Но мы не имеем права спешить. Это слишком опасно. «Вопрос жизни и смерти» — подумала Элис, наблюдая за тем, как Эдвард, посадив ее свое место, подошел к проигрывателю, и выключил музыку. Выходя, вслед за Милном из кабинета, и направляясь в спальню, Эл не переставая размышляла об их разговоре. «Кто бы мог подумать, что когда-то эта фраза перестанет быть невероятной, и станет прямым отражением реальности…» — тревожно кружилось в сонных мыслях Элис.