Черное солнце

Эл давно и мирно спала. Повернувшись к Эдварду, она свернулась калачиком и крепко обняла его правую руку. Он же, слушая ее мерное, глубокое дыхание, задумчиво улыбнулся в темноте: вспомнил, как засыпая, Элис поцеловала его в плечо, улыбнулась, и уже через минуту забавно засопела рядом. А вот к Милну сон никак не шел. В эту ночь призраки его не тревожили, но он все равно не мог заснуть. Даже несмотря на то, что все было тихо, и убитые им сегодня не приходили. Они не стояли над ним, не смеялись ему в лицо, и даже не шептали Себастьяну Трюдо или Харри Кельнеру своих потусторонних, обвинительных фраз. Эдвард осмотрел спальню не поворачивая головы, — одним кратким и быстрым движением глаз, блестящих в темноте. Все так и есть: призраки не пришли, остались на своих местах. В том, ином мире. Даже Стивен Эшби. Милн глубоко вздохнул, отчасти желая его появления, — в этом случае стала бы ясной причина той тяжелой, непроходящей тревоги, что сдавила ему грудь. Но Эшби тоже не было. И не было давно. Это казалось даже странным. Потому что с той поры, как брат Элис перешел на другую сторону бытия, он приходил к Эдварду очень часто. Более того, — Эшби любил приходить. Любил пугать. Шептать всякую дрянь о том, что ни Милну, ни «моей маленькой, милой сестренке Эшби» не скрыться «от нас». Надо ли говорить, что даже сдохнув в этом мире, Стивен считал себя, и своих пока еще живых друзей-нацистов, умнейшими людьми на свете? Эдвард не спорил с этим, даже и не думал: не это было главным. Во-первых, потому, что одним из личных правил Милна было то, которое гласило: врага нельзя недооценивать. А во-вторых, потому, что, чаще всего предчувствуя скорый приход своих призраков, Эдвард был внутренне готов к их появлению. Готов, и потому собран. Именно это, как полагал Милн, и бесило Стива больше всего: эффект неожиданности при его появлении сводился почти к нулю, а такой Эдвард, — не испытывающий ни страха, ни трепета перед пришедшим к нему призраком «старого друга», был уже мало интересен Эшби. Но все же было кое-что любопытное в состоянии Эдварда. То, что очень нравилось Эшби, то, за чем он приходил снова и снова, и то, что Стив, отчетливо чувствуя в Милне, выпил бы до дна, — если бы мог, — с великим удовольствием, без единой капли жалости к бывшему, и, на деле, не такому уж и хорошему другу: напряжение. Внутреннее напряжение, с которым Милн отслеживал каждое движение уже потустороннего Эшби. Это напряжение было, и было в Милне всегда, когда к нему по старой дружбе заглядывал на ночной огонек Стивен. И напряжение это было так четко осязаемым, что его не мог скрыть даже такой стреляный разведчик, как Эдвард Милн — Себастьян Трюдо — Харри Кельнер и… как там его называли в Танжере или Касабланке?.. Ах, да! — засмеявшись, мертвый Эшби поднес указательный палец к подбородку, изображая, будто мучительно вспоминает подставное имя нерадивого друга, и, зная, что Милн-Трюдо-Кельнер не только отлично видит его, но и с пристальным вниманием отслеживает каждое его движение, — Насим Саид. Точно! В Танжере, Касабланке и Марокко Милн дурил людей своим подставным именем «Насим Саид». И если бы спросили Стивена Эшби, некстати и очень не вовремя, — по его личному мнению, — уже безвременно мертвого, то он с удовольствием бы рассказал живым слушателям, что это имя, как и все другие подставные имена, Эдварду Милну удивительно шло. Приходилось, пусть и нехотя, признать неприятный факт: Милн умел прятаться и меняться. С тем, как здесь, в Берлине, среди новоявленных «арийцев», он был примером для подражания, образцом внешней чистоты и объектом, пригодным для дальнейшего разведения чистейшей расы, так и там, на том континенте, будучи среди грязных рифов, он поразительно вписывался в раскаленную, жгучую и мертвую панораму бескрайних песков и пустынь. Загорелый и почти медный, он отличался от большинства мелких рифов только своим громадным ростом, редко выходившей на его лицо белозубой улыбкой, — еще более ослепительной от густого загара, — да невероятно яркими, необычными для рифов, небесными глазами. Впрочем, в моменты глубокой задумчивости или каких-либо непредвиденных обстоятельств, глаза Эдварда меняли свой цвет. Например, темнели, становясь густыми и синими от сильной физической боли. А в то время в жизни Милна, о котором сейчас думал мертвый Эшби, и в которое был погружен сам Эдвард, его глаза становились темно-синими много-много раз. «Нет-нет! — с насмешкой поправился Стив, наслаждаясь тем моментом прошлого, который он и Милн сейчас видели предельно отчетливо, — твои глаза были темно-синими не просто очень часто, Эд! Они были такими темными, что синевы в них почти не оставалось!». Эшби, задрав голову вверх, довольно захохотал. «Они были черными, приятель! Они были уже такими черными! Ты помнишь?! Помнишь?». Издав безмолвный в земном измерении вопль, Стив уставился на Милна огромными провалами черных глазниц. Боль бывшего друга доставляла мертвому Стивену Эшби громадное наслаждение. И потому он никогда не упускал возможности явиться к Эдварду, и вместе с ним вспомнить славные деньки из жизни и Насима Саида, и Себастьяна Трюдо, и… Стив хотел повспоминать еще кого-нибудь, кого по долгу бравой британской разведки изображал в то или иное время Эдвард Милн, но прочное, глубокое счастье, которым теперь была полна душа и сердце Эда, мешали ему это сделать. От беспомощности призрак презрительно хмыкнул: вот если бы вернуть его бывшему другу пустоту! Настоящую, глубокую, душевную! Безмерную, самую черную! Тогда бы все удалось, тогда бы Эшби мог мучить Милна как раньше, именно так, как ему нравилось больше всего! Но… — Стив перевел взгляд пустых глазниц на свою сестру, — Элисон лишила своего брата даже этой последней, такой сладкой забавы: ее любовь к Милну стала щитом. Со временем, и, конечно, не сразу, но, — щитом невидимым, и таким прочным, что его не мог обойти даже мертвый Эшби. «Кто бы мог подумать, что я не смогу подобраться к тебе, как это бывало раньше, из-за какой-то любви! Это абсурд, ее не существует!» — неслышный ни для кого, кроме Милна, вопил Эшби, все больше злясь от того, что Эдвард, который один из всех на этой проклятой земле, кто прекрасно видел и слышал его, совсем не боялся Стива. И потому все, что оставалось делать Стивену, — пока была жива эта любовь, — приходить к Милну, и, зная, что он видит и слышит его, говорить с ним, задавать вопросы, подтачивать его любовь и уверенность. Снова ударившись о щит, под укрытием которого было, с недавних пор, сердце Эдварда, Эшби издевательски прошептал: «Помнишь?». Спросил, и — начал таять. Но, все же успел, до своего исчезновения, улыбнуться Милну: потому что знал, — этого достаточно. Достаточно для того, чтобы еще долго после перехода Стивена Эшби в тот мир, где он теперь обитал, душа Эдварда Милна мучилась и страдала, буквально истекая кровью. Против таких, действительных и сильных воспоминаний, даже любовь его сестры была иногда бессильна. «Ты помнишь?». Конечно, он помнил. Тогда Эдвард Милн все еще был Себастьяном Трюдо, завязнувшим в войне с рифами. В тот день, снова облив, для большей маскировки, свою форму черным чаем, и выбравшись с блок-поста после только что отгремевшей атаки, Сэб, вытянув свое тощее и длинное тело вверх, и обернув голову белой тканью, — это было лучше и легче кепки с козырьком, которая прилагалась к форме французских легионеров, — вышел из укрытия, и не спеша, все еще пребывая в пыли и в звоне, застрявшем в ушах, потянулся к тем самым горным тропам, зарисовать которые он предлагал еще тогда, в один из первых дней своей службы во французском посольстве. Для совершения подобного выхода он был обязан сначала доложиться командиру, а затем дождаться своего напарника: после того, как предшественника Сэба рифы поймали и запытали до смерти, одиночные выходы стали запрещены, а горячих голов, подобных той, что была на плечах у Трюдо, — готовой не только высунуться из укрытия после только что стихшей стрельбы противника, но и пойти «зарисовать горные тропы», — осталось наперечет одной руки, да и пальцев той было бы, пожалуй, слишком много. Но Трюдо пошел один. То ли потому, что был уже контуженным, — положа руку на сердце, его сослуживцы сказали бы вам, что он и до контузии был Психом, то ли потому, что недавняя атака, от которой еще даже порох не успел осесть на землю, начисто отбила у него, — помимо зачатков инстинкта самосохранения, — и мозги, — неизвестно. Доподлинно ясно парню, шипевшему в удалявшуюся от него, костлявую, спину Трюдо, было только одно: Псих вышел на охоту за тропами, «опять пошел рисовать». И ладно бы, — с возмущением повторял этот парень, — он шел хотя бы немного быстрее, «даром, что такие длинные ноги даны человеку», но нет: Белый Трюдо двигался неторопливо, словно его и правда неслабо огрели по голове. Дальше шли слова о том, что он ушел один, и что капитану это снова не понравится, а… затем возмущенный шепот стих, фигура Сэба уже почти сровнялась с ближайшим подходом к горам, истаивая в знойной, жидкой дымке очередного, жаркого, дня. Все смолкло. На первый, не слишком сильный толчок Сэб не обратил внимания, — только махнул рукой, требуя этим жестом не мешать ему и не отвлекать от кропотливых зарисовок горных троп на мелких, уже неаккуратно-мятых листах. Времени на это подобие картографии у него всегда было в обрез, и отвлечься от нанесения линий на бумагу он мог только если… его сбили с ног одним ловким ударом, подсекая длинные ноги Трюдо как гибкий тростник. И он упал в полный рост, успев перевернуться на спину, и больно врезаясь в острые, холодные камни пещеры. Карманный фонарь с глухим, неслышным в звуках короткой схватки, закончившейся не в пользу Сэба, стуком откатился далеко в сторону. Но не это было важным. Вернее, это сейчас совсем не было важным. А вот волчьи глаза небольшого, ловкого рифа, закутанного во все белое, и нависшего над ним — да. И нужно быть полнейшим идиотом, чтобы усомниться в значении его взгляда, не упускающего ни одного движения Сэба. На сожаления о том, что он пошел один, и не дождался напарника, теперь не было времени. Хотя, если признаться честно, такая глупая и запоздалая мысль все же мелькнула в мыслях Психа. А потом его мозг начал перебирать варианты выхода из этого, однозначно сложенного не в пользу Трюдо, положения. Итак, он, Сэб, лежал на спине, а риф с волчьими глазами, склонившись над ним, рассматривал его с улыбкой и откровенной жаждой крови. Острое лезвие клинка, зажатого в руке рифа, подошло к горлу Сэба, для начала очень легко, — как пером, — неглубоко надрезая кожу на его горле. Кадык нервно дернулся, — тело Психа, игнорируя все приказы его мозга, отказывалось сдерживаться, и потому выдало свой страх. Риф, заметив толчок кадыка на шее парня, широко улыбнулся темно-желтыми, крупными зубами. И перенес клинок к новой точке на теле Трюдо. Резать белого он пока не собирался, — в этом удовольствии лично он никогда не торопился, — но Сэб, игнорируя острое лезвие, вдруг на удивление ловко дернулся, и сумел вырвать из-за спины пистолет. Один взмах клинком, и тот, мелькнув в воздухе черной точкой, тоже отлетел в сторону. А рука Психа, к его собственному удивлению, оказалась цела и невредима. Риф снова оскалился: неужели белый думал, что с ним и с его друзьями действительно воюет банда тупиц, какой рифов постоянно выставляла испанская, французская и английская печать? Впрочем, если белый так считает, то это его проблемы. «Тем хуже для тебя!» — хотел сказать риф на языке белого, но потом передумал и промолчал: он был не достоин того, что с ним говорил риф. Но вот чего был достоин пришелец, и что он вполне, по мнению рифа, заслужил, — так это долгую, мучительную смерть. Против плоти, и той боли, что она испытывала, медленно умирая в муках, не мог выстоять никто. И этот белый, каким бы неробким он ни был, тоже начнет просить о милости сохранить ему жизнь. Но, — хватит слов. Риф улыбнулся еще раз, глядя прямо в лицо белого. Улыбнулся почти сочувственно, потому что сам он не хотел бы оказаться на месте этого великана. Блестящий клинок сверкнул сталью, и подошел к голове белого, переметнувшись ото лба, на котором пока не было капель пота, к левому виску. Здесь, под кожей, отстукивая свой скрытый ритм, бешено билась вена. Вскрыть ее не составляло никакого труда. Но риф хотел не этого. Быстрая смерть бывала, по его мнению, возможна только в двух случаях: по глупости или из милости. Он же не желал ни этому белому, ни его собратьям, никакого снисхождения. А для совершения глупости сам риф был сейчас слишком спокоен и хладнокровен. Он знал, что у белых кровь такая же красная, как и у него. Но ее цвет все равно не мог обмануть, — даже будучи красной, она все равно была другой. Чужой. Той, что пришла на их землю. А значит, должна в землю войти. Добиться этого можно только одним путем. Кончик клинка, в начале кольнув Сэба едва ощутимо и быстро, теперь медленно, с удовольствием, отразившимся на лице рифа, вошел под кожу на виске, как раз туда, где под лезвием билась, нервничая все больше, темная вена. Светлые глаза Трюдо, чей цвет был так непривычен здесь, в пустыне, обратились к лицу противника, прося о помощи. Но так же, как белые были глухи к страданиям рифов, которым они одним ударом сносили головы, так глух остался и этот риф ко взгляду Сэба. Постояв немного на месте, и войдя еще глубже, клинок неспешно двинулся вниз, прокладывая за собой глубокий, кровавый путь. Белый сначала зашипел, а потом застонал. И с тем, как клинок шел вниз по все более глубокой и красной тропе, этот стон, переходящий в крик, становился все громче и отчетливее. Риф даже закудахтал от наслаждения, — белый так живо реагировал на малейшее движение клинка в ране, что это не могло не радовать. Тонкий, глубокий путь, вскрытый заточенным лезвием, то и дело покрывала кровь. И чем глубже становилась рана, тем сильнее она заплывала кровью, купалась в ней. После первого, несильного пореза кожа белого пропустила на поверхность только несколько скупых, красных капель, но стоило рифу, завороженному полученным эффектом, сделать рану глубже, как рана белого, расходясь в стороны и в глубину, захлебнулась кровью, — быстрой, теплой, красной, и густой. Рассматривая тропы, по которым кровь сбегала на холодную землю, риф улыбался: да, она была настоящей! И скоро она закончится, — войдет в землю, вернется в небытие. Белый умрет, и это будет хорошо. Взвыв от удовольствия, риф наклонился ближе к белому, провел указательным пальцем по свежей ране, оставленной клинком, и, взяв его крови, слизал ее с пальца кончиком языка. Кровь белого, к удивлению рифа, сначала не отдала ничем, но позже раскрылась на языке все тем же привкусом меди, что и кровь самих рифов. Это показалось противнику Трюдо странным: невозможно, чтобы их кровь, пусть и единая по цвету, — была на вкус такой же, как и у них. «Это невозможно!» — с возмущением подумал риф, расчерчивая образованную лезвием рану на виске Трюдо еще больше, одним быстрым, едва заметным движением, вверх и вниз. Теперь шрам выпускал наружу еще больше крови, заливая лицо белого своим густым, восхитительно-красным цветом, и уходил одним концом в волосы, которые у этого пришельца были под стать его коже, — белыми, а другим доходил почти до края острой скулы. Отклонив лезвие от лица Трюдо, смотревшего на него темным взглядом замученных болью глаз, риф задумался над тем, где бы еще, — на теле белого, — ему было бы интересно испытать свой верный клинок. Толстые губы рифа осветила торжественная улыбка: он решил, что будет резать свою добычу точно вот так, по подобию первого шрама, — медленно и неторопливо. Будет резать, пока ему не надоест. Или пока у белого не закончится кровь. В том, что кровь даже у белых конечна, риф знал не понаслышке: к этой минуте он уже порезал их так много, что обладал твердым знанием, — их кровь тоже имеет свойство кончаться. И они — тоже смертные. Даже несмотря на все свое оружие, танки и страшные самолеты «Голиаф». Пожевав губами, риф в задумчивости опустил взгляд вниз. И это была его главная оплошность. Белый, угадав момент, — но черт его знает, на что надеясь с таким острым лезвием, как это, — схватился за клинок голой рукой. Это так поразило рифа, что, смотря на Трюдо широко раскрытыми в удивлении и даже восхищении глазами, он на секунду замер, не нанося белому большей раны, чем тот нанес себе сам. Кровь теперь лилась не только из виска и головы Трюдо, но и густым потоком неслась вниз, — из правой ладони белого. Риф, признавая, пусть и отчаянную, но все-таки смелость противника, очень удивившую его, улыбнулся и даже не делал попытки резать пришельца дальше. Но потом секунды восхищения прошли, он вспомнил всех своих, жизни которых забрали белые, и снова оскалился в сторону Трюдо, который непонятно почему, но все еще был, пусть в очень шатком, но сознании. И, судя по сверкающим глазам, уставленным в темное лицо рифа, белый не планировал впадать в беспамятство. Карие глаза рифа перешли на грудь белого. Там, слева, под формой, теперь черной от остывающей крови, еще билось его сердце. Риф знал легенду о том, что для большей храбрости сердце врага нужно съесть. Но он сомневался, что захочет отведать сердце этого белого. Хотя, — это нужно признать, — его сегодняшняя добыча была смелой, это факт. И даже он, риф, несмотря на всю ненависть к белым, не мог это отрицать. Можно было бы, конечно, ткнуть в сердце, и убить белого за долю секунды, но план был другим, долгим. Потому, возвращаясь к нему, риф повел вниз, — от основания шеи Трюдо, — через ключицу и ниже, еще один красный, красивый и тонкий шрам, за которым из груди белого следовало уже не шипение, и даже не стон, а какое-то удивительное сочетание булькающих звуков. Риф, увлеченный своим занятием, довольно усмехнулся, и решил даже поговорить с белым. Присев перед поникшим Трюдо на корточки, риф одним ловким взмахом воткнул клинок в землю. Бесшумно войдя в тяжелый песок, кинжал покачался в стороны от упругого, резкого движения, и замер между рифом и белым. Риф долго думал, что бы такое сказать? И, наконец, решил, что он пойдет против собственных правил, и похвалит белого. За храбрость. Позора в этом не было, — о словах рифа не узнает никто, а Трюдо, даже после похвалы, протянет совсем недолго: вон как хлещет кровь из одной только правой руки, которой он хватался за клинок. И это лишь одна из трех, кровоточащих, ран. Риф придвинулся к белому почти вплотную. Ему хотелось видеть его глаза, но пришелец, похоже, уже шел к своей последней черте, и оттого взгляд его был блуждающим, отведенным к земле. К тому же, у белого начался бред: целой, левой рукой, он шарил по холодному дну пещеры, что-то шептал и чему-то тихо смеялся. Риф наблюдал за ним без капли сочувствия, — только с любопытством и удивлением к тому, что белые, — а конкретно этот белый, — оказался храбрым. Тихо отсмеявшись, и что-то проговорив залитыми кровью губами, Трюдо поднял на рифа свои глаза и захохотал клокочущим кровью смехом. А риф, следуя все тому же любопытству, поднес к глазам белого зажженную спичку, желая еще раз посмотреть в них. И это было самым последним, что риф сделал в этой своей земной жизни: клинок, сжатый в руке напарника Трюдо, которого тот не пожелал брать с собой, вошел в тело рифа по самую рукоять. И теперь уже глаза рифа, изумленно взглянув на Сэба в последний раз, через мгновение застыли недвижно, а через несколько и вовсе остекленели. Еще секунда или две прошли в полном молчании. А потом над уплывающим в обморок Себастьяном Трюдо раздался недовольный, отдающий эхом пешеры, оглушительно громкий голос: — Ну ты и псих, Сэб! Ну ты и псих! Эдвард вынырнул из воспоминаний, сделал глубокий вдох, и, осторожно сняв со своего плеча руку Эл, поднялся с кровати. Мысли все еще неясно блуждали в том прошлом, о котором он только что вспомнил, и Милн, глядя прямо перед собой, машинально провел пальцами по двум шрамам, оставленным ему тем рифом на долгую память: шрам у левого виска — и рука идет вверх, шрам у шеи, переходящий ключицу, — и рука идет вниз. Проведя по второму шраму еще раз, Эд нахмурился, чувствуя воспаление. Иногда такое случалось. И если бы Эдвард был старым, то мог бы смело адресоваться к легкому морозу да снегу, сыпавшему за окном крупными, уютными хлопьями. Но Милну было пока тридцать два, Кельнеру — тридцать пять, и значит, удобная ссылка на старость и ноющую боль в ранах как реакцию на погоду, отменялась. Растерев шею рукой, Эд оглянулся на Эл, и снова улыбнулся, задерживая взгляд на ее красивом лице с россыпью забавных веснушек. Не глядя стянув с прикроватной тумбочки пачку сигарет и зажигалку, он вышел из спальни. Снег валил на немые улицы Груневальда как из рога изобилия, заново заметая расчищенные дорожки, ведущие к окружающим домам. Рассыпчатый и нежный, он вполне мог быть принят за рождественский, но сейчас была только середина декабря, а значит… дернув голым плечом, Милн поглубже накинул пальто, и затянулся сигаретой. Тишина. Складываясь в минуты, она постепенно унесла его в почти забытое ощущение покоя, которое по нынешним временам вполне можно было счесть за счастье. Постояв на верхней ступени крыльца, Милн сделал два шага вниз, и сел в центре широкой ступени. Мысли все так же медленно, и еще немного смутно от недавних, очень ярких воспоминаний, проплывали в его голове, и впервые за очень долгое время, он сам не стал их взнуздывать или тревожить, требуя от них быстрого и четкого ответа или плана действий. Тяжело вздохнув, Милн замер на месте без единого движения.Все стало тихо. Ни одного движения в теле. Ни одной мысли в голове. Только мягкий, чуть слышный шорох снега, где-то рядом осыпанного вниз, с широкой еловой ветки, похожей на лапу царственного льва. И снова тишина. И снова вздох. Тяжелый и трудный, требующий от Милна признания в том, что он просто устал. Очень устал. На этом долгом и трудном пути, которому нет окончания. И которому, — Эд был к этому готов, — может и не быть конца. Не строя никаких прогнозов и надежд, и даже не желая тратить на такую глупость хоть сколько-нибудь времени, Милн, вместе с тем, внутренне готовил себя и к тому, что все может закончиться в любой, один момент. Он не был уверен, что хотел бы точно знать, когда такой момент произойдет, но Эдвард должен это знать для того, чтобы успеть как можно больше: защитить Эл, передать в Центр всю возможную информацию, — даже если ей снова не поверят, — вывезти Кайлу и Мариуса, найти Дану… Легкий ночной мороз приятно холодил горячую кожу и воспаленные раны, остужая старые шрамы и левую руку, чуть-чуть, — по словам напуганной Кайлы, — не доломанную Хайде, которую теперь, от ноющей боли, Милн не знал, куда деть. Наложив фиксирующую повязку, Кайла предупредила его, что после того, как действие обезболивающего выйдет, рука начнет сильно болеть. Харри Кельнер молча выслушал ее слова, и кивнул: тогда до настоящего момента на крыльце было еще далеко, в его крови, как это было обычно в таких ситуациях, вовсю гулял адреналин, и Кельнер не думал ни о какой будущей боли. Но вот что Милн не мог терпеть во всех без исключения ранениях и травмах, которые случались с ним, — это то невыразимое словами, мерзкое ощущение, возникающее тогда, когда тебя, — твою собственную плоть и кожу, — режут на части острым клинком. Это чувство разрезаемой плоти, тошнотворно расходящейся в стороны под острым лезвием, было для него самым адским испытанием, еще более страшным потому, что в эти моменты, занимающие в человеческом времяисчислении всего каких-нибудь несколько секунд, он был обездвижен, и не способен защитить себя, дать отпор тому, кто резал его! Сознание этой страшной физической бесправности было не менее отвратительным, чем жгучая, горячая и страшная боль всего тела. …Что еще он не выносил? Когда его шили. Речь не шла о ране, подобной той, что зашивала Эл после первого допроса Хайде. Это он мог вытерпеть. Но если рана была больше, и если шить приходилось дольше… вот иголка тупо и больно, — какой бы острой она ни была, — протыкает кожу. За ней идет, мерзко тянется нить. Тошнотворно проходя через отверстие, сделанное иглой, она с омерзительным ощущением тянется и тянется сквозь, ходит из стороны в сторону, — до тех пор, пока рана не будет закрыта полностью… Эдвард резко помотал головой, отгоняя головокружение и торопливо, глубоко затягиваясь сигаретой: уходя вслед за мыслями, на эту глубину, которая была с ним постоянно, он всегда, — как и сейчас, — чувствовал приближение слабости и жара. И чем больше он позволял себе это погружение, тем сильнее и жарче ныли даже старые раны. А ему требовалось совершенно другое: спокойствие и хладнокровие, максимальная собранность сил. Наблюдательность, внимание…Эд тяжело вздохнул, ненадолго закрывая глаза. И стоило ему это сделать, как со все возрастающей в его теле силой он услышал, как бушует внутри него расходившаяся, темная кровь. Она стучала изнутри, в те раны, — как в двери, — из которых уже, как минимум, однажды, выходила на свет. Стучала в старые, длинные шрамы, билась в недоломанной руке, в голове, в висках, в ладони, которой он тогда схватился за клинок рифа… и пусть на ней, благодаря скорой и умелой помощи, у него остался только едва заметный, поперечный шрам, пересекающий кожу вдоль, по всей длине, он тоже теперь ныл и болел, напоминая о себе…Что там спрашивал Стив? «Помнишь?»… …Нетерпеливо дернув плечом, Милн сбросил пальто на ступеньки крыльца. И холод, мгновенно овеявший его обнаженную кожу, кажется, принес облегчение. На обморок и слабость, которые Эд не терпел, не было времени. Нужна ясная, ясная голова! «Ну же! — одернул он самого себя внутренним окриком, — соберись!». Но собраться не случилось. Голова Милна пошла вниз и в сторону. А глаза, утратив боль и жесткость взгляда, стали закрываться. Эд отклонялся в сторону, уже не испытывая облегчения от леденящего ветра, и наверняка бы скатился вниз, — по еще оставшимся до земли трем ступеням крыльца, но этого не произошло: в последний момент Милн, уже почти отключившись, почувствовал, что что-то пошло не так. Сделав громадное, но тщетное усилие, он попробовал посмотреть в сторону, и вдруг уткнулся в какую-то опору. «Точка стабильности…» — замедленно понеслось в его мыслях, и он, как мог, поднял голову вверх. Эл держала его, она была здесь. Она пришла к нему. Кровь, подстегнутая волнением от этой мысли, с новой силой забилась под кожей Милна. Голова снова шла кругом, опять похожая на сверкающую карусель, которая вот-вот отлетит в сторону, сорвавшись со своей оси…Эдвард отключился, выпадая из реальности, и, хотя верно узнал Элис, он уже не мог видеть ее испуганного взгляда и крупных слез, как-то невероятно быстро побежавших из ее огромных глаз, по щекам, — вниз… Она успела в последний момент, схватила Эдварда за плечо. Но увидев, как он выскальзывает из ее рук, Эл пролетела по ступеням, вслед за Милном, вниз, — на землю, безуспешно пытаясь уберечь Эдварда от удара, и, одновременно с этим, стараясь укрыть его от пронизывающего холодом и снежной крошкой, снега. Милн ударился о землю, но усилия Элисон смягчили удар. Вытягивая из себя все возможные силы, она с нескольких попыток все-таки вытянула Милна вверх, усаживая его на прежнюю ступень, и как можно аккуратнее удерживая его на месте. Уложив голову Эда на свое плечо, Элис, не находя облегчения, но чувствуя, что сумела зафиксировать Милна в безопасном положении, нервно и рвано вздохнула. Безмолвная паника, выходя наружу, затопила собой все ее тело и сознание. Элис стало очень страшно. Но если у Эдварда не было времени на обморок и болезнь, то у нее не было времени на страх. «Нужно отвести в дом, скорее…» — рвано, через долгие промежутки, шептала себе Эл, оглядываясь по сторонам, и прикидывая, как лучше всего подняться с лестницы, при этом удерживая Эдварда. Переведя взгляд за плечо, она смерила расстояние до входной двери: не так и много, нужно только попробовать. Удерживая Милна, она попыталась встать, но его голова, до этого лежавшая на ее плече, потеряв точку опоры, тут же тяжело свесилась вниз, увлекая за собой все его тело. Нервно сглотнув, Эл посмотрела на Эдварда огромными от страха глазами, и быстро вернулась на прежнее место, снова укладывая его голову на свое плечо. Сделав несколько вдохов, Эл посмотрела по сторонам. Пальто Милна не слишком хорошо, но все же укрывало его от холода. Сама Элис дышала шумно и тяжело. И ждала. Сейчас, еще немного! Страх отойдет, вернет ей силы, и она попробует снова. «В этот раз должно получиться…» — растерянно, как заклинание, повторяла Элис снова и снова, касаясь ладонью лица Милна. Бережно проведя рукой по его щеке, она всмотрелась в его лицо, на котором даже в нынешнем состоянии Эдварда были заметны следы боли, и сделала новую попытку. *** — Я знаю, что значит «восток»…знаю… — сказал Милн, приходя в себя. До этих слов, произнесенных шепотом, он уже успел осмотреть гостиную, и знал, что здесь, кроме него и Элис, никого не было. Сведенные к переносице брови Эл, сверкнув на изгибе темно-алыми искрами, были немым вопросом, в ответ на который он пояснил: — …В записях старины Эриха. Элис улыбнулась с облегчением и болью. — Если появился «старина Эрих», значит, тебе уже лучше? Милн повернул голову в сторону голоса Эл, и улыбнулся ей, очень медленно рассматривая, — словно фиксируя в памяти заново, — все черты ее испуганного лица. Элис ответила внимательным, но все еще очень тревожным взглядом, в котором снова заблестели слезы. — Я люблю тебя, — прошептала Эл, наклоняя голову и целуя руку Милна, которую она держала в своей руке. Милн посмотрел на Элис, раскрывая губы, чтобы ответить, но промолчал. Фраза, которую он едва не произнес, вдруг показалась ему неуместной и странной в будничном свете пасмурного утра. «Стив говорит, что твоя любовь защищает меня…», — вот, что он хотел сказать. Но как это сказать? И нужно ли? А вдруг это напугает Эл? Решив не тревожить Элисон упоминанием ее брата, Милн промолчал, и только едва заметно улыбнулся, с огромным облегчением чувствуя, что к нему возвращается большая часть прежних сил. Их пальцы были тепло переплетены, и Эдвард, наслаждаясь полным вдохом и выдохом, сжал руку Элис, — так отвечая на ее слова, и давая понять, что все у них будет как всегда, — хорошо. Взаимное нежелание Элис и Эдварда обустраивать новый дом Кельнеров в Груневальде выяснилось внезапно, — обычным, воскресным утром, когда после завтрака Агна и Харри сели в «Хорьх», чтобы ехать на ежегодную автомобильную выставку, где они планировали выбрать для фрау Кельнер новую машину. — Харри Кельнер согласен только на фортепиано, — с кислой ухмылкой добавил Милн, оглядываясь по сторонам, и чувствуя себя неуютно на пассажирском сидении. — Оно поможет разработать руку, а в остальном… не хочу никакой основательности в новом доме. Щелкнув ремнем безопасности, Элис повернулась к Эдварду и удивленно взглянула на него. В ее глазах было столько изумления, что в первые секунды она только молчала, не зная, что ответить. А Милн, всегда предающий гораздо больше внимания несказанному, чем произнесенному вслух, успел заметить во взгляде Эл, кроме всего прочего, и напряжение, и страх. Они показались в темно-зеленых глазах Элис на долю мгновения, но этого было вполне достаточно для того, чтобы Эдвард уточнил: — Эл? — Я думала о том же… вернее, только недавно поняла, что тоже не хочу обустраивать этот дом, покупать все эти вещи… — Значит, мы с тобой одной крови, — тепло и легко улыбнувшись, заключил Эдвард. — Это очень плохо? То, что мы не хотим основательно обустроить дом? — с тревогой спросила Эл. — У меня такое чувство, что скоро все… все меняется, и скоро… не знаю, как объяснить… Милн вздохнул, и, поморщившись от боли в руке, ответил: — В этом нет ничего «плохого», renardeau. Гораздо хуже не доверять себе и своей интуиции… а пока давай просто купим для Агны новый автомобиль. Так они и сделали. На крытой автомобильной выставке, которая проходила в одном из выставочных центров на главной улице Берлина Унтер-ден-Линден, Харри Кельнер выбрал для Агны новый Opel Kadett, чья улучшенная, четырехдверная модель, выглядела куда привлекательнее прежней, включавшей только две двери. Но дело было, конечно, не в количестве дверей, а в том, что эта модель Opel, чей выпуск начался только в нынешнем, 1938 году, была гораздо миниатюрнее и сожженного «Мерседеса», и отремонтированного «Хорьха». «То есть… — подвел итог Кельнер, медленно и педантично рассматривая машину, и обходя ее по новому кругу, — в случае необходимости, скрыться на нем будет гораздо проще, чем на «Мерседесе» или том же «Хорьхе»… и на довольно неплохой скорости, — девяносто километров в час…». Это и стало решающими факторами в пользу «Опеля», который, наряду с Volkswagen Käfer считался «народным», — то есть очень доступным для простых немцев, — автомобилем. Но если «Жук», стоивший всего 990 марок, можно было приобрести только по «Накопительной книжке» (с предварительно вклеенными в нее специальными талонами, пропускать которые было нельзя, иначе покупатель полностью терял возможность купить машину по сходной цене), то «Опель» Кельнеры могли купить сразу же, на выставке. — Один Opel Kadett, новой модели? — уточнил подошедший к ним консультант. — Да, черный, — подтвердил Харри наклоном головы. — А вам, фрау, нравится этот автомобиль? — спросил мужчина, обращаясь к супруге Кельнера. — Нет, не нравится. Но… на самом деле, мне все равно, — ответила бы Агна, если бы могла говорить честно. «Опель» ей не нравился. И Агне было наплевать на все, что выяснил Харри, прежде чем выбрать для покупки именно эту машину: и на обновленную конструкцию автомобиля с цельнометаллическим несущим кузовом, и на «передовой дизайн с фарами, интегрированными, — вы только подумайте! — в крылья!», и на гидравлические тормоза, установленные для всех четырех колес, и на «передовую новинку»: прямо в салоне автомобиля находился датчик остатка топлива и давления масла… в настоящий момент Эл, спрятанную за стройной фигурой и красивым, уверенным, — даже слегка надменным, что хорошо соответствовало социальному статусу Кельнеров, — лицом Агны, тревожило только одно, — неотступное, снова поднявшееся в ее душе ощущение того, что что-то огромное и необъяснимое надвигается на них. «Что-то неотвратимое…» — подумала Эл, скрадывая свое настоящее волнение за улыбкой Агны. Вежливо улыбнувшись консультанту, фрау Кельнер бросила мимолетный взгляд на предлагаемый ее драгоценному вниманию автомобиль, и ответила неспешно и легко, истинно по-женски: — Мне нравится решетка. Полные губы Агны, накрашенные темно-красной, рубинового оттенка, помадой, сложились в еще более таинственную улыбку. Слегка наклонив голову в шляпке с черной газовой вуалью в сторону, — вуаль доходила до середины лица, и тем придавала фрау Кельнер еще больше тайны, — Агна, даже не взглянув на «Опель», мягко обвила руку Харри обеими руками. — Вы… вы имеете ввиду радиаторную решетку? — стушевавшись от сквозящей между супругами чувственности и, в то же время, невозмутимости, уточнил продавец. — Да, — просто ответила Агна, смотря вверх, на Харри. — Она новая, с горизонтальными планками, — продолжал информировать покупателей консультант, все меньше разбираясь в том незримом, что происходило вокруг него, но не с ним. — И в стиле ар-деко. Мне нравится… очень красиво. — Вас устроит черный цвет, фрау? — Вполне, — Агна пожала плечом. — Я доверяю выбору моего мужа. — А я удивлен, что вы так легко выбираете целый автомобиль, — громко произнес Герхард Зофт, останавливаясь рядом с фрау Кельнер, и открыто рассматривая ее. — Я оплачу покупку чуть позже, спасибо, — вежливо, не меняя своего прежнего тона и не глядя на подошедшего «страхового агента», ответил Харри консультанту. Продавец наклонил голову, молитвенно сложил ладони, и, сделав шаг назад, ретировался. — Герр Зофт, — Харри вышел на шаг вперед Агны, и, повернувшись к давнему знакомому, вытянул руку для приветствия. Герх, уже рассмотревший фрау Кельнер во всех возможных подробностях, перевел взгляд на Харри, и, не отвечая на уже принятое между ними ранее, классическое приветствие, вскинул руку под идеально нацистским, в сорок пять градусов, углом. Выражение лица Харри изменилось лишь немного, — блеском, скользнувшим в его взгляде на долю секунды. Коснувшись руки Агны, он улыбнулся жене, неторопливо и немного отступил в сторону, и вскинул правую руку вверх. Возникла пауза, а за ней — тишина, явно ощутимая всеми участниками встречи. Зофт, глянцево улыбнувшись, — должно быть, именно той улыбкой, что была заготовлена у него для парадов да ежегодных партийных съездов в Нюрнберге, — не спускал с лица Кельнера серых, проницательных, глаз. А Харри, отвечая ему равным, не менее внимательным взглядом, задался вопросом о том, сколько же допросов должен был к этому моменту провести эсесовец, чтобы натренировать себя на такой взгляд: пристальный, умный и въедливый, не упускающий ни одной детали. Такой, не выдержав который, вы отдавали ему все, вплоть до последней капли своей крови. Мужское противостояние, равно поджигая азартом игрока и Кельнера, и Зофта, могло длиться еще долго: никто из них не желал уступать другому. Исход негласного поединка решила последняя капля, добавленная, как это часто бывает, женщиной: Агна, взглянув на Зофта, произнесла: — Доброе утро, герр Зофт. Вам тоже понадобился новый автомобиль? Стальной взгляд Зофта, отвлекаемый от лица Харри прозвучавшим вежливым вопросом, сбился, растерялся и уже окончательно утратил свою силу воздействия. Липовому страховому агенту приходилось ответить фрау Кельнер. Но прежде, чем он это сделал, Зофт, следуя заветам работы в гестапо, запомнил и этот момент, и то, как он потерпел поражение. Из-за Агны Кельнер. — Да. Мой «Фольксваген» уже никуда не годится, — сказал Герх, попадая в тон Агны. Фрау Кельнер кинула головой, а губы самого Кельнера затаили, не выдавая, усмешку. Внешне все выглядело очень учтиво и даже слишком вежливо, но в действительности, стоящей за этими правилами приличия, все трое отлично понимали, — и еще более чувствовали, — Герхард Зофт лжет. Да, вполне уверенно, не выдавая себя ни голосом, ни движением, ни взглядом, но — лжет. Губы Зофта потянулись в улыбку, которая, как и прежде, не только не шла к его жестокому, сухому лицу, но и обнажала в нем звериную, страшную и настоящую сущность Герха. Агна, снова заметив в лице «страхового агента» это выражение, едва успела подавить возникший испуг и следующую за ним дрожь. А Кельнер, все увидев и заметив, надеялся на то, что сам Герх не знал о подобной откровенности своего лица: выдавая его с головой, она, как нельзя кстати, помогала Харри и Агне. — Я вижу, вы уже сделали свой выбор. Opel Kadett. Не самый бюджетный вариант для семьи. — Две тысячи сто рейхсмарок, наличными, — сообщил Харри, желая посмотреть, что дальше Зофт будет делать с этой информацией, и в какую сторону поведет разговор. — Значит, народный автомобиль, «Фольксваген», вам уже не подходит? — продолжал накалять разговор Герх, переводя въедливый взгляд с Агны на Харри и обратно. — Вы правы, — мы неплохо сэкономили бы, покупая «Фольксваген», но, — Агна виновато улыбнулась, — это моя вина: я пропустила один купон, не вклеила его в «Накопительную книжку», и теперь этот автомобиль нам не доступен. — Конечно, — с готовностью улыбнулся Зофт, не веря ни единому слову Агны, и снова испытывая ее выносливость пристальным взглядом, — ведь купить его вот так просто, за наличные, нельзя. Очень жаль, что вы так рассеянны, фрау Агна. Герх вытянул из внутреннего кармана пальто белый конверт, и помахал им в воздухе. — Но пропущенный вами талон — это только малая часть беды, не так ли?.. — Зофт покрутил конверт в руке, делая вид, что любуется им. — Гораздо хуже то, что вы неполноценны, и не только не выполняете своих непосредственных, прямых обязанностей, но и вводите вашего супруга в вынужденные траты. Причем, постоянные. А ведь герр Кельнер мог бы избежать всего этого, просто оформив с вами развод. Не так ли? С этой фразой Зофт, с удовольствием наблюдая за непонимающим взглядом Агны, протянул Харри конверт, и сказал уже громче, привлекая внимание окружающих: — Вы не оплатили штрафной сбор по этому месяцу, герр Кельнер. Вы же помните, что вам, как бездетной семейной паре, назначен штраф? Пять лет в браке, без детей… не иначе, это саботаж с вашей стороны. Или с вашей, фрау Кельнер? О, простите! Я, кажется, повторяюсь вслед за Ханной Ланг? Или, скорее, Ханной Томас? Зофт начал делать шаг к девушке, но не успел его завершить, едва ли не вплотную наталкиваясь на Кельнера, выступившего вперед и закрывшего собой Агну. — Я помню, герр Зофт, — Харри вытянул конверт с квитанцией из руки Герха, взглянул на отпечатанный на нем текст с указанием нового адреса Кельнеров, и их имена. — Спасибо, что передали счет. Я оплачу штрафной сбор завтра же утром. Вынужденный отступить, Зофт посмотрел на блондина злым взглядом. — Рад, что вы так исполнительны, герр Кельнер. Во всем должен быть порядок. Надеюсь, вас не сильно тревожит то, что начиная с этого года сумма сбора повышена на сорок процентов для бездетных пар, состоящих в браке более пяти лет? — Меня это нисколько не тревожит, — спокойно произнес Харри, продолжая смотреть в глаза Зофта. Выпустив ненадолго руку Агны, Кельнер убрал конверт во внутренний карман пальто, и приподнял бровь, адресуя Герху вопрос. — Что-то еще? — Да, — тяжело вздохнув, признался Герх. — Мне, правда, очень жаль, но, боюсь, страховые выплаты, положенные вам после погромов, аннулированы. Харри провел ладонью по левому отвороту пальто, за которым теперь находился конверт с выписанным штрафным сбором, и, заведя руку за спину, коснулся руки Агны. — Правда, очень жаль. После этой скупой фразы Кельнер замолчал. Только выпрямился еще больше, — словно по невидимой, натянутой струне, — и расправил широкие плечи. — Я пошутил, Харри! — Зофт ненатурально рассмеялся, демонстрируя в улыбке острые резцы. — Хотел проверить реакцию. Простите! Деньги поступят на ваш счет завтра: вся сумма, положенная по страховым выплатам, — за дом, автомобиль Mercedes 770, мотоцикл Harley Davidson, утраченное имущество и моральный ущерб. Кельнер широко улыбнулся, показывая в улыбке ровный ряд белых зубов. — Издержки нервной профессии, герр Зофт? Я понимаю. Спасибо за хорошие новости. Герх улыбнулся в ответ, но улыбка тут же сникла, оплывая по углам губ вниз. — Рад встрече, но теперь мне пора. Нужно и мне найти свой автомобиль. — Конечно. Нам тоже нужно идти. Они уже разошлись в разные стороны, как Зофт, стукнув себя по лбу, остановил Кельнеров, и, снова подойдя к ним, спросил о том, что, конечно же, было им и так известно: совсем скоро состоится торжественный вечер, посвященный открытию дома мод фрау Гиббельс по новому адресу. — Вы приглашены? — спросил Герх, не отводя внимательного взгляда от Агны. — Мне ничего не известно об этом вечере, герр Зофт, — чуть улыбнувшись, ответила девушка. — Вы приглашены. Меня просили сообщить вам об этом. Голос эсесовца прозвучал твердо. Кратко кивнув Кельнеру, Зофт начал проталкиваться сквозь плотную толпу. А Харри, прожигая спину Герхарда взглядом, смотрел ему вслед до тех пор, пока «страховой агент» не скрылся из виду. Вполне допуская, что Зофт, несмотря на множество людей вокруг, может продолжать за ними слежку, — сам или при помощи других негласных наблюдателей, — Кельнер не спеша повернулся к Агне, обнял ее за талию, и, шагая размеренно и широко, пошел вместе с ней к кассам автомобильного салона. — Черный Opel Kadett на имя фрау Агны Кельнер. Две тысячи сто рейхсмарок, наличными, — наклонившись к окну кассы, произнес Харри. *** Элис выключила зажигание, и откинулась на спинку водительского сидения. Несколько минут она молча смотрела перед собой, с облегчением осознавая, что действительно ни о чем, совершенно ни о чем не думает. При этой мысли ее губы сложились в тихую усмешку над самой собой. «Но ведь ты думаешь о том, что не думаешь…». Не прерывая молчания, Эл посмотрела по сторонам. Тихо, темно и немного холодно. Девушка передернула плечами, не сумев сдержать короткую волну озноба. Они приехали на новое место, чтобы отправить в Центр очередную шифровку. Кельнеры, следуя своим служебным обязанностям и правилам разведки, были, почти всегда, — хотя Баве с этим наверняка не согласился бы, — исполнительны в плане сообщения информации, и предусмотрительны в том, что касалось смены точек выхода в эфир: их они меняли часто, не желая на практике проверять, в самом ли деле за ними может следить гестапо (Зофт был исключением из этого подозрения, — у него, как был уверен Эдвард, была своя игра, и довольно большая, выходящая далеко за рамки банальной прослушки и слежки), или это им только кажется. Украдкой посмотрев на как всегда в таких случаях сосредоточенного Милна, Элис опустила взгляд на свои руки, и тихо произнесла: — У меня есть два вопроса. Эдвард, удивленный то ли официальностью ее тона, то ли напряжением, явно звучавшим в голосе Эл, повернулся к ней, в темноте окружающей ночи да в свете карманного фонаря сумев рассмотреть только мягкий кончик курносого носа. Нежная улыбка тронула его тонкие губы. — Слушаю. — Почему ты доверил общение с Мариусом именно мне? Ты же был против него. Милн покачал головой. — Ты не права, Эл. Я не против Мариуса. Я против того, чтобы в нашем новом доме, кроме беременной Кайлы, которой тоже нужно помочь, находился кто-то еще. Если что-то пойдет не так, и план сорвется, ее присутствие в доме Кельнеров мы легко сможем объяснить, а вот Мариус, если его найдут… Элис громко и нервно сглотнула, согласно кивая. — Ты тогда сказал удивительные слова. — Какие? — «Проведи с ним побольше времени и запомни эти минуты, Агна. Они больше никогда не повторятся». — Я чертов фаталист, Эл, да? — с улыбкой в голосе спросил Эдвард, и хмыкнул. — Ответь, пожалуйста. Почему ты так сказал? Почему доверил заботу о Мариусе мне? Заметив, что Элис говорит абсолютно серьезно, Эд перестал улыбаться, и помолчал, раздумывая над ответом. Эл не торопила его, только терпеливо ждала. И Милн ответил, просто и сокровенно. И от его слов сердце Элис скатилось в жар. — Ты беспокоишься о нем. И любишь его. Я просто хочу, чтобы перед разлукой с Мариусом у тебя было хотя бы немного больше счастья, Эл. Элис бросила на Эдварда быстрый, пронзительный взгляд, и он, словно читая ее мысли, продолжил: — А запомнить надо для того, чтобы выдержать все, что нам предстоит. Дальше будет еще темнее, Эл. Но мы справимся. И ты справишься потому, что у тебя будут эти воспоминания. В самые тяжелые минуты помогают именно такие. Милн замолчал, изумляясь собственным словам, и услышал, как Элис плачет. Отыскав ее руку, он крепко сжал пальцы Элис, передавая ей часть своей силы. — Спасибо… я очень благодарна тебе за это. Милн горько улыбнулся в темноте, — одним острым углом рта, и отвел взгляд в сторону, чувствуя, как в душе поднимается волна его собственной боли. — А второй вопрос? Фраза прозвучала торопливо: так Эдвард планировал обмануть самого себя, сбавляя градус поднявшейся в нем боли. — Ты так и не рассказал о допросе, который тебе снова устроил Хайде. Что он хотел? Милн пожал плечом, не придавая той встрече со «стариной Эрихом» никакого особого значения. — Демонстрация власти, Эл, только и всего. После обыска, устороенного в кабинете Харри, он увел меня на допрос, который не состоялся потому, что Софи, секретарша Кельнера, до крайности обеспокоенная неподобающим, растрепанным видом своего начальника, побежала к директору. А тот, зайдя в комнату, одним своим появлением прекратил допрос Эриха, вот и все. — Правда? — с сомнением и облегчением уточнила Эл. — Истинная! — А рука? — Это было до допроса. Эдвард улыбнулся, призывая Элис не грустить. — Ты слишком сильно за меня переживаешь, renardeau. Не бойся, я со всем справлюсь. — Иногда мне кажется, что за все последнее время не было ни дня, чтобы тебя не били, не допрашивали, не мучили… Глубоко вздохнув, Эдвард, понимая, что все слова сейчас будут лишними, придвинулся ближе к Эл, и крепко ее обнял, переплетая свои длинные пальцы с волосами Элис. — У меня тоже есть к тебе вопрос. Один. Горячее, прерывистое дыхание Эл прошлось по шее Милна теплой волной. Девушка замерла в его руках, готовая услышать вопрос. — О чем говорил Зофт? Ханна тебе что-то сказала? Эл сжалась, еще плотнее прижимаясь к Милну. Из ее горла вышел непонятный, мучительный стон. — Не хочу… говорить об этом. Сделав вдох, Элис замерла, не имея сил вытолкнуть воздух из легких. И Милн, с оборвавшимся сердцем, почувствовал, как от нервной судороги она начинает задыхаться. — Не хочу… — Все-все, прости! Прости… не отвечай… тише, тише… прости меня… Эл спряталась в руках Эдварда, и долго молчала. Постепенно и очень медленно ее дыхание восстановилось. Отникнув от Эда, она посмотрела на него блестящими, темными глазами. — Я расскажу тебе. Как смогу. Но это не значит, что я тебе не доверяю! Милн с сочувствием и любовью посмотрел на Элис, и поправил ее спутанные волосы. — Надо все передать, нас ждут, — шепнула Эл. Эдвард согласно кивнул, и через несколько минут в столицу Великобритании, четкая и быстрая, отбитая Эл, как по нотам, побежала важная шифровка: «…Информацию, полученную по Польше, требуется проверить. Пока с полной уверенностью могу сообщить, что в планах Германии действительно есть намерение напасть на Варшаву. Разработка данного нападения ведется в Берлине еще с 1936 года, в обстановке строжайшей секретности. Кроме этого, считаю необходимым сообщить, что к настоящему моменту в Берлине фактически завершены политические перестановки в высших кругах германской власти, которые повлекли за собой изменение формы командования вооруженными силами, и усиление влияния НСДАП на внешнюю и внутреннюю политику. Грубер, по существу, получил полную свободу действий в реализации своих военных планов…».

Француз.

В шифровке, только что улетевшей в Форрин-офис, речь шла о важной перестановке в высших кругах германской власти, которая позже получила название «дело Фрича-Бломберга». Суть ее сводилась к тому, что на закрытом совещании, которое состоялось еще в 1937 году, Грубер сообщил генералам о своем решении: использовать вооруженные силы Германии против Австрии и Чехословакии даже в том случае, если это приведет к войне с Англией и Францией. Вальтер фон Фрич, — генерал-полковник, главнокомандующий сухопутных войск, как говорили некоторые, открыто демонстрировавший неприязнь не только к нацистам, но и к детищу Гиллера, СС, заявил о нежелательности такого шага «с военной точки зрения». Грубер, как, опять же, болтали в близких к нему кругах, пришел в ярость от слов Фрича, и, не дослушав его, покинул совещание. До определенного момента о мнении генерала-полковника великой германской армии забыли. И вспомнили, — вернее, вспомнил, потому что самое активное участие в настоящих событиях принимал Гиринг, — после того, как расправились с фельдмаршалом Бломбергом. Устранение и Фрича, и Бломберга, надо полагать, не доставило тучному Херманну никаких хлопот, — только удовольствие от расправы с соперниками. Так, Бломберг, страстно влюбленный в свою секретаршу, «простую девушку» Эрну (или Еву) Грун, просил у Гиринга содействия в заключении законного брака. И получил его так всецело и всесторонне, что свидетелем на свадьбе был не только «дядя Херманн», но и сам великий фюрер! Эффект от бракосочетания был великолепным: наглядно было доказано всем, что в нынешней Германии нет места классовым предрассудкам и препонам! Молодожены уехали в свадебное путешествие по Италии, а пока они любовались островом Капри, кое-кто неравнодушный, на кого данное бракосочетание произвело обратный эффект, нашел досье на новую супругу бравого Фрича, в соответствии с которым Эрна оказывалась не кем иным, как дамой легчайшего поведения, выросшей в берлинском борделе, который ее мать содержала под видом массажного салона, да к тому же, — казалось бы, куда дальше, но и дальше быть могло, — новая фрау фон Бломберг в прошлом была осуждена за позирование для порнографических открыток. Гиринг, узнав подробности из этого досье, бывшего в документации «полиции нравов», пришел в восторг. Чего не скажешь о Грубере, да и самом Бломберге. Последнему было предложено развестись с опозорившей его женой, и он, казалось бы, согласился на такой горький шаг, но армия, раз возмутившись, не успокаивалась, требуя немедленной отставки фельдмаршала. Итог оказался ясным: фон Бломберга уволили, после чего Гиринг принялся за Фрича. И Вальтера, «офицера старой немецкой школы», героя первой войны, — при всемерном содействии Гиллера, давно питавшего неприязнь к Фричу, его помощника Гейдриха и все того же Гиринга, — обвинили, ни много, ни мало, по статье 175 уголовного кодекса Германии (склонение к гомосексуализму), раскрыв «подробности» о том, что с 1935 года Фрич якобы платил шантажировавшему его заключенному для того, чтобы замять дело. Бломберг, уже получивший свою долю внимания от власти, не стал никого в этом разубеждать, а Грубер был уверен в правдивости доказательств по делу Фрича, собранных гестапо. То, что обвинения оказались ложными, никого особенно не интересовало. Фрич требовал рассмотрения дела военным судом, но судопроизводство было и вовсе прекращено. А сопротивление объединившимся в этом случае «дяде Херманну» и Гиллеру оказалось бесполезным. Именно такими путями, — в лучших традициях великого рейха, — Грубер получил всю возможную полноту власти, а Гиринг добился полного устранения соперников, чьи должности он давно мечтал получить.