Тысячелистник

Что-то случилось с нею, но она не знала, не могла этого уловить, угадать, и это было мучительно. Как пытаться вспомнить ускользающий сон. Он всегда говорил правду, вот только все было не тем, чем кажется. Его слова были словно птицы, взмывающие вверх, теряющие себя в синеве небесной, не поймать, не разгадать. Позже, годы и годы спустя, она думала о том дне, ослепительно-жарком. Слишком солнечном для весны. Отец сидел на низкой коновязи у входа в конюшни, ловкий, собранный, весь какой-то боевитый, и возился с дорожной упряжью. Мама шла к нему из стойла, вела Жемчужную Деву. Сольви видела их во сне, очень часто – и наяву, и словно бы смотрела сразу ее глазами и его. Она видела, как мама щурится от яркого солнца, что било в ее лицо, закрывает лоб ладонью, шагая быстрым широким шагом. На пороге конюшни сумрак сменялся светом. Она видела, как отец поднимает голову и ободряюще улыбается. На пороге конюшни свет сменялся тенью. Когда мама дошла до этой границы, она вскрикнула, схватившись под левой грудью – и упала. Смерть настигла ее в этом разделенном мире, между глубокой прохладной тишиной и шумом и суетой двора. Смерть сжала ее сердце и отпустила, и мама осталась лежать, ее светлые волосы ореолом разметались, а лицо застыло в спокойной невинности. Стало юным, словно смерть стерла с него все тревоги, словно мама просто устала и решила отдохнуть. Сольви знала, что думал ее отец в тот миг, хотя ей не хотелось этого знать, но она – просто – знала. Он подумал: Эзалинн. Вот так, только одно слово. Он не просто больше не произнес ни слова, он вообще больше не думал словами. Он отвечал на вопросы (кивками или каким-то невнятным, странным мычанием), ходил, одевался, ел, пил, даже что-то писал, рассылая воронов. Однако вечером, когда Герта принесла ему в кабинет ужин, она нашла его лежащим у стола, в оглушенном беспамятстве. Его принесли в спальню и положили на постель, где он лежал, таращась в потолок слезящимися глазами. Сидя у его постели, Сольви знала лишь, что его посещают не слова, но образы: он весь погрузился в какой-то особенный мир. Мама к нему оборачивалась и улыбалась, или он падал под водой куда-то вниз, в темную глубину, или он обнимал ее, или держал в своих руках, или мамины руки плескались в воде с красной черешней: много, много картин, которые Сольви были непонятны, ей хотелось крикнуть ему: перестань! Встань, скажи что-нибудь, ведь ты клялся нас защитить! Он не шевелился, ничего не ел и не пил воды, и, если ему подносили питье, оно просто стекало из уголка его рта, скапливалось в покрытой сединой бороде, вместе с его слезами. Дыхание его стало беспокойным и коротким. Вечером третьего дня Сольви принесла лютню и села у его постели. Она заговорила, и голос ее показался ей самой до странности спокойным, даже веселым: - Помнишь, мама учила меня этой песне? Ты помнишь?.. Он шевельнулся, перевел на дочь полный страдания взгляд. Глаза его, подернутые пеленой, прояснились. - Бриенна? – прошелестел он. И потом: - Артур. Сольви. И опять: - Сольви. И в его хриплом шепоте было столько нежности и страдания, что сердце ее сжалось. Пришел Артур, словно почувствовал нечто – застыв у изножья, он просто молчал, и это было ужаснее всего. Сольви пробежала пальцами по струнам и запела: - Сто корабликов плывут, золото тебе везут, Засыпай, малыш, и они придут, Сто корабликов плывут, бочки с медом привезут, Засыпай, малыш, скоро будут тут. Вместо весел звездочки, вместо паруса луна, Парчу и шелк нам привезут, и сладкого вина, Сто корабликов плывут, сто мечей тебе везут, Копья и кольчуги, щиты из серебра, Засыпай скорее, пусть они придут, Спать тебе пора… - Отец! – вдруг закричал Артур. Она все поняла, но зажмурилась, и она все еще сжимала в руках лютню и боялась открыть глаза. Она думала: если открою глаза и посмотрю, все будет окончено. Я не знаю, как мне дальше жить. Я не знаю. Не знаю. Наступила тишина. Она открыла глаза и смотрела, как Артур мечется вокруг постели, зовет слуг, вбежала Мелле, брат начал рыдать, словно ребенок, отталкивал ее руки, выкрикивал то ругательства, то проклятия. В конце концов Мелле его увела. Сольви встала на колени и положила голову на грудь отца. Там было тихо, как в оставленном, запертом доме. Повернув лицо, она смотрела, как закатный луч тянется к белой ладони из чардрева. Потом она коснулась этой руки. Ее ударило и вышвырнуло в коридор, да так споро, что Сольви от удивления только охнула. Она увидела девочку с длинными золотыми локонами, она стояла в полутьме и таращилась на нее. И еще на кого-то. Девочка улыбнулась, протягивая руку, и сказала: - Да. Идем же. Не прячься, братец. Идем! Из-за юбок Сольви выступил маленький мальчик и робко двинулся к девочке. Волосы его переливались золотом Ланнистеров, на нем был алый камзол, подпоясанный золотым поясом. На поясе висел игрушечный меч. Словно завороженная, Сольви пошла следом, и они все шли и шли, молчаливые, быстрые, и в доме было тихо – так странно тихо, лишь этот топот маленьких ног. Они проходили через пустые комнаты, где со стен на них смотрели старые портреты, шли по толстым дорнийским коврам и по мраморным плитам, мимо каминов, кресел и безделушек, мимо щитов, мечей и копий, мимо груд золота, мимо шелковых занавесей. Сольви хотелось окликнуть их, попросить остановиться, ей хотелось, чтобы мальчик оглянулся на нее – в последний раз, и она увидела бы лицо своего отца. В последний раз. В какой-то момент близнецы и правда остановились. Галерея впереди дышала морем и светом, и стены полнили крики морских птиц. Девочка исчезла, а, поглядев на мальчика, Сольви увидела, что и его больше нет. Спиной к ней стоял юноша, высокий, с этой львиной гривой волос, которую она узнала бы в любом из своих снов. Игрушечный меч превратился в настоящий. Юноша пошел вперед, плащ его шелестел по гранитным плитам. К моменту, как он достиг двери на террасу, она поняла, что юноши тоже нет, перед нею шел мужчина, может, в тех годах, когда принял ее на руки, или когда стал отцом Артуру. Со спины она не могла судить точно. Когда они вышли, наконец, под пылающий закат, то на мгновение остановились. Там, облокотившись на перила, стояла высокая женщина в синем платье. Она оглянулась. Ее мама протянула руки к ее отцу, и ветер подкинул светлые волосы, выбившиеся из косы. Ее щеки алели юным румянцем. - Вот и ты, Джейме, - проговорила она, улыбаясь: с такой любовью и с таким облегчением. Сольви вспоминала потом все детали, и каждый раз она удивлялась тому, какой счастливой выглядела мама, и как отец бросился к ней, обрадованный, будто он избавился от жизни – как ото сна. Это было много позже: Он говорил ей, что люди живут свои жизни, словно сны. В этом Он видел некую слабость, отказываясь признавать, что было в этом и очарование беспомощной смертной силы. Позже, много позже Сольви часто спорила с ним, но никогда не говорила о том, что увидела в вечер смерти своего отца. Солнце погасло над морем, и замок на Утесе Кастерли затих, лишь плач служанок в дальних комнатах, да лязг металла: внизу, во дворе, кузнецы и мастеровые готовили погребения. Наутро Сольви, Артур и Мелле выехали и отправились к Северу. На поясе у Артура был отцовский меч, Сольви взяла Верный Клятве. Ехали долго, нигде не останавливались подолгу. Снежинка лежал поперек седла Сольви, зевал и ловил мух, разевая пасть и клацая зубами. Вид у него был самый беспечный. Артур и Мелле вновь завели спор на дороге. Сольви поглядела на них, потом – на Снежинку. Она натянула поводья, и Жемчужная Дева поднялась на дыбы, а потом она развернула и направила лошадь вниз, с дороги, к речному берегу. Земля здесь была мягкой, копыта увязали в иле. Она подумала: серебряная фляжка. Леди Смоллвуд подарила ее Артуру, подарила… Позади нее заорали в два голоса. Окликали ее, ругали, на чем свет стоит. Сольви пришпорила и понеслась к ивовой роще, продиралась через кусты, бросалась из стороны в сторону, чтобы им труднее стало догнать. Ветки хлестали ее по лицу. К вечеру она перебралась через болото, а потом была долгая дорога, знакомая ей, как прочитанная несколько раз книга. Тысячелистник встретил тишиной. В комнатах кто-то прибрал, может, к ее приезду. Сольви долго ходила среди этих вещей, трогала их, наклонялась к цветам во дворе, гладила вышитые наволочки подушек в спальне ее мамы, разглядывала замок, сложенный из золотых монет. Ничего особенного не происходило. Разве что какой-то шум то рос, то затихал, словно за ее спиной, за дверями из толстого дерева, бормотали, смеялись и спорили чьи-то голоса. Она оглядывалась, но никого не было. Снежинка сидел на крыльце и зевал. Не зная, что делать дальше, Сольви выбралась из дома и зашагала к лесу. Мягкий стук копыт на тропинке. Сольви бросилась туда, и услышала, как отец говорит: - …Не знаю уж, поможет ли. А только я в этом решении на твоей стороне. Захныкал младенец. Сольви обрадовалась, что встретила их, но выбраться на тропинку не смогла. Она заблудилась, слишком поздно это поняла. Измученная, легла на траву и уснула. Ей приснилось, что она бродит среди леса, одетая лишь в нижнюю сорочку, безоружная и босая. Кто-то шел впереди нее, она окликнула - и увидела, что мама обернулась. Она опять позвала, но мама в недоумении только оборачивалась вокруг себя, а потом зашагала все быстрее, быстрее, быстрее, прочь от нее. К вечеру третьего дня Сольви выбралась к разливу реки. От подземных источников, что били между камней, поднимался белый пар. Она увидела хижину, окруженную рукавами мелкой реки и чардревами. Уставшая, потерянная, голодная, она потащилась к крыльцу. Там, на выбеленной от времени скамье, сидела женщина с пышными, непослушными, словно одуванчик, волосами, глядела на приближавшуюся Сольви. Она наклонилась и погладила разлегшегося у ее ног Снежинку. - Милая моя девочка, - очень приветливо сказала Кая. – Ведь я знала, что придешь. Забери свой дар. - Где они? В собственном голосе Сольви слышала слезы, мольбу. Кая все поняла и сказала, серьезно и с состраданием: - Они всегда здесь, всегда будут с тобою. И были, и будут. Всегда. Она тихо, смущенно засмеялась, встала – и пропала. По доскам крыльца прыгал огромный ворон, глядел на Сольви чернильными бусинами трех глаз. Она попятилась. Ворон взлетел и опустился ей на плечо. Захлопал крыльями, оглушительно, страшно: и мир, призрачный мир, в котором она заблудилась, прошлое, настоящее, сон и явь – еще сильнее перемешался и перевернулся, и разлетелся на тысячи осколков. Упав на траву, зажмурившись, она увидела все – и ничего, миллионы чужих дорог, пройденных и заброшенных на половине пути, и расходящиеся тропки от каждой из них. Она увидела собственные кости, обглоданные волками, лежащие на берегу Матушки Реки, оскалившийся в звездное небо череп, жучка с зелеными надкрыльями, который выбрался из пустой глазницы. Она увидела, как ее кости засыпает снегом, и как над сугробами колышется в небе плащ морозного сияния. Она увидела себя, лежащей на дне медвежьей ямы, она свернулась клубком, словно пытаясь вернуться в ту форму, в какой здесь и явилась на свет. Ветер качал коричневые сухие травы над ямой, сыпался первый снег, Сольви хотелось уснуть и никогда не просыпаться, вернуться в объятия мамы и обнять отца, и ей было до странности уютно, как, наверное, бывает лишь во чреве матери. И она постепенно уснула – сном крепким и вечным. Она увидела себя, держащей на руках мальчика с серыми глазами и золотым пушком волос на круглой головенке. Серьезного мальчика, с красным от плача лицом и, о, Неведомый, с такими крохотными ручками. Ей хотелось целовать эти пальчики и держать в своих, согревать их, никуда от себя не отпускать. Она увидела новую септу, расписанную дивными фресками, с каждой из которых глядели на них серые глаза Неведомого, серые, черные, зеленые - и синие, как ее собственные, как глаза мастера, что их рисовал. В этой септе она поднимала сына перед толпой, его кружевные пеленки качались: невесомый плен, ажурная тень, сковавшая сердце нежностью. Она увидела людей, стоявших внизу, и там были лица матери и отца, и ее брат, и какой-то высокий старик в белой рубахе с уродливым, алым пятном посреди груди. Этот старик оборачивался и, горделиво кивая, с торжественным высокомерием говорил всем вокруг: Ланнистер, Ланнистер, мой правнук, Ланнистер, он будет на троне. Мы вернули свое. Вернули!.. Никто не слушал его, никто его даже не слышал. Но Сольви слышала. Она увидела тропинку, выстланную золотом и серебром, она бежала по вышитому черным гобелену, наверху его было выткано: Король Бран Первый своего имени, а дальше – вниз, словно корни, его дети. И дети его детей, и дети детей его детей. И их лица, смех, звон оружий, песни, споры, слова сливались в один. Долгий, неразличимый, огромный, больше мира, больше страха, больше потери – голос, в котором отныне будут жить все они: мама, отец, и сама Сольви, и все, все, все они, навсегда. Конец