В отличие от шахмат, в жизни игра продолжается и после того, как закончилась партия. Айзек Азимов
POV Бет
Музыкальное сопровождение к главе: Dawn of Faith «Eternal Eclipse
Интересно, а какой вы представляете жизнь человека, который чуть больше недели назад побил сильнейшего из шахматистов в мире? Жизнь человека, который удостоился чести побывать в Белом доме, поговорить с президентом, дал кучу интервью и чьё лицо помелькало, наверное, на каждом уважаемом печатном издании в стране? Беззаботной? Счастливой? Да уж, от радости аж хочется нажраться. И после этого утопиться. Забыть. Стереть себя, когда будто тебя и не было. Да будет вам известно, реальная жизнь — это не шестьдесят четыре клетки. Их больше. И стоит тебе встать из-за стола, как эта жуткая правда жизни со всей дури бьёт тебя по башке. И, конечно же, жизнь чаще всего не действует по правилам хорошего тона. У неё свой особый свод правил. За исполнение желания она потребует плату. В самые кратчайшие сроки. А из-за угла по-скотски обязательно покажется рожа того, кого совсем не ожидаешь увидеть. И это не всегда твой заклятый враг. У кого-то это любовник, любовница, старый друг, жёны, мужья; у меня же — собственный отец. Пусть и приёмный. Но он приёмный отец. По документам. По факту же — редкостное дерьмо. После моего возвращения домой телефон не замолкал, а почтовый ящик ломился от писем и всевозможных приглашений. Впрочем, из всей этой кипы писем и десятков звонков судьбе было угодно, чтобы первыми звонками, на которые мне пришлось ответить после того, как я перешла порог дома, были звонки от адвоката и письмо от приёмного отца — ублюдка, который называл меня последними словами, но при этом требовал от меня же полного погашения своих долгов. Happy end не состоялся. Он жёстко и без шансов проиграл в борьбе с гнусной человеческой натурой. Я вернулась домой три дня назад. И уже как три дня я жестоко расплачиваюсь за те несколько дней счастья, которое я испытала после победы. Всевозможные приглашения на шоу, интервью, благодарности — всё это летело в помойку. Вся моя радость от победы полетела в мусорное ведро. Всё моё существование сузилось до разговоров с адвокатами и получениями от него же извещений о том, что очередная организация подала на мистера Уитли в суд за неуплату долгов. И что теперь я как его единственная наследница должна буду помочь, то есть полностью погасить его задолженности. — Конченый ублюдок, — прорычала я, сметая всё с журнального столика в гостиной, стоило мне прочесть очередное письмо из адвокатской конторы. — Три дня, сука! Я могу, блять, спокойно отдохнуть у себя дома хотя бы три ебучих дня?! Мой крик эхом раздался у меня в ушах и, кажется, отразился от каждого угла дома. Здесь давно не пахло мамиными духами, комнаты не наполнялись музыкой. Несмотря на время, проведённое здесь, и на ремонт, я всё ещё не успела сделать этот дом по-настоящему своим. — Неужели я не заслужила хоть пару дней на отдых?! Где этот сраный Бог, когда он так нужен?! Конечно, ответом были лишь гнетущая тишина, которая, впрочем, сошла на нет от звона разбитого стекла: со стола слетела огромная ваза с алыми розами, подаренными мне Таунсоном за победу над Борговым; звук капающей воды с кромки стола бил в виски, звук разбившейся вдребезги рамки для фотографии. Полностью стеклянной, Бенни подарил мне её, когда мы бродили по Таймс-сквер. На память. Я так и не успела вставить в неё фотографию. На полу оказалось несколько наград и шахматная фигурка короля, которую мне позволили оставить на память о турнире. Победа, совсем недавняя по меркам времени. Не прошло и двух недель. Мне же казалось, что она была в прошлой жизни. И победу одержала не я. Разве победитель должен ощущать себя так? Абсолютно раздавленной, беспомощной и никчемной. А главное, я проиграла очередную партию, где противниками были не советские шахматисты, а просто судьба. Ходы которой, в отличие даже от самого Боргова, было невозможно предугадать. Да и правила этики были ей неведомы, она в очередной раз поставила мне "мат" не по правилам шахматной партии. — Ненавижу! — прокричала я из последних сил в надежде быть услышанной хоть кем-то, но тщетно. В голову не долбануло Божье провидение, как Жанне Д'Арк, с неба не спустились ангелы, как к Марии, — раздавались только звуки из ада. Моего собственного ада, в который иногда я себя загоняла сама, а иногда, как, например, в эту самую секунду меня запихивала сама жизнь. Я уже была там как своя. Агония принимала меня в свои объятия безропотно и практически без каких-либо дополнительных усилий с моей, а уж тем более с её стороны. И дело было не в таблетках, которые я тут же ринулась искать по всему дому, не в шахматах, от одного вида на которые меня отчего-то начинало тошнить, — это просто была моя дерьмовая жизнь. Меня выворачивало наизнанку, я билась в агонии от своей собственной жизни. Никчёмной жизни. Бессмысленной. Я затрахалась подставлять вторую щеку для очередного удара судьбы. Пока в своих жутких и хаотичных метаниях я пыталась найти таблетки, забежав в ванную на втором этаже, то мельком взглянула на себя в зеркало, висевшее рядом с аптечкой. — М-да... — только и смогла произнести, вглядываясь в черты совершенно незнакомой мне до сегодняшнего дня девушки. Мертвецки бледное лицо контрастировало с огромными карими глазами. Гигантские мешки под глазами. Растрёпанные волосы. Затравленный и напуганный взгляд. Сердце колотилось, нет, даже не от предвкушения принятия очередной дозы транквилизаторов. Оно колотилось от страха. От самого что ни на есть животного, первобытного страха. Когда кажется, что стены в месте, который ты считал своим домом, давят на тебя с оглушительной силой, и куда бы ты ни пошёл, выхода не было. Что бы ни решил. Кого бы ни позвал на помощь. Всё будет тщетно. «Ты виновата, что Альма скончалась, ты и твои чёртовы шахматы! Будь они прокляты! Будь ты проклята!» Проклятия, написанные на бумаге ужасно корявым почерком приёмного отца, словно отпечатались на моём отражении в зеркале. И как бы сильно я ни тёрла своё и без того изможденное от усталости лицо, с какой бы силой ни пыталась зажмуривать глаза, с каким бы остервенением ни пыталась оттереть это чёртово зеркало, висевшее в ванной, — всё было безрезультатно. Проклятие не исчезало, а в ушах раздавался его мерзкий и гнусавый голос. Тихий, безвольный. Безразличный. Холодный. С первого этажа послышался звонок телефона, и, быстро схватив нужный пузырёк из заначки под корзиной для белья, я по какому-то наитию спустилась вниз и добрела до аппарата. Сняв трубку с рычага и прижав её к уху, я пыталась открыть бутылёк с таблетками. — Мисс Хармон, это адвокат вашего отца… — первая фраза, которую я услышала, сопровождалась моим победоносным «ес», когда заветный пузырёк наконец поддался и моему взгляду предстала целая горсть таблеток. — Я звоню вас уведомить, что мистер Уитли... А на следующей фразе я почувствовала резкую боль в груди, перед глазами замелькали непонятные чёрные всполохи, которые от резкой боли становились всё больше и всё плотнее заволакивали глаза, — а дальше была лишь липкая, засасывающая меня темнота. И здесь не было агонии. Только покой и умиротворённый, убаюкивающий голос... матери. — Закрой глаза, — и, как и тогда, много лет назад, я повиновалась. Но теперь не было слышно резкого лязга тормозов, а только тишина.