Сыграем?

Самое непростое в жизни — понять, какой мост следует перейти, а какой сжечь. Эрих Мария Ремарк

POV Бет Стоило мне закрыть дверь перед Уитли, как внутри меня словно по щелчку пальцев выключились все эмоции разом. Гнев и омерзение, которые я ощущала каждую секунду, разговаривая с этим «папашей»; боль от понимания того, что несмотря на все прошлые победы в шахматах, моя собственная жизнь была совершенно никчёмной; ужас и непонимание оттого, что будет происходить со мной дальше; вина и стыд, уже давно ставшие моими верными соратниками благодаря десятку пагубных привычек, которыми я успела обзавестись к своим малым по меркам человеческой жизни годам, и не только благодаря им; и десяток других чувств и эмоций разом покинули всё моё существо. Я стала лишь оболочкой себя прежней. Ссора с Бенни вообще, казалось, произошла когда-то в другой жизни. Если я и думала раньше, что моя душа — или что там у меня вместо неё — превратилась в чёрную дыру, которая поглощала всё внутри меня, то это было ошибочное суждение. Потому что именно сейчас, закрыв чёртову дверь перед лицом этой гадюки, я полностью ощутила, каково это, когда ты сама полностью и окончательно превратилась в ничто, в эту самую дыру — и каждый, кто посмеет приблизиться ко мне, рискует быть поглощённым этой самой тьмой. — Бет, — услышала я незнакомый голос Уоттса. Он изменился. Хотя каким образом голос человека мог измениться за какие-то несколько минут? Вероятно, он изменился, потому что в эти несколько минут изменилась я. Не проронив ни слова, я прошла на кухню. Не помню, как до неё дошла, не помню, как непонятно зачем включила воду. Не ощущая никакого дискомфорта, продолжила мыть оставшиеся в мойке после завтрака тарелку и сковородку. Хотя, может быть, мне это показалось? Не уверена. Под руками ощущалось что-то твёрдое, металлическое и склизкое. Порезалась. Значит, там были не только сковородка и тарелка. Было больно. Наверное. Вновь захотелось вспомнить то ощущение безграничного покоя, которое я почувствовала, будучи не в сознании. Хотела взять то, чем порезалась, продолжая при этом непонимающе смотреть в расположенное рядом с мойкой окно. Не получилось взять предмет в руки, пальцы не хотели слушаться и сжаться на нем. Вероятно, на рукоятке ножа или тарелке со сколом. — Бет… — вновь услышала голос Бенни совсем рядом. Секунда. Две. Три. Четыре. Его рука коснулась струи воды, льющейся из-под крана непрерывным потоком. И он тут же с криком: — Твою мать! Кипяток! — отдёрнул руку и начал быстрее обычного закручивать вентиль воды. М-м-м, кипяток, значит? Не ощутила даже. Я ничего не чувствовала, все чувства превратились в нечто напоминающее серое, безликое небо, которое я видела сейчас перед собой в отражении кухонного окна. — Ты что, сдурела совсем?! — спросил он гневно, резко выдёргивая мою руку из мойки. — Ты могла получить ожог! Ещё и порезалась! Его карие глаза были полны непонимания и страха? Он боялся? На то короткое мгновение, что меня осенил этот факт, я вновь смогла ощутить это чувство — страх. Это когда всё внутри тебя на секунду замирает, ты чувствуешь, как сердце уходит куда-то вниз, дыхание останавливается, и кажется, что всё твоё тело натягивается от напряжения. Он боялся из-за меня или за меня? Хотя какая к чёрту разница? И когда чувство безразличия вновь было готово окутать всё моё существо, словно защитное одеяло, Бенни схватил меня за плечи и встряхнул: — Ты слышишь меня вообще?! Его голос доносился до меня словно через толщу воды. — Оставь меня и езжай домой… Произнесла… я, кажется? Это был не мой голос или мой? Это был голос не девушки, но старухи, прожившей не двадцать… и не сорок… и даже не шестьдесят лет. По голосу женщина прожила не меньше целой жизни… Её жизнь была долгой и тяжёлой, в ней было и хорошее и плохое, радости и горести. Она была уставшей и измождённой от непроходящей боли, которую ощущала каждый день, человеческая жизнь уже перестала ей казаться благом, а стала тяжёлым неподъёмным грузом, который с каждым прожитым годом становилось нести всё тяжелее и тяжелее. Не обращая внимание на ошарашенное лицо Уоттса, я вновь развернулась лицом к окну и вцепившись в столешницу мёртвой хваткой, устало опустила плечи, словно на них скопился вековой груз. На кухне раздалось четыре шага. Мужских шага. И когда я уже было понадеялась, что вот, сейчас Бенни наконец всё поймёт и просто уйдёт, оставит меня, он слишком несмело, даже для себя, словно боясь меня спугнуть, положил свои руки мне на плечи. И наконец-то спустя несколько минут полной отрешённости я вспомнила ощущение прикосновений. Большими пальцами рук он медленно двигал по моим плечам взад-вперёд, словно давая мне возможность привыкнуть к его прикосновениям. — Бенни, уйди, прошу тебя… — зачем-то произнесла я, опуская голову, как последний грешник на исповеди, всё ниже и ниже. Глаза предательски защипало. Чёрт! Все чувства возвращались ко мне именно тогда, когда не надо. В ответ на мою просьбу Бенни лишь прижимался ко мне ещё теснее. Я кожей чувствовала его размеренное дыхание и, кажется, была в состоянии услышать размеренный стук его сердца. — Нет, даже не подумаю. Слёзы уже безостановочно текли по моим щекам. Не было всхлипов, сбитого дыхания — они просто беспрерывно скатывались по лицу. — Почему всё так происходит? Почему этот сука смеет заявляться ко мне домой и просто уничтожать мою жизнь?! Я даже сама не поняла, почему именно эти вопросы сорвались с моего языка, но стоило мне их произнести, как всё внутри меня замерло словно в ожидании приговора. Уж кто-кто, но Бенни точно должен знать на него ответ, он всегда всё знал… — Просто он конченый ублюдок… Шикарный ответ, от которого сердце почему-то начало болеть сильнее прежнего. — Это я виновата во всём! Если бы они меня не забрали, то продолжили бы жить свою нормальную жизнь! И мама была бы жива! Вообще во всём дерьме, что происходит со мной и всеми, кто мне дорог, виновата я! Какого чёрта ты не уедешь?! Дай мне просто сдохнуть, в конце концов! Я что, так много прошу?! Если вам интересно, что происходит с человеком, когда на него разом обрушиваются все эмоции мира — он превращается в самую настоящую лавину. Лавину, которая сносит всё и всех, кто бы ни попадался на её пути. Необузданная сила, способная разрушить всё на свете. — Я устала! Ненавижу свою никчёмную жизнь! — прокричала я, со всей силы ударяя по столешнице рукой. — Всех ненавижу! И тебя, и себя — всех ненавижу! Дай мне всё закончить, сука! Шахматы тоже ненавижу! Будь они прокляты! Хватка на моих плечах вмиг усилилась. А нежные поглаживания пальцев сменились несильным, но уверенным захватом чуть ниже шеи. — Тише… тише, — раздался успокаивающий голос друга прямо около уха. — Ты не виновата в том… Но я была настолько взвинчена произошедшим, что едва ли могла расслышать… или нет, скорее, просто услышать истинный смысл его слов. Процесс саморазрушения и самобичевания был запущен. Перед глазами вновь начали мелькать строчки из полученного от Уитли письма. Никчёмная. Виновата во всём. Сумасшедшая. Будь проклята. Ненавижу. Никогда не хотел. Не любил. Наркоманка. Пьянь. Убийца. И ещё с десяток мерзких определений моего гнусного существования. Сотни слов — и ни одного слова, способного вселить в меня хотя бы капельку надежды для того, чтобы просто захотелось жить. — Ты не понимаешь… — прошептала я, резко разворачиваясь лицом к Уоттсу. — Ты просто ничего не понимаешь… — как в бреду продолжала и продолжала доказывать ему я. Правда, он не останавливал мой совершенно бессвязный поток слов, а всё смотрел мне в глаза и время от времени поглаживать меня по лицу, убирая с него упавшие и прилипшие от слёз пряди волос. А я же время от времени, когда поток совершенно бессвязных, бессмысленных слов на какие-то секунды иссякал или мне просто требовалось сделать вдох, смотрела на исхудавшее лицо, грустные, но безмерно уставшие глаза Бенни и не могла понять одну вещь: — Почему ты не уходишь? — произнесла я вслух вопрос, продолжавший мучить меня на протяжении уже не одного дня. Я спросила его, когда моё негодование оттого, что он все эти несколько дней борется со мной, наступая себе на горло и, вероятно, превращая своё самолюбие в труху, просто достигло предела. Такое обращение мог стерпеть Гарри, даже, наверное, Таунс, но уж точно не Бенджамин Уоттс. Он не был нежным пай-мальчиком, никогда не церемонился в выражениях и называл всё своими именами. Он был таким даже со мной. Но сейчас… его поведение стало совершенно другим. Уже несколько раз за время моей истерики Бенни нежно заправил мне за ухо упавшую мне на лицо прядь волос, а в его глазах не отражалось ничего, кроме понимания… и принятия? Но принятия чего? Того, что я поставила себя на ту клетку на шахматной доске, после которой уже невозможно что-то исправить? Мат, поставленный мне самой жизнью, стал лишь делом времени. — Ты смотришь мне сейчас в глаза и действительно не понимаешь, почему я продолжаю терпеть тебя всё это время? После его вопроса я ещё раз заглянула в его бездонные глаза. В них отражался целый калейдоскоп чувств: страх, смятение, боль, недоверие, злость и… Боже… Где-то в самой-самой глубине его глаз я увидела то чувство, которое когда-то ощутила, впервые увидев Таунсона, или нет… не его, а когда впервые увидела перед собой шахматную доску. — Но почему? — А хрен его знает… — А как же… — Не то… — Я это «не то» … — Я знаю, но ничего не могу с этим поделать… Ты в очередной раз «сделала» меня… По всему дому разнёсся стук и последовал звонок в дверь Шах и мат, Хармон.