Доказательство слов

Цинхуа? Всегда был странным. Он просил на свадьбу одежды исключительно белые, игнорируя традиции. Ругался так, что посуда звенела, когда высшие чины смотрели осуждающе. Никаких приглашённых демонов, только его народ. Никаких украшений и сложных причёсок, рюш и другой лабуды, которую таскали в солнечные покои килограммами. Когда речь зашла о жертвоприношении — взгляд и вовсе потемнел. Подготовка шла полным ходом, северный дворец напоминал улей, кишащий работящими пчёлами, что носились из угла в угол. Там были цветы. Цинхуа любил цветы. Цинхуа потирал бедро о бедро, смотря задумчиво в лёд стены. Мобэй с любопытством изучал изгибы каллиграфии присланного письма. Ученики. Стоит приглашать? Не найдя единственного верного ответа, кардинал откидывается на спинку мягкого дивана и растекается по нему сладостным вином, закидывает голые ступни на чужие колени совершенно бесстыдно. — Давай пригласим Ло Бинхэ? — С Шэнь Цинцю? — А он до сих пор жив? — Подкинь монетку — узнаем. Цинхуа смеётся одними глазами, как умеет только он, и лениво перебирает отросшие пряди меж пальцев. Новоиспечённый жених старался отвернуться от входной двери, сегодня его снова придут убеждать, что дорога из лепестков полевых цветов в перемешку с монетами это прелестная идея и вообще традиция, да как он смеет крутить у виска из раза в раз. А ведь предлагал, предлагал по-хорошему, по-тихому, в каком-нибудь захолустном баре, где их никто и никогда не узнает, где можно быть самим собой и не прятать лицо под слоями вуали. Так нет. Ему надо, чтобы погремело на несколько миров. Цинхуа скулит слишком обречённо, зарываясь носом в дорогую кожу обивки, уже слыша торопливые шаги за дубовой, той чёртовой дубовой дверью. Что у них там опять? Сроки не сходятся и нужно переносить заветную дату? — Если ты решил сделать мне корону из чистого серебра, я тебя ей и зарежу, — шипит. — Умереть от твоих рук — благословение, — меланхолично отзываются сверху, моментально получая пинок пяткой в живот. Их дружеские спарринги грозились перейти в нечто большее. Агрессивное, когда кровь пульсирует в висках, разливается жаром по венам, мышцы напряжены, точно струны. Цинхуа хотел научиться драться лучше. Мобей соглашался быстрее, чем его любовь успевала начать просьбу. Грузный демон с тяжёлым клеймором, один такой удар и бедняжку разрубит напополам, и игривый пожар, что так любит игры с тенями, он прячет ножи в рукавах и пляшет на костях. Слава разносится по ветру. У него жёсткое крыло и узкие глаза. Убийца. Убийца короля демонов. Бинхэ смотрит на приглашение в идеально мраморных пальцах и вполуха слушает мужа. Раздражённо просит выпроводить несчастную девицу, искренне пытающуюся добиться его расположения вновь. Трёт переносицу, откладывая пергамент на заваленный стол. — Ты веришь в это? — напротив учитель с привычно скрещенными на груди руками. — Мобэй не дурак. И, к сожалению, его певчая птичка похоже тоже. — Это не может быть ловушкой? — С чего бы? Молчание затягивается. Новость слишком громкая, её смакуют за бокалом дорогого вина. Тот, кого считали простой шлюшкой, украшением к трону, вдруг убил теми нежными ручонками, предназначенными лишь для ублажения взгляда. Цинхуа? Он сумасшедший. Он смеётся, смотря с балкона на своих демонов, что чуть ли не рычат на господина Ло и его спутника в изумрудных одеяниях. И правда обещанный тёплый приём. Мобэй ругается на его ленивую неосторожность, когда привычно обнажённые лодыжки перекидываются через перила. Цинцю называет это отвратительным бесстыдством. Цинхуа смеётся громче. Бинхэ пребывает в смешанных чувствах, смотря, как кровавая жидкость омывает стенки до блеска начищенного бокала. Он не удивится, если ему налили крови с щедрой примесью яда. Королева здесь. Светит острыми коленками и абсолютно непринуждённо лезет под потолок. Зачем? Захотелось. Слуги, давно привыкшие к подобным выходкам, лишь подкладывают войлок и сено, чтобы падать было помягче. У учителя начинает дёргаться глаз, когда на балках усаживается вполне довольный собой заклинатель и машет ногами в воздухе, упиваясь высотой. Слезать он соглашается исключительно в руки Мобэя, заслышав о новом письме. Конечно, знает от кого, не упускает возможности вильнуть бёдрами напоследок, старательно доводя бывшего собрата до горячки. Они здесь только поэтому, но Бинхэ относится к этому, как к очередной игре, наблюдая с интересом и нескрываемым азартом, а вот Шэнь Цинцю действуют на нервы, он отказывается от любого алкоголя и пьёт исключительно свой чай. Цинхуа на это тихонько улыбается и честно сознаётся, что, если бы захотел его смерти, то не стал бы мучиться с отравлением. Мобэй листает книгу на диване и просит не пугать дорогих гостей. Бинхэ хмыкает, окрестив сумасшедшими уже обоих. Если их выставят за дверь в день празднования, он даже не удивится. Назвать это бесполезной поездкой всё равно не получится. Наблюдать за влюблёнными аметистами занятно, ещё более любопытно расспрашивать в полумраке ночи, за что полюбил, брови взлетают вверх от полученной информации. Они не спали. Цинхуа по утрам часто ходит в одной ночной рубахе, поднимаясь со смятой постели, в которой остаётся сонный демон, но всё, что ему позволяют до сих пор: редкие поцелуи в размах плеч и тонкую шею. Бинхе не слишком засматривался на голые ноги, до сих пор удивляясь, как ему не холодно так щеголять, когда своего кутал в сто слоёв шуб, но мысленно переносил ситуацию на себя. Если бы его учитель ходил также, вряд ли ступил бы дальше спальни хоть шаг. А этот скоро сотрёт руку в порошок в стенах купальни, только там Цинхуа оставлял, не желая показаться до конца обнажённым. Шэнь Цинцю выглядит действительно ошарашенно. Бинхэ смеётся в кулак, обнимая за талию и шепча сорвано, что они обязаны пригласить парочку на какое-то их торжество. Они стоят на холоде в чём пришли и смотрят на волка, срывающегося с цепи в жадной попытке сожрать. Учитель медленно оправляет рукава и нервным шёпотом припоминает бутылку дорого вина из подвала. Без стопки понять тут что-то не представляется возможным. Цинхуа даже не смотрит вслед, поглощённый присланными письмами, сердце сжимается в комочек при виде до боли знакомых иероглифов. Он бы расплакался, да только всё, что накопилось, выплакал ночью. Мобэй по обычаю не задавал вопросов, отпаивал горячим чаем и приносил сладости. Их теперь был целый склад. Цинхуа любил сладости. Мобэй любил Цинхуа. Он подставлял крепкое плечо и бережно гладил по спине, обнимал, позволяя утопать в надежде. Сильным людям иногда нужно быть слабыми. Улыбка трогает изгиб кровавых губ. О да, это те, кого он воспитал. Предупредить о приезде? Нет, зачем же. Никто из них не имел и малейшего представления о расположении дворца, его фактическом наличии и дате пиршества. Теперь стоят на пороге с такими гаденькими ухмылочками, что гордость берёт. — Учитель, Вы не пригласили нас, поэтому мы пришли сами. Шесть мужчин и всего одна девушка. Цинхуа почти не стыдно разглядывать прелестное создание, к нему в один миг возвращается знание всех эпитетов, старательно хранившихся на задворках сознания с момента написания романа. Наконец талант нашёл пристанище. Несчастная в жизни не слышала о себе такого, румянец заливает юное лицо, от стыда закрывается руками, брякает браслет из чистого серебра, обвивающий тонкое запястье. Старший призывает прекратить смущать его жену, но укор обрывается на половине. Тяжёлые шаги. Звон аметистов. Взгляд тяжелее айсбергов, холоднее вечерней стужи. Комочек тел образуется как-то инстинктивно, пальцы переплетены, плечом к плечу, девушку пускают в образованный круг, как самое незащищённое создание. Украшение из серебра, меховой плащ, волосы змеями растекаются по плечам и спине, кожа белее учителя в худшие годы, метка слабо горит. Он красивый. Такой чарующе опасный, что коленки подгибаются. Цинхуа усмехается. — Прекрати, ты выглядишь, как король севера. Мобэй приобнимает за талию излишне трепетно, давит утробное желание сжать покрепче. Понимает, что кости переломятся, но мозг такой непредсказуемый, контроля в их совместной жизни много. Правда, со стороны его одного. Цинхуа и контроль вещи слишком несовместимые, он — весенний ветерок, безмолвный шёпот ночи, никак не узник в железе оков. — Я и есть. — Что, правда? — глядит изумлённо, совсем, как ребёнок, но это всё ненастоящее, дешёвая подделка, чтобы поддеть, ведь большей частью политики и правда занимается Цинхуа. — Прекрати издеваться, — Мобэй проигрывал всегда, даже не пытаясь соперничать и бодаться, хотя его искушали с завидной регулярностью. — Прости-прости, — в глазах ни капли раскаяния, он прячет улыбку в наклоне головы за упавшими прядями распущенных волос и возвращается взглядом к отмеревшим ученикам. Девчушка оказалась не робкого десятка, хоть и глядит с опаской. Почти что встаёт впереди мужа, вызывая хитрый прищур глаз учителя и слегка смущённую улыбку ученика. — Позвольте представить: мой будущий муж, — теперь все взгляды направлены на демона, по каменному лицу невозможно прочитать ни эмоции, но Цинхуа знает, что тот просто давно привык к вниманию, ещё со времён смерти отца. — он вас знает, не утруждайтесь. Гостей размещают дорого богато в комнатах второго этажа, там же, где раньше жил кардинал. Повсюду ковры и камины топят исправно, так что это было наилучшим местом. Спальни в разных местах, но они всё равно сидят все вместе в главной гостевой, греются у огня, распивают чай, поглощая запасы сладостей, крадут юэцинь и пипу из затхлой кладовой и играют песни, выученные ещё в детстве от учителя или старших, бывало, на постоялых дворах перепадали крупицы мелодий, воспроизводимых после по памяти. На музыку приходит любопытный бард. Его взяли ещё пару месяцев назад, когда Цинхуа окончательно замучал Мобэя поездками по чайным и полуборделям, лишь чтобы потанцевать и послушать музыку. Для демона легче было организовать целый оркестр, чем таскаться по полдня на волках туда и обратно. И теперь казалось, что он с задорным пареньком с пипой на перевес готов обручиться. Цинхуа на такие шутки всегда деловито задумывался и после долгих минут улыбался широко и кивал. Мобэй почти не ревновал. Разве что один раз на несчастного случайно свалил деревянную полку, точнее, она свалилась сама, но взгляд был таким тяжёлым, что Цинхуа ещё долго смеялся и припоминал. Может и вправду двинул льды. Мальчишка побаивался, от короля все держались на почтительном расстоянии. Все, кроме одного человека, который забрался под кости, в самую душу. Бард с жадностью перенимает новую музыку, непривычную для ушей, но такую желанно чарующую. Он был выбран именно за тягу к знаниям. К неизведанному. Она спасает и губит людей. Смотря какая сторона монетки выпадет тебе. Цинхуа слышит веселье, оно ключом бьёт под кожей. Он танцует. Они танцуют. Девушка смотрит изумлённо. О, она наслышана, но не могла и представить себе подобного. Будто отец и шесть его сыновей встретились после тяжёлой недели работы. Её не пугает и демон-бард, качающийся в такт, его рога выросли не до конца, но уже вьются остроконечными вышками, будто стволы древних деревьев. Странно, что у их короля их нет, разве они не один вид? Она кружится вместе, подхватывая ритм и подбирая подол выходного платья. Цинхуа устало валится в постель, за окном полнолуние, рядом Мобэй перебирает свитки — сверяется. Всей организацией ответственно занимается он, потому что так положено, если у обеих сторон родители давно в земле. Ладно, ещё потому что заклинатель упорно настаивает на тихой церемонии в захолустье. Демон впервые упёрся копытами, так что ему и расхлёбывать все проблемы. Цинхуа даже вникнуть не пытается, у него голова кругом идёт, ещё когда подсчитал сколько на это дело уйдёт средств. Волком взвыл. Бюджет ведь не резиновый, а праздники это очень замечательно и здорово, но свадьба — занятие совершенно бессмысленное в их случае. Нужно по большей части для оповещения окружающих о новом союзе. Между ними по сути ничего не изменится. Ну, может, переспят. Цинхуа вздрагивает от этой мысли и перекатывается на бок, смотря теперь на профиль Мобэя в тусклом свете огнива. Переспят… он красивый. И подходит под вкусы. Такое создание, рождённое руками самого Цинхуа не может не подходить под стандарты красоты. Пожалуй, даже немного слишком идеальный. Но секса с ним всё равно не хочется. Он к поцелуям в губы привыкал около месяца, и всё ещё не оценил всей глубины. Это было вполне приятно и сносно. Ничего особенного. Никаких бабочек в животе. Мобэй заметил и перестал. Цинхуа гораздо чаще мурчал под поглаживаниями и чмоками в плечи или шею, нежить это создание было излюбленным занятием для демона. Он и сейчас замечает долгий проникновенный взгляд, перехватывает, вопрошая немо: «что случилось». Северный кардинал тянется первым, требовательно отталкивая бумаги, которые с шуршанием разлетаются по ворсистому ковру. Поцелуй выходит смазанным, непривычным для обоих, демон застывает, не зная, стоит ли перечить, действовать первым, пока Цинхуа изучает. Пробует закрыть глаза, открывает, всматривается в аметисты излишне долго и снова смеживает веки, обводя кончиком языка ровные ряды зубов. Тепло. Мокро. Пряно. Он ел лапшу? О да, его фирменную, такое грех не узнать. Усмехается прямо в поцелуй и уже после отстраняется, чувствуя осторожное прикосновение холодных пальцев к виску, те с нежностью заправляют выпавшую из пучка прядку за ухо. Волосы в танце совсем растрепались, зря только убирал наверх, стоило оставить распущенными, как утром. Роняет голову на чужую грудь и вздыхает тихо, немного обречённо, горестно так, что сердце, заточённое в многолетних льдах щемит. Мобэй расплетает ленту, убирает на тумбочку, даже не пытаясь прибрать бумаги. Он ещё долго будет перебирать пряди, пока его человек не засопит мирно в тишине ночи. Они оба непременно не выспятся, завтра ведь церемония. Ни одного это совершенно не волнует. Цинхуа живёт моментом, сколько себя помнит, а Мобэй живёт Цинхуа. Они просыпаются под отчаянную тряску постели. Лан Цин силой вытаскивает сонного Цинхуа и буквально вытряхивает его из дневной одежды, которую тот не удосужился сменить. Кажется, только слуг волнует предстоящая церемония. Мобэй медленно садится и моргает несколько раз, пока образ распущенных волос и голой спины с редкими белёсыми полосками шрамов не становится чётким. На голое тело накидывают первую попавшуюся рубаху по колено и уводят в соседнюю комнату всё ещё не особо соображающего. Ему тоже стоит собираться. В голове уныло текут воспоминания ночного поцелуя. Им сегодня тоже придётся. Дань традиций. Шёлк, звон серебра. Но первым доносится плеск тёплой воды из купален, от потревоженной водной глади струится пар. Цинхуа уже редко возмущается, что это не привычная кадка, а мраморные скользкие полы. Ему не нужно это богатство. Такой — находка для короля. Тот, кто безразлично смотрит на горы золота и лишь плечами пожимает. Плевать ему. В этих побрякушках нет души, ценятся лишь произведения искусства от настоящих мастеров. Важно не изделие, не его стоимость, а горящие глаза создателя. Несколько демонов скоблят тело так, будто пытаются стереть кожу. Он бы начал ругаться, что кто-то посторонний видит его обнажённым, но у Лан Цина умоляющий взгляд, и Цинхуа не находит в себе силы портить день бессмысленными препираниями. Цинхуа никогда не придавал значения запаху, от него веяло кровью и чаем, они имели природный характер. Но запах тела другой, его не отмыть, как не старайся. Первым об этом сказал Мобэй, методично выцеловывая шрамы под лопаткой. Он сказал… кровь с молоком. Это было красиво. Это, пожалуй, вошло бы в чужой цитатник, стало очередной слащаво-ванильной фразой. Но демон был сёрьезен и задумчив, так что сомневаться в правдивости слов не приходилось. К ним часто добавлялось сладкое вино или травянистый чай, зависит от настроения. Затхлый запах гниения страниц старинных книг, истлевшие угли потухшего камина, пряности с кухни. Жизнь полна запахов, и он вбирал их, как губка. Чем обычно пахнут невесты? Непременно цветами, он бы тоже выбрал их, полевые, самые яркие, облюбованные солнцем. Выбрал, не будь далеко в снегах. Портить растения ради той самой дорожки из лепестков не хотелось, он согласился на букеты и украшения, но головную боль для уборщиков забраковал. Волосы бережно вытирают полотенцем, позволяя высохнуть, забирают пару колосков, скрепляя заколкой сзади, мокрые пряди легко ложатся в руку. Одежды белые, как и хотел, шёлк струится по телу едва ощутимым ветерком. Ему предлагали традиционный наряд с мехами и серебром, Цинхуа качал головой. Незачем, тогда народ почувствует, как сильно от них далеко короли, недосягаемо богаты, буквально топят себя во всех благах. Он же был простым всегда, в его крови нет царских особ, родом из охотничьей деревушки далеко на востоке. К чему это всё? Шею обвивает обруч, на грудь холодом ложатся цепочки, тонкие запястья обрамляют пара браслетов с аметистами. Такой знакомый звон. Губы трогает мимолётная улыбка. Будет так красиво в танце, плавные движения рук, за которыми следует лёгкий звон. Цинхуа встаёт, а Лан Цин не может оторвать глаз. Его спаситель, его учитель и господин был красив — да, по-своему, по-обычному хорош чертами лица, но больше внутренним светом, за которым на шрамы, милую горбинку носа и остальные недостатки внимание не обратишь, но таким он видит его впервые. Королева. Слуги едва не падают на колени, ловя удивлённый и немного испуганный взгляд Цинхуа. Это же всего лишь одежда и несколько дорогих побрякушек, с чего бы? О, ладно, он признаёт, что ошибался. На стене железное зеркало и там стоит точно не Цинхуа. Северный кардинал. Тот, кто в безмолвии полнолуния оборвал жизнь короля демонов соседнего государства, сменив власть лёгким мановением руки. Под своё удобство. Там не запуганный до полусмерти мышонок, в истерике проводящий кончиками пальцев по сплетению рубцов. Это было так давно. О боги, это было так давно, что он забыл бояться зеркал. Его оставляют босиком с тонкой серебряной цепочкой на лодыжке. Она ему нравится. Нравится так сильно, что шёпотом просит позвать мастера, чтобы сделал солнце и луну. Цинхуа хочет парные. Цинхуа поднимает шторку, звенят аметисты. Мобэй усилием воли давит то же желание, что и слуги. Его королева ступает лёгкой тенью, по льду скользит небольшой подол. Крой подозрительно сильно напоминает платье. Не устоял. Демон неверяще протягивает ладонь, в которую уютно помещается ещё одна, тёплая и нежная, со шрамом с внутренней стороны и мозолями на подушечках пальцев. В чужих глазах так много слов, но они молча идут на выход, туда, где слышится гомон жизни. Как много гостей. Были приглашены все. Весь его народ. Крики, аплодисменты, свист, букеты цветов и звон колокольчиков, шипение алкоголя, вылетевшие пробки под ногами. Празднование началось даже до их выхода. На дисциплину машут рукой, но обряды проводят в точности. Три поклона. Небу и земле. Общей могиле родителей Мобэя. То была роскошная гробница, заполненная памятными вещами или просто бесценными безделушками для красоты и антуража. На хрупкие плечи временно ложится тёмный плащ с меховым воротником. Демон не чувствует холода, стоя в традиционной рубашке, открывающей грудь, на которой от ветра колышутся подвески. Север любил серебро, оно ему шло. Третий поклон был друг другу и в традициях севера муж не обязан кланяться, а вот жена — да. Но Мобэй становится на колени одновременно с Цинхуа, их руки на голом снегу в десятках сантиметров друг от друга. Демоны застывают на несколько секунд, а после разрождаются ликующими криками, кто-то хлопает, усаживает детей на плечи, чтобы те видели исторический момент. В первых рядах стоят ученики. Их одежды также прекрасно белы, они выглядят удовлетворёнными. Прошли лишь сутки, но этого достаточно, чтобы увидеть ту любовь в глубине бушующих морей. Она неподдельная, не выдуманная и не мимолётная. Они пьют вино из парных пиал. Пара глотков. Обмен. Пара глотков. Поцелуй. Выходит тягучим, как мёд, многие стыдливо отводят взгляд. Мобэй укутывает Цинхуа, пользуясь моментом. Цинхуа находит это милым и слизывает оставшиеся капли приторного напитка с чужих губ. Влажно. И немного зябко, ветер забирается под лёгкие ткани. Церемония официально считается законченной, остальное пиршество переносится в стены дворца, раньше туда пускали только высокопоставленных господ, но теперь вход свободный. Конечно, далеко не все поместятся, но демоны на удивление дисциплинированы. Пропускают вперёд учеников, ведь это единственные гости со стороны человека, их уважают, что почти кланяются, особенно девушке, та считается заморской красавицей, на неё откровенно засматриваются, но остаются ни с чем, руки пары сцеплены крепко, та жмётся к крепкому телу, старший укрывает плащом и прижимает к себе. Цинхуа уводит в танцы мужа, пока самый младший из выживших смотрит на демона в углу. Он такой красивый. За вином все становятся смелее и вот они сидят вместе, проникновенно обсуждают церемонию, переходя совсем незаметно к истории своих жизней. Демон представляется Лан Цином и улыбается тепло-тепло. На середине разгорающегося вечера, когда во дворец заходит новая партия демонов, решивших сменить обстановку пьяных танцев под не менее пьяную, но стройную игру инструментов снаружи, на тепло у камина, белое окропляет алое. Неосторожное движение, единичная ошибка, по платью королевы ползёт струйка вина. Всё затихает, бард застывает с занесённой над струнами рукой. Цинхуа отрешённо смотрит, как пятно въедается в дорогую ткань и мысленно прикидывает можно ли будет вырезать этот кусок, не сильно повредив изделие, придя к мысли, что скорее всего нет, и терять уже в целом нечего, тянет руку к провинившемуся, который за бесконечную минуту в десятый раз меняет цвет лица. Но пальцы сжимаются не на горле, а горлышке. Цинхуа всегда был безумным. Его красота раскрывается именно в такие моменты, когда он откупорив бутылку вина поливает себя из неё в лёгком танце. Все платье покрывается пятнами, по коже ползут капли, пряди волос промокают, впитывают в себя аромат. Глаза Мобэя расширяются, в них легко читается желание слизать с голой шеи по капле, выжать из волос и ткани, очертить языком каждую косточку. Цинхуа ведёт его в танго. У демонов открывается второе дыхание. Звенят бокалы, вина льются, вскрывают ящики, на столах обновляется еда раз за разом, Цинхуа в центре кружится в безумном танце так, что перед глазами всё плывёт цветными пятнами, вокруг гомон, звонкий смех и мерные хлопки. Мало кто замечает, как они перешли к песням. Голоса сливаются в хоре, импровизированный танцпол меняет людей, юная королева меняет партнёров, как перчатки, мимолётно касается плеч, позволяя вести себя считанные секунды и вновь возвращаясь к родным аметистам, проходится в ритме мелодии под звон своих браслетов по скамье, давит желание перебить посуду, взбираясь на стол, ему аплодируют после сальто назад и секундного почти шпагата на руках. Секунда голых острых коленок. Мобэй пригубляет вина, опираясь о стену, и любя взглядом стройную фигуру в кроваво-белых одеждах. Они уходят ближе к рассвету, когда в углу целуется пьяная, но очень счастливая новая парочка кровосмешения демона и человека. Младший забвенно щупает рога, когда демон усаживает к себе на колени и лезет холодными пальцами под ханьфу. Цинхуа, уставший и сонный, заваливается на крепкое предплечье и охотно лезет на руки, в тепло меховой накидки, там можно уткнуться в чужую грудь и отключиться без сожалений. Утро режет по ушам. Как всё же хорошо, что он теперь может отлёживаться в постели сколько угодно — мёдовый месяц. Цинхуа лениво переваливается на другой бок, толкаясь в голую крепкую грудь. Первой мыслью было, что Мобэй пахнет мускусом и древесными опилками, второй, что они переспали. Но хлопковая рубаха на теле опровергает это, новоиспечённый жених вылезает из-под пухового одеяла и спешит к зеркалу. Ни одного следа. Всё те же белые полоски шрамов, синяк на левой коленке, но больше ничего нового. За спиной мычат, потеряв драгоценное тепло, и Цинхуа возвращается, утопая в перинах и сцепке жилистых рук. Завтрак в постель, как приятно. Похмелье слегка трогает мозг, его отпаивают травяными настойками, Мобэя — нет, он, как оказалось, совершенно не чувствителен к алкоголю. Это черта касается большинства северных демонов, король начинает рассказывать что-то про предрасположенность по крови. — Моя королева, — вздрагивает, но взгляд поднимает, они с Мобэем играют в переглядки, не зная, как лучше исправить ситуацию. — Я предпочту, если меня продолжат называть северным кардиналом, — мягко осаждает, слуга выглядит немного ошарашенно, но быстро кивает для верности несколько раз и, откланявшись, спешить покинуть покои. — Моя королева, — на губах та сладостная полуулыбка, растягивает гласные в неприсущей манерности, и протягивает руку, всё ещё увенчанную многочисленными браслетами, которые в пьяном рассвете не было желания снимать. — Да? — Цинхуа укладывается щекой в подставленную ладонь, трётся, совсем как котёнок, глядит большими глазами в ответ, полуденное солнце разливается светом по всей комнате, ласкает негреющими лучами худую фигурку и поджигает пересветом спутавшиеся волосы. — Ты позволишь мне? — вопрос застывает в тихой неге. Никто не спешит прерывать образовавшуюся тишину. Всё ещё немного сонный кардинал обустраивает гнёздышко из подушек и беззастенчиво забирает к себе все фрукты. — Сегодня ночью, — кивает размышлениям, пришедшим к логическому завершению. Сегодня. Ночью. Весь дворец, уставший и полусонный, просыпается жизнью лишь к прохладному вечеру. Младшего нигде не видно, впрочем, как и Лан Цина. Цинхуа порывается поспорить с Мобэем на этой почве, но тот открещивается, вспоминая десять проигрышей в карты подряд. Спорить с кардиналом было опасно для жизни, а «играть всего одну партейку» ещё хуже. Сейчас он перекидывался картами со старшим, все с любопытством наблюдали за ходом игры, шансы почти равные, потому так любопытно. Они все обосновались внизу, на первом этаже, где успели убрать последствия пьянки, но цветочные украшения оставили, решив, что снимут, когда те завянут, всё равно медовый месяц тоже считай затянувшийся праздник. В главном зале устанавливают новый трон в ровень с предыдущим и на мягкие алые подушки укладывают корону из чистого серебра с инкрустированными аместистами и лунным камнем. Цинхуа выиграл, выкладывая пару тузов, включая козырной, он улыбается той редкой ухмылкой — удовлетворение от победы. Старший горестно вздыхает и отходит к другим игрокам, чьи партии не закончились, его жена меланхолично переплетает косу, наблюдая за происходящим, и бросает короткую поддерживающую улыбку супругу. Чтобы совсем не раскисал. Цинхуа переключается на выползшего под ужин Лан Цина. Они обедают также вместе, хотя бы за столом, а не на полу. Горничные отругали, так что всё желание пропало. Кардинал просто смотрит, но этот взгляд говорит о многом. Он хмыкает, когда демон с непроницаемым лицом забирает две порции в спальню. Младший так и не показался. Цинхуа держится всеми силами, чтобы не пошутить на эту тему, потягивает острую лапшу, к которой пристрастился в последнее время и вполуха слушает Мобэя, кивает для приличия и поддержания одностороннего диалога. Все мысли сводятся к одному единственному. Он правда порывался пойти в чужую спальню и спросить напрямую об опыте прошлой ночи. Страшно. Закат кроваво-алый, Цинхуа лениво перебирает какие-то остатки бумаг перед заслуженным отпуском. После пиршества всё относительно тихо, демоны только отходят, и мало чего случилось. Набегов на них не было уже давно. Это было самой болезненной темой. Хотя пара кирпично-кофейных глаз не выдавала страха, убивать просто так желания не было. Они пытались прогонять, но люди — упрямые глупцы, которые лезут на рожон. Приходилось периодически обнажать клыки. О, его знали на границе: «Человек в белом, волосы тёмные, часто собраны в пучок, глаза тёмные, сражается кинжалами, применяет яды, опасен». Первое время большинство искренне считало, что ему одурманили мозг или как минимум промыли, что держат силой. Только спустя года слава разошлась настолько, что всё встало на свои места. Северный кардинал. Загадочный то-ли человек то-ли демон, убивший короля. Никакой информации о его прошлом, почему он вообще попал на север и как добился внимания Мобэя. Только описание внешности и непременная приписка «опасен». Этого хватало. Были разговоры о мире, Цинхуа качал головой. Гиблое дело, люди их откровенно ненавидят и навстречу не пойдут. Пусть лучше боятся и не лезут. Ночь забралась холодком под рёбра. Все важные свитки перевязаны лентами, ждут, когда их заберут в плетённой корзинке. Догорает свеча. Приближается неизбежное. Смысла отсрочить нет. Под босыми ступнями ворс ковра, он щекочет. Его нужно отодвинуть, приподнять крышку давнего хранилища. Хранилища, которые обустроил ещё с живым лекарем. Вино с годами лишь вкуснее. Пара бокалов. Один навсегда останется пустым. Стоило отнести его к могиле. Цинхуа пьёт. Это плохо, так плохо. Он не сможет на трезвую голову. Перед глазами проплывают размытые лица. Фантомные прикосновения. Как же не хочется. Он пьёт. Глотает силой, вливая в себя почти целую бутылку. Вкус вина терпкий, обжигает горло. Обжигает болью, как тогда. Нужно вставать. Подниматься и идти. Почему умирать не так страшно? Ох, он и забыл каково это. Страх, боль, избиения, кровь, крики. Он сказал кровь с молоком. Кровь. Он встаёт. Поднимается и идёт. Коридор, поворот налево к лестнице, ступенька, ещё одна и ещё. Пролёт. Окно. Цинхуа застывает и смотрит на поднимающуюся вьюгу и луну, что идёт на спад после полнолуния. Прошло почти шесть лет. Ничего не изменилось. Здесь был Лан Цин. Они ели свежий хлеб. Если спуститься пролётом ниже и пройти в восточное крыло, то упрёшься в дверь. Бывший кабинет Бингху. В ушах звоном его колыбельные. Дрожь по телу. Холодок по спине. Кипятком обливает старые шрамы. Звон аметистов. Тяжёлые шаги. Он зовёт по имени. Говорит что-то. Нужно повернуться, улыбнуться и шепнуть что-то глупо милое, чтобы успокоить. Цинхуа смотрит в окно. На плечи ложатся чьи-то руки. Разворачивают к себе, обнимают. Дают защиту и покой. Дают выплакаться. — Ты пил? — в ответ мычание. По запаху и так понятно, можно было не спрашивать. — давай не будем. Ласково так, тепло, что хоть вешайся. Он не заставляет, гладит по голове нежно-нежно. Целует в лоб, висок и стирает подушечками пальцев слёзы под глазами. Берёт на руки, как ребёнка, прижимает к груди и укутывает в плащ, относит на большую кровать. Их кровать. Укладывает и осторожно раздевает до нижнего. Бережно складывает стопочкой на тумбе рядом. Снова отпаивает чаем, в этот раз без сладостей. Укладывает спать в собственный изгиб локтя и напевает шёпотом колыбельную. Цинхуа уже слышал её. Пять лет назад. В свою первую ночь во дворце. Он плачет тихой ночью. Цинхуа весь день не вылезает из постели и отказывается отпускать Мобэя. Гости медленно разъезжаются. Он выходит лишь попрощаться с ними, выглядит лучше. Припухлость глаз уже прошла, одежды сменили. Можно было обнять родных людей и вскоре проститься. Волки выли. Младший остался на две недели погостить. Они говорили. Долго. Много. Мобэй не умел, но слушал хорошо, кивал и гладил по горбу спины, подталкивая на откровенность. Ему тоже было страшно, не меньше, чем несчастному Цинхуа. Они посмеялись. Горько, обречённо так. Кисло. Закат провожали глинтвейном. Демон наблюдал с осторожностью и нескрываемым любопытством. Белые руки смешивали ингредиенты и ставили вино на огонь. Это будет вкусно. Подогреть почти до температуры кипения, помешивать, процедить и разлить по бокалам, добавляя пару раскрывшихся бутонов цветов. Гораздо лучше. Свечи, поцелуи в тонкую шею и тёплый алкоголь. Непринуждённые объятия со спины, он лезет на колени и целует смазано, протяжно, изучая чужие дёсна и собирая с губ капли вина. — Я хочу попробовать кое-что, ты будешь должен сказать, если тебе не понравится, — и Цинхуа кивает, легко, как ветер, расслабленно и совсем немного тоскливо. Кажется, северные демоны всё же умеют пьянеть. Мобэй на коленях. Снова. Медленно движется мокрыми поцелуями от самых ступней до коленных чашечек. Касается пальцами, массирует, вызывая нескончаемый поток мурашек. Цинхуа никогда не трогали там. Его никогда не касались так. На чужой шее знакомый медальон, горячий язык скользит в сгибе колена, одну ногу закидывают на плечо, придвигаются ближе. — П-постой, — голос подводит, срывается, в пальцах зажата простыня, на щеках огнём разливается румянец. — давай я одену то платье. Демон выглядит сбитым с толку, но кивает, покорнее раба, и приносит чистый шёлк, предусмотрительно поворачиваясь к стене и давая время переодеться, распустить волосы. О, боги, он распускает их. От украшений было решено отказаться. Всё повторяется, прибавляется лишь ощущение лёгкой ткани, скользящей по бледной коже, покрытой мурашками и ставшей излишне чувствительной. Его тело будто оголённый нерв, так остро реагирует на дуновение холодного ветра с улицы, там всё ещё метёт. А его кусают в блядские бёдра, позволяя ткани соскальзывать на ковёр. Первые тихие вздохи, глушимые рукой постанывания. Это стыдно. И он краснеет. Это ново. Пальцы ног поджимаются от острых ощущений. Это чертовски приятно. И он поддаётся, позволяет уложить себя на постель, развести коленки в разные стороны. Пальцы путаются в волосах, сжимают и оттягивают у корней, но также ревностно прижимают к себе. Язык проходится совсем рядом с интимной зоной. Если не сейчас, Цинхуа не решится уже никогда. Кивает и сорванно шепчет просьбу продолжать. Было платье — теперь лоскутки, такие же нежные и летящие, как и он сам. Мокро и скользко, до чёртиков стыдно, на подкорке сознания страшно, нервно. Едва ли не вырывает пряди, просит ускориться, голос дрожит. Мобэй кажется трясётся от перенапряжения, ещё немного, ещё один тихий стон с его излюбленных, припухших после череды грубоватых поцелуев губ, и ему снесёт крышу. Выцеловывает, покусывая нежную кожу бёдер, переходит выше, на плечи очень правильно ложатся обе ноги, Цинхуа скрещивает лодыжки и подталкивает к себе сам, заставляя чуть ли не уткнуться в промежность. Никто из них не против. Демон впервые видит его полностью обнажённым, раскрытым и готовым настолько, что стоит подтереть слюнки предвкушения с краешка губ. Той зоны его руки никогда не касались и, как оказалось, зря. Анус пульсирует, на нём череда шрамов, длинных и уродливых. Кожа нежная, розоватая в тех местах, сморщивается. Пробивает мыслью насколько было больно при обычной человеческой жизнедеятельности. Резко захотелось остановиться, обсудить всё раз в десятый и просто выпить, но они слишком далеко зашли, и он приникает губами. Цинхуа сверху взвыл, закричал, забился, вжался пятками в спину. Язык скользил по стенкам, растягивал методично и безумно медленно, становилось душно. После — добавились пальцы, сначала один, потом два, три и чертовых четыре. Несчастный метался, не находя себе места и царапал постель, в попытке найти выход новым эмоциям. Крепкие руки придерживали за талию и не давали свалиться вниз в порыве. А потом его вдруг закоротило, анус сжался на пальцах, по телу пробежал разряд, мышцы переливались под кожей, будучи перенапряжёнными. Секунда. Цинхуа обмяк в руках. Мобэй отрешённо, после перенёсенного приступа ужаса, смотрел на белёсое пятно спермы на подтянутом животе. А когда-то через него можно было позвоночник пощупать. Этого было определённо достаточно для первого раза, но, будто прочитав мысли, Цинхуа замотал головой так отчаянно, что непривыкший отказывать ему хоть в чём-либо Мобэй поддался искушению. Смазка была холодной и пахла травами. На севере всё было холодным. Всё, кроме сердца одного чёрствого короля. Цинхуа усмехнулся, радостно утыкаясь носом в предоставленную ему груду подушек. Одну из них подложили под живот для удобства. В промежности было мокро и скользко от обилия слюны, но демон продолжил упорно выливать излишки, которые стекали вниз по бёдрам. Признаться, это заводило. Кропотливая растяжка была не зря. Ощущая меж ягодиц объём, стало жутковато. Это точно в него поместится? Да, все демоны были больше в комплекции, но Цинхуа как-то не думал, что и там тоже. — Тише, тише, солнышко, всё хорошо, мы можем остановиться, как только ты захочешь, — это действует волшебно, ласковые слова, милое прижившееся прозвище и поцелуи в плавный изгиб спины. Цинхуа действительно расслабляется. Было не очень приятно, всё ещё страшно, так что простыня под пальцами сдалась и порвалась. Прямо как и Цинхуа пять лет назад. От этой шутки в голове стало смешно, и стенки позволили толкнуться ещё немного, так что вся головка была внутри. Легче не становилось. Мобэй уже знал нужное направление к простате, проблема была лишь в зажимавшемся и не очень готовом ко всему Цинхуа, который, к его чести, храбрился и медленно, но верно пропускал в себя. Демон вошёл наполовину и наконец достал до заветной точки. Нижний в момент позабыл всю неприятность процесса до. Скулёж, смазанные стоны и дорогое сердцу «Мобэй!» слетали с искусанных губ, толчки наращивали темп, массируя простату, у Цинхуа начинали разъезжаться коленки. Пара ладоней продолжала держать у талии, тазобедренных косточек. Было блядски хорошо чувствовать это. Мобэй опустился ниже, целуя куда-то в загривок, прижимаясь грудью к спине. Вид был прекрасный, так что даже демон позволял тихие вздохи и утробное урчание. Входить на полную длину и в мыслях не было. Им обоим сейчас приятно, незачем травмировать. Сколько это продолжалось сложно сказать. Цинхуа помнил лишь свой вскрик и как излился второй раз за ночь, довольную усмешку Мобэя, который искусал все его плечи и пометил засосами каждый сантиметр драгоценного шёлка кожи. А потом забвенная тишина, копошение со спины, неприятную пустоту внутри, а после — тепло где-то на ягодицах и меж бёдер. Заканчивали, как и начали. Тепло воды, тот же глинтвейн, приготовленный другими руками, но не менее вкусный и много сочных фруктов. Мобэй отмывал его сам. Цинхуа размяк и не собирался и пальцем шевелить. Было так хорошо, в голове ни одной мысли, лишь вязкая сладостная нега. Тёплая кровать, по покрывалу ползут солнечные зайчики, только занимается рассвет. Цинхуа улыбается расслабленно и думает, что впервые за столько лет чувствует себя счастливым. На том месте. Будто он дома, рядом с любящим человеком. Не будто. Мобэй прижимает к себе даже во сне, не сильно, не так грубо, как раньше. Задницу саднит, в волосах колтуны, долго придётся вычёсывать, но это проблемы Цинхуа из будущего, а сейчас можно поцеловать своего мужчину в кадык и снова утонуть в мире Морфея. Слуги беспокоятся, но как только видят, что их господин спокойно сидит — выдыхают и облегчения своего не скрывают. Проницательно молчат о порванных тканях и испорченной простыне, лишь приносят поздний обед к постели и расчёсывают волосы, забирая их в высокий хвост по просьбе Цинхуа. Мобэй выглядит очень довольным, он обнимает обнажённую талию и прикусывает мочку уха, нещадно смущая вопросами о ночи. Это важно, потому кардинал сознаётся, что ему всё понравилось, и он был бы не против продолжения. Но так, в теории. Будучи растянутым, всё проходит гораздо легче. Цинхуа привыкает. Привыкает настолько, что перестаёт чувствовать себя сабмиссивом. Он учится. Постепенно и неспешно, но стоит почувствовать себя уверенным, и позиции меняются. Цинхуа умеет возбуждать, просто раньше делал это неосознанно, но как только понял, что своей привлекательностью можно пользоваться, начал из демона верёвки вить. Им обоим нравилась затянувшаяся игра. Цинхуа в тонких шёлковых платьях с полупрозрачными тканями, которые почти ничего не скрывали, чулках, сопровождаемый звоном украшений. Шёл, покачивая бёдрами и пропускал сквозь пальцы распущенные пряди. Он был, пожалуй, самой красивой королевой. Королевой, с груди которой пили вино, с внутренней стороны бедёр слизывали сладковатый мёд. Он сидел верхом и ухмылялся слишком пошло, позволяя рассматривать себя и поддерживать одной рукой, пальцы второй переплетены с его. Цинхуа входил во вкус. Ему нравилось всё, что приносило удовольствие. И спалось после секса и правда замечательно, кошмары прекратили мучать уставший мозг. Только он и Мобэй на коленях, который вылизывает его и прикусывает кожу, смотря с вызовом. Устоишь?

× × ×

Спустя года зашла речь о наследнике. Младший к тому времени конкретно прописался у них, на эту тему Цинхуа регулярно шутил, смущая обоих. Лан Цин в ответ интересовался чужой личной жизнью, на что у кардинала был набор колких фраз. Он давно перестал стесняться таких разговоров. Спасибо передайте Мобэю, смакующему стройное тело от заката до рассвета. Цинхуа развалился на диване, перебирая перед сном накопившиеся бумаги и вслух рассуждая, что делать с этим пресловутым наследником. Для него решение было крайне простым, у демона округлились глаза. — Предлагаю найти демоницу из богатой хорошей семьи, с сильной кровью, вы с ней переспите и будет тебе ребёнок. Возможно, несколько раз, пока не родится мальчик, но мы оставим всех. Разумеется, с согласия девушки. Вдруг она захочет забрать девочек, кто её знает, — Цинхуа говорил об этом буднично, будто они обсуждали погоду. Впрочем, это было самой скучной темой, она менялась крайне редко и то, имела два состояния: либо солнечно, либо метель. Изредка дождь со снегом. — Ты хочешь, чтобы я переспал с чужой женщиной, будучи с тобой в браке? Разве для вас, людей, это не измена? — Измена, — кивает согласно и тянется к бокалу на столике, отпивает немного свежевыжатого сока и расслабленно откидывается на спинку, смотря глаза в глаза. — но вынужденная. Это разные вещи. Это ведь не тайная любовница. Считай э-э… Он запинается в невозможности подобрать синонимы. Считай, как суррогатная мать, но Мобэй явно не знает этих терминов, Цинхуа обычно валил всё на людские особенности и ему успешно верили, но сейчас это не выход. — В общем, я буду не против, не убей девушку в процессе только. — А если у меня не встанет? — о, Цинхуа прекрасно знаком с этим прищуром глаз. — Это уже твои проблемы, дорогой, — в голосе усмешка, закидывает ногу на ногу и смотрит с откровенной провокацией. — если сильно хочется, я могу присутствовать. Это уже изврат. Надо бы сначала найти подходящую кандидатуру и спросить у неё самой, хотя, зная северный менталитет, для неё это будет сродни чести. И девушка находится. Всё по канонам. Из богатой семьи с прекрасной родословной, она счастлива породниться с самим королём, и после бесконечно долгих проверок здоровья лекари дают добро. Цинхуа впервые ночует один, уже под утро возвращается Мобэй, хмурый и не особо довольный. — Не порвал хоть? — Крови не было. — Ну вот и славно, — кардинал зевает сонно и тянет руки к мужу, тот будто отмирает и мягко обнимает в ответ, вся злость в момент гаснет, точно истлевший фитиль. Им везёт. Так везёт, что Цинхуа хмурится, пытаясь отделаться от подозрений. Беременность проходит не без осложнений. Больно кровь у Мобэя сильная, тяжело ужиться с чужой. Сам кардинал регулярно навещает новоиспечённую мать, по глазам видно, что она чувствует неловкость перед ним, уважает за дела, но вся ситуация…странная для них троих. Роды сложный процесс. Нервно. И страшно. Они ужились за те девять месяцев. Потерять её сейчас? — Мальчик! Все чуть ли не танцуют, но Цинхуа резко прерывает их. Гнев кардинала самый страшный, так что в момент становится тише, чем на кладбище. Он приказывает в начале позаботиться о ребёнке и матери, а уже потом праздновать, и демоны повинуются. Демонице не показывают новорождённого, она кивает благодарно, спрашивает лишь: жив ли. Цинхуа отвечает утвердительно, они разговаривают ещё долго, и спустя две недели реабилитации девушка уезжает. Верхом на волке. Он бы сказал, горячая, как пожар. Гремучая получилась смесь. Сына воспитывают в строгости и в вольности. Цинхуа — предостережение, Мобэй — защита. Они оба — любовь. Малыш спрашивает о шрамах, и кардинал рассказывает без подробностей, завуалировано, но больно проницательным растёт Айши Хуа. Цинхуа счастлив, что своему ребёнку он сможет дать ту любовь, в которой нуждался сам в детстве, и перед глазами будет не насилие, а тёплые отношения отцов. Объяснить, что такое тоже бывает и это нормально гораздо проще, чем то, почему папа бьёт маму. Идут года. Обучением сына занимается в основном Цинхуа, пока это не касается боевых искусств, бразды по праву передаются Мобэю, он лишь первое время наблюдает, чтобы всё было в порядке. Блеск в глазах дарит надежду. Ему уже рассказали, что родила его женщина, но она сейчас уехала далеко-далеко. Не потому, что он ей не нужен, а потому что пара не могла иметь детей и была вынуждена прибегнуть к подобному. Айши слушал внимательно и после долго обнимал родителей, говоря, как любит их вне зависимости от того, кровные они родственники или нет. Откровенно говоря, было понятно, что Цинхуа — нет, но на все вопросы сторонних отвечал твёрдо: «Этот человек меня выкормил, вырастил и обучил всему. Он — мой отец». Когда Айши исполняется восемнадцать, Цинхуа уходит на покой. Он исполняет давнюю мечту, до сих пор птицей бившуюся в грудной клетке. Мобэй поддерживает его. Путешествие затягивается. До границы волк, за ним лошади и те самые земли из древних книг, не обжитые, неизведанные, редкие постоялые дворы, чаще ночевали по пещерам. Цинхуа засыпал на войлоке и в стогах сена, под открытым небом на полянах и в тёмной чаще леса. Неизменными были объятия со спины. Он танцевал на рассвете в одной рубашке, собирая босыми ступнями росу и подпевал под пипу бродячим музыкантам, забредшим в глухую деревушку на окраине жизни. На тонкой лодыжке серебряная цепочка с подвеской солнца, звенит стоит ему пойти в танец. На леденящей — луна. Он был счастлив в глубокой пещере в горах, где они недавно развели костёр и жарили пойманную рыбу. Цинхуа пишет письмо к Айши. Он прощается, вслушиваясь в шум прибоя, пока старуха смерть стоит рядом и молчаливо смотрит на выверенные движения тонких пальцев, меж которых кисть с чернилами. Он умер во сне. В объятьях.