Доказательство слов

Он сходит с ума? Цинхуа ведь не мог, нет, конечно нет. Он ведь сам ластился к рукам, выгибал спину, позволяя стягивать тонкий шёлк, смотрел цепко, игриво из-под спутанных волос, упавших прямо на глаза. Смеялся звонко-звонко колокольчиком, лениво смахивал пряди с лица, пока солнце обнимало утренними лучами за узкие плечи. Куда ему бежать? За кем? Зачем? За теми рваными белыми тканями, окропленными кровью? Разве стал бы он вгрызаться зубами в прошлое? Тот взгляд на могильные плиты значил многое, опустошение. Он отпустил, отпустил давно и навсегда, потому вздыхал так тяжело и поворачивался спиной, уходил тихо, уходил беззвучно в ночь, забывая прощаться, не оборачиваясь. Метель замела все следы. Только копна волос, чернеющих на мягком поблёскивающим бриллиантами снегу. Перевязана лентой. На ней угольный знак Ань Дин. Неровный, выведенный наспех в полутьме. Теми ли углями с пепелища? Пряди ускользают змеями меж пальцев, нежнее лепестков цветов по весне, исчезают осенним туманом, прячутся от взгляда пары аметистов. Рядом распотрошенная кожаная сумка. Рвали ножом, все бинты исполосованы, чайные листья гниют, источая отвратно едкий запах. Остальные припасы растащили дикие звери, на коже видны следы когтей, однако серединный разрез слишком ровный для лесных тварей. Пара капель крови затерялась, животная. Волк рвался, а Цинхуа слишком эмпатичный, как бы не старался походить на демонов, с которыми ужился. Под сапогами ошейник с таким же резко ровным швом. Животина давно в стойле, смотрит в снега так, будто знает, будто чует, ждёт. Мобэй не может позволить себе такую благость. Его человек слишком слаб. Цинхуа жив, Цинхуа наверняка ждёт его, подмогу. В глубине страшных уродливых темниц, заполненных стенаниями живой мертвечины. Граница слишком близко, чтобы в голову не закрадывались навязчивые мысли о скорой расправе. Ах, сколько голов сложат демоны, перешедшие дорогу северу. Но сейчас нужно возвращаться, его милый будет так зол, если они поступят, как испокон веков делали предки: пойдут напролом. Вломятся, переубивают половину. Остальных искалечат, оставляя истекать кровью посмертно за все выдуманные грехи. Цинхуа так не любит; он любит по закону, по праведности — каждому по заслугам. Слишком честный, слишком солнечный. Для Мобэя. Для всего мира. Его надо спасать. Переговоры назначены через день, на руках вещи рваные, кажется, будто ещё пахнут им, как и охладевшая постель. Непривычно. Так холодно во льду. Скучает ли он по теплу обители? В цепях может и не так необычно ему-то, привыкшему к побоям и обжигающей кожу плети. Голова тяжелеет, заставляет хозяина бродить по коридорам, выходить босым к собственным землям, всматриваться вдаль в безмолвном в ожидании. Всё же он псина. Готов сесть у порога и смиренно ждать, пока солнце снова заглянет в окошко, растреплет тюль штор, встрепенётся, начнёт тихонько хлопотать вокруг, подвязывая шёлковые пряди в неряшливый пучок и улыбнётся напоследок, даря лучики согревающего огнива. Свечи потухли, фитиль истощился, луна неумолима, звёзды мерцают на небе, чернее самой бездны. Как жаль, что он не может замёрзнуть насмерть. Так всё равно нельзя, нужно вставать и идти. Как поднимался он. На паре сломанных ног. Сломанных… Кем? Тобой, Мобэй. Тобой. И ты думаешь, смеешь мечтать, что он охотно вернётся в шипы объятий? Дитя солнца, тянущийся ко всему живому, так любящий каждый рассвет, умоляющий отпустить весной в рощи собирать травы и душистые букеты. Перевязывал веточки бережно кружевом и отдавал порой задарма пышущим молодостью юношам или смущённым девчушкам. Лишь бы видеть желанные улыбки. Так ценил эти редкие вылазки в родной свет. Ночевал в стогах сена, на поле рядом с загонами животных. Его жизнь — о свободе, о певчих птицах, о шелесте бамбука, неизведанных землях, людях самых разных-разных, перевалах и страшных тварях из темноты, заводных танцах вокруг костра и шаманских обрядах. Не здесь. Не в снегах. Не рядом с тобой, с извечным обжигающим льдом и холодом сердца. Его человек слишком слаб? Это ты слишком слаб. Глупый-глупый-глупый. К чему цепляешься за чужое тепло? Тепло, не предназначенное тебе. Оно для других, для простого народа, любимых учеников, всего мира. Как знать, может, достанется милой открытой деревенской танцовщице? А может — работящему пастуху, с которым рука об руку пройдут сотни пастбищ, сотрут ступни в кровь и погибнут также в крепких исполненных нежностью объятиях друг друга, где-то в скромной пещерке в горах, где поёт песни ветер с жёстким крылом. Холодок тьмы укроет пару, пройдут года и останутся только косточки сплетенных воедино тел. Есть ли ты в его судьбе? Думаешь, там найдётся местечко для тебя? Да не на антресолях желанно забытого прошлого, а прямо около сцены? Кем ты себя возомнил? Тянешь руки к солнцу и совсем забываешь кем рождён. Одиночкой. Королём севера. Холод по венам. Сердце до сих пор там бьётся лишь для приличия. Твоё место — вслушиваться в завывающий заунывно ветер и смотреть на горы трупов, поверженных тобой же в порыве гнева, ярости. Неуравновешенное животное, вот кто ты. А он? Он звон колокольчиков. Живительный свет в платье, на платье цветы. Мальчик кровь с молоком. Мобэй лежит и смеживает веки, как можно плотнее. Где же ты? Прийди и рассмейся так же, как делал всегда, позволь взглянуть в пучину глаз ещё всего раз, развей все страхи одним кратким взглядом, звоном бубенчиков. Их тоже оборвали, оборвали кусками живого тела прямо в снег. Где же твой звонкий смех? Ты кричишь, скажи правду, кричишь? Нет… Он не станет кричать. Смеяться прямо в лицо насильникам, улыбаться болезненно криво, но лучезарно, сверкая глазами. Петь. Пусть голос охрипнет, пусть сдавят шею петлями, на камнях, обитых сотнями трупов, кровь, из груди через горло лезут сами лёгкие. Голос не утихнет до последнего вздоха. Пусть секут, в свете закатных лучей блеснёт смертельная сталь, зажгут огонь, обольют кипятком. Не страшно. Расцветайте шрамы, ожоги сплошь, переломанные кости выпирают неестественными буграми-ростками на ещё живом теле. Охрипшие песнопения не затихнут. Давай, маши-маши, как страшно, ой как трясутся коленки с выбитыми чашечками. Жаль, тебе не добраться до внутренностей, можешь вспороть живот, разложить на столе все органы, до стали внутреннего стержня тебе не добраться, как ни старайся, как ни дави. Обещай, ну, говори злобным шепотком, что принесёшь к ногам головы самых близких. Взгляни в эти глаза. Они убьют тебя, никаких рук не понадобится. Можешь закрыть его в самой тёмной своей камере, чтобы и лучик не проник. Солнце выжжет глупые решётки, стены, от его огня не спастись, не сбежать. А он будет звенеть цепями и петь, как только закончатся приступы кашля, кровью залита несчастная тряпица, прикрывающая тело. Пошли патлатых мужчин. Пусть трогают бывший шёлк кожи, раздирают ткань в клочья, оставляя на голых камнях такого болезненно одинокого, оголённого. Встань у стены, смотри-смотри-смотри. Как будет улыбаться и смотреть прямо в глаза, в саму душу. Обещая своим существом кару куда страшнее, происходящего в стенах темниц. Бойся. Он — холодок испариной по спине, дрожь в кончиках пальцев. Бойся, потому что отпускать уже поздно. Бойся и засыпай в ночных кошмарах. Бойся и знай, что по твою душу придут. Под покровом могильной темноты луна станет ему проводником, обнимая хрупкую кисть, к нежнейшим перинам постели. Белое станет алым, тем вином, которое ты пил, смотря, как истекает кровью в цепях молодое тело. Красивое, такое обманчиво нежное, мягкое — наступишь, и переломится. Почему тогда он сломает тебя? Переговоры едва не обернулись кровопролитием. Не дали абсолютно ничего. Эти складные улыбочки прочесть так просто, что зубы скрипят. Пусть Цинхуа знает, что король пытался по-хорошему, ласково, насколько позволила сталь клинка. Руки чесались. Рубить, убивать, выплеснуть весь пар, гнев, вскипающий всепоглощающим огнём. Что-то останавливало. Строгий взгляд. Звон. Медлил опасно долго. Разговоры, сплетни, бесполезные бумажки. Пред ним глава. Звенит побрякушками, олицетворение людской жадности и безвкусицы. Приторно мил, что блевать тянет, не скромничая приглашает к чаю со сладостями. На поясе ножны, рукоять из чистого золота, гравировка нежного лотоса. Позолоченная изящная скамья разрублена пополам. Мобэй в ярости. Она иная, ледяная, как он сам, потому движения мстительно медленные, растягивает удовольствие, как настоящий палач. Будто тянется пальцами к верёвке, затягивая петлю. Шансы? Шансов нет. В самом логове врага демоны самой разной масти, их король не глуп, собрал вокруг себя свиту сильнейших. Север научился за данные им солнцем шесть лет. Они скрипят клыками, сверкают глазами, пальцы намертво сжимаются на оружии. Один, всего один взмах руки, и сорвутся метелью, вихрем снежной бури. Вот где прольются реки крови, полетят головы невинных. Разве он так хотел? — Почему же вы так неприветливы? — запевает соловьём, будто не замечает напряжённую атмосферу, то, как натянуты мышцы солдат обеих сторон. — Я не чаи гонять пришёл, — ласку вытянуть из-под ледяной глыбы смог лишь один человек. Какой было ошибкой отбирать у машины для убийств единственный сдерживающий фактор. Блеск чужих глаз уловил. Понял. Испугался. Таким плевать на себя, терять нечего, за спиной свои демоны, точат клинки и шипят, обнажая клыки. Им тоже плевать. Не семьи, не родственников, пропитаны жаждой крови, мяса, чистейшего ужаса в стеклянных зрачках. Всё почему молодая кровь бурлила, но не выливалась за край милое-милое солнце. А оно вдруг спряталось. Отобрали. Как грубо. Как опрометчиво. Поплатятся, ах поплатятся. От чьего клинка? Почему ты сдержался тогда? Разве не лучше было бы порубить их на куски, дойти до темниц и взглянуть собственными глазами? Но король возвращается ни с чем. Молча. В скорбном трауре. Надо собирать армию. Народ пойдёт охотно, память не утихла. Слишком много сделал для них кардинал, он светил всем, отдаваясь без остатка и охотно позволяя собрать каждому по кусочку, чтобы спрятать в укромном уголочке и хранить светлой памятью. Матери снаряжают добротно, человек спасал их детей, а северные демоны хорошо помнят доброту. Отряды собираются болезненно медленно. Народ, привыкший воевать подготовлен как морально, так и физически, не жалуется на лишения, смиряется со всем покорно и только в небо засматривается украдкой, точа клинки к бою. Скорей бы, скорей бы. Когда столы затопили карты военных действий, вокруг собираются генералы, бойцы стоят ровным строем, а волки рвутся с цепей, прилетает ворон чёрного крыла. На одной лапке конверт темнее бездны, на другой белее крахмала. Почему руки так дрожат? Ты боишься, признай, боишься? Развернуть тёмную ткань и гладить пальцами заветное имя возлюбленного. Погибшего. Так глупо, ты ведь мог спасти, мог! Надо было идти напролом, напороть сотни тел на глыбы, не останавливаться, пока не увидишь труп, подвешенный за хрупкие кисти, которые так любил бережно сжимать, на цепях. Бледен и худ, в одной рваной тряпице, которая держится на паре ниток, обнажает молочные бёдра, искусанные, разодранные следами удержания. Ты сам позволил погибнуть вот так. Виноват только ты. Дерево под весом скрипит, прогибается. Генералы вздрагивают, прячут руки в тканях, сжимают те до боли, кто-то в кулаки, скребут когтями внутреннюю сторону ладони. Распахнутые глаза короля в шоке, не говорят ровным счётом ничего. Хмурится, горбится над несчастным клочком бумаги и выдаёт на одном дыхании, обернувшись к застывшим демонам: — Он жив. Лан Цин так и оседает на колени, всерьёз начиная молиться богам, именам, которых не знал, но слова остались на языке. Перенял у Цинхуа. Остальные опираются о столы, стулья. Кто-то просто садится на пол, все дышат медленно, неверяще. Этот человек спасал их детей, целые деревни, он стал надеждой на мирное время, лучиком света, который оборвёт порочный круг насилия. Теперь можно не бояться, что королю вдруг понравится их дочь, заберёт её к себе и уже поутру вынесут на носилках. Такая красивая, такая холодная. Однако стоит только отобрать Цинхуа и всё пойдёт по протоптанной дорожке, так хлёстко, навёрстывая упущенное. Они боятся. Все. Мобей медленно тянется ко второй записке, она белая, источает счастье одним своим присутствием. Там вести ещё радостней, заставляют вскочить на ноги, так что по спинам несчастных пробежала дрожь. — Нашли. Деревня на границе. Никто даже не спрашивает, что за деревня. С мест срываются моментально, разбегаются кто куда, летят прыжками через несколько ступеней, снарядить королевского волка. Звенят серебряные цепи, зверь рвётся, чуя общий настрой. По всем слугам разбегаются слухи моментально, они же наперегонки несутся к солдатам, обрадовать, заставить выдохнуть накопившийся груз ответственности. Войны не будет. Открывают алкоголь, лакают с горла, с кухни выносят кто что ухватил. Затихают лишь под взглядом короля, затаились все. Тот качает головой. — Будете пировать, когда королева вернётся, — взгляд строгий, цепкий, но такой умиротворенно спокойный, что плечи расслабляются сами собой. Демоны покорно склоняют головы, провожают и поднимаются прибраться. Генералы ещё не отдали приказ про роспуск. Настроение приподнятое, все собираются домой, к родне, любимым жёнам, детям. Шерсть жёсткая, за спиной тяжёлый клеймор. Ветер треплет волосы в низком хвосте, в уголках глаз скапливается рефлекторная влага. Плащ развевается по ветру. Это всё так не важно. Под подушечками пальцев драгоценное имя, его почерк узнал сразу. Маленькая приписка в конце, чтобы знал, не волновался. Всё же он слишком добрый для этого мира. Волк несётся как угорелый, проваливается лапами в снег, прорывается к солнцу прыжками, возвращается в галоп. Мобэй не создаёт иллюзию держания за ошейник, опьянённый сладостью скорой встречи. Слетает на полном ходу, зверь падает носом в снег, рычит резво и виляет хвостом совсем по-собачьи, тянет носом воздух. Уже чувствует, где главная драгоценность всего севера? К нему сбегается вся деревня, мальчишки без застенчивости подбегают к животному, гладят свалявшуюся шерсть маленькими ладошками. Матери ругают их для приличия, склоняют головы в почтении, чувствуя, какая сила льётся под тканью белого плаща. Спешат отвести к лучшему домику. Как ни странно, он принадлежит старейшине, однако сейчас там только младшая дочь да жена. В нежных женских ладонях пелёнки. Где же сам малыш?

— В небо огненным драконом Взмыл огней веселых рой, Пляшут стены фанзы-дома, Пляшут звездочки с луной, Императоры и феи; Шелк, нефрит, зеленый блеск. Засыпай, дружок, скорее Под негромкий угля треск.

Этот голос пригвождает к месту, на пороге охапка снега с непокрытой головы и плаща, уже начинающего промокать. Мобэй оттаивает, стягивает ткань с плеч и встряхивает. Женщина быстро забирает и относит к печи, чтобы высушить. А совсем ещё маленькая демоница забирает с тёплых ладоней младенца, убаюканного сладостным пением, кутает в пелёнки, уносит поскорее, чтобы не разбудить. Цинхуа совсем не изменился, на потрескавшихся губах лёгкая полуулыбка, на узких плечах старое пальто, ношенное, кое-где проглядывают заплатки, но мех всё также греет. Его человек весь в перевязках, босой, да в одной белой рубахе. Женской. Чистой. Успели искупать? Поблагодарит позже. У ступней меч. Рукоять из чистого золота, гравировка нежного лотоса. К этим ногам Мобэй готов сложить весь мир и себя без остатка. Слова вылетают сами собой, колени неприятно ударяются о дерево. Цинхуа, его солнце, его милый мышонок, звон колокольчиков, садится на корточки и целует. Их первый поцелуй, настоящий поцелуй. Сминает мягкие губы, касается неверяще дрожащими пальцами, гладит впалые щёки невесомо. Боится развеять драгоценный мираж. Но Цинхуа никуда не пропадает, улыбается нежнее весеннего ветерка и заправляет обрезанные пряди за ухо, позволяя остальным щекотать бледные щёки. Смотрит игриво, шутя. — Это значит «да»? — Мобэй боится нажать хоть где-то сильнее, положить ладони на хрупкие плечи, будто его королева сломается под этим весом. В ответ лишь хихикают и сами валятся сверху, роняют несчастного на спину. — А сам как думаешь? — Цинхуа ставит подбородок на грудь, устраивается сверху на относительно мягком и всё ещё теплом теле. По полу идёт холодный воздух сквозняка, потому кутается в старое разваливающееся пальто усерднее и всё равно улыбается. Так солнечно, так искренне. — Боюсь предполагать, моя королева, — голову склоняет в покорности, будто он лишь слуга, вовсе не король. Так и есть. — расскажешь? — А если не расскажу, а? — глядит этими невероятными глазами, так что плакать хочется. От радости, от облегчения. Мобэй целует лоб, щёки, виски, веки, кончик вздёрнутого носа, всё что попадается. Какой же он трус. Цепляется загребущими ладонями за бока, тянет к себе, усаживает на колени, позволяя рукам змеёй обвиться вокруг шеи. Пусть они и убьют. Смотрит, как солнце прячется в спутанных волосах, как отражается бликами в кирпично-кофейной радужке. И не может насмотреться. Цинхуа тонкими пальцами распускает хвост, позволяет тёмным прядям растечься по полу, вереницей рек. Пропускает их сквозь пальцы, откровенно мурчит от прикосновений. Краем уха вслушивается в тихие благодарности и мольбы. Удивительно, до чего простой смертный смог довести короля демонов. А тот и рад, прижимается губами к кадыку, острым ключицам, бережно выцеловывает мокрые дорожки вен на шее, большего просить не смеет. Гладит по спине, волосам, вздыхает мрачно, длина кончилась так рано. — Отрастут, — шепчет обжигающе на ухо, специально наклонился. Смеётся, когда щекочут бока в отместку. Проникновенно и звонко. Точно колокольчики, которые так любит. — неужто слухи не врут? Так распереживался, что решил идти войной? — Так ты…всё это планировал? — Мобэй садится рывком, что аж его драгоценное солнце вздрагивает, но его трепетно придерживают за талию, не позволяя завалиться. Обхватывает ладонями лицо, чтобы смотрел глаза в глаза. — А ты правда считал, что я попадусь на своей же территории каким-то солдатикам? — Цинхуа брови поднимает мимолётно, а потом дует губы оскорблённо. Король снимает обиду с них одним поцелуем, пропускает через пальцы укороченные прядки, закрепляет безмолвные извинения парой нежных прикосновений к щекам, они потеряли свой цвет, но когда они боялись такого? Прошли шесть лет рука об руку, побитую посуду, громкие истерики, разнесённое разгневанным солнцем северное крыло. Огонь и воду. И сколько ещё пройдут. Разве есть разница? Пока Цинхуа будет дарить и ему скромную улыбку, смерть не страшна. — Прости, прости, прости… — впервые в слух, впервые так искренне, снова целует всё лицо, склоняет голову повержено. Цинхуа милосерден, гладит по голове, обнимает примирительно, совсем не злится. В рассветных лучах божество дарит своё благословение мимолётными прикосновениями совершившему ошибку воину. — Прощаю.