Любить Пожирателя Смерти

       Напрасно родители Миллисенты настаивали на том, чтобы сопровождать её в Азкабан. Она отказалась наотрез. Но это было и не нужно: Пэнси Паркинсон тоже получила аналогичное страшное приглашение. Как и ещё многие женщины, любившие Пожирателей Смерти и остающиеся верными им до конца.        Путь до Азкабана занял много часов — на волшебном корабле они преодолели холодное Северное море, продуваемое всеми ветрами. В другое время монументальное, треугольное в сечении, здание самой печально-известной тюрьмы впечатлило бы Миллисенту. Но она лишь окинула Азкабан ничего не видящим взором, думая о том, что это тоскливое место — последнее пристанище её Рабастана. Кто-то из женщин заплакал. Маленький сынишка Яксли стал успокаивать свою мать. Пэнси, не выдержав, закрыла лицо руками. Она единственная из присутствующих была никак не связана с тем, чьим последним желанием было увидеть её перед смертью. Но, тем не менее, Паркинсон стоически переносила все тяготы их путешествия и ни разу не пожаловалась ни на тот факт, что перед посадкой на борт у них изъяли палочки, ни на холод, ни на грубость сопровождающих. Во время плавания все женщины, и даже немногие дети хранили молчание, лишь изредка, по необходимости перебрасываясь короткими, отрывистыми фразами. Тем более странным казалось оживление, царящее в горстке репортёров, оказавшихся среди них.        По прибытии на берег их разделили на небольшие группы. Сразу объявили, что на прощание даётся не более четверти часа и что в здание тюрьмы будут впускать группами. Видимо, это было обусловлено тем фактом, что дементоры пока так и не были возвращены в тюрьму, и охрана осуществлялась небольшой группой авроров.        Миллисенте и Пэнси повезло, их проводили одними из первых, в то время, как остальным пришлось дожидаться на холоде у мрачных, заржавевших от времени и морской соли ворот с пиками.        Путь до камеры Рабастана Милли не различала. Ей всё устройство Азкабана показалось однообразным — тёмно-серые стены, холод и мрак. Вот и всё, что там было. И камеры — какие-то с решётками, какие-то с дверями и крохотными оконцами. Их проводили на второй этаж, где ожидали завтрашней казни смертники. — Пятнадцать минут. Передача заключенным любых предметов — запрещена, — повторил аврор, похожий на борова щетиной и маленькими, злыми глазами.        Сердце Миллисенты зашлось в бешеном ритме, когда она озиралась в поисках камеры Рабастана. Но вот она увидела его — стоящего на ногах, смотрящего на неё с мукой во взгляде и дрожащей улыбкой на губах. С всхлипом кинулась к решётке. Секунда — руки метнулись между прутьями, обняли, прижали, скомкали тюремную робу на спине. Большие теплые ладони легли на талию, горячие губы нашли её губы.        Скорее всего, такие контакты с узниками не одобрялись, но видя всё отчаяние, с которым волшебницы кидались на решетки и сквозь них прирастали к своим мужьям, даже жестокосердные авроры отворачивались. Миллисента зажмурилась, судорожно целуя Рабастана, прижимаясь к его небритой, колючей щеке, вдыхая его такой родной и любимый запах — едва ощутимый сквозь сырость и запах плесени, пропитавший стены Азкабана. Хотя Милли дала себе слово не плакать, чтобы не огорчать Рабастана, слёзы сами хлынули из глаз рекой, и остановить их она не могла.        В это время Пэнси Паркинсон, заламывая руки, приблизилась к камере, из которой волком на всех смотрел Антонин Долохов. Она не представляла, что ей сказать, и как себя вести — ведь они были друг другу совершенно чужими людьми. И почему-то из-за нервов Пэнси вылила на Пожирателя Смерти лавину упрёков. — И почему вы раньше ничего не предприняли? — возмущенно и истерично вопросила она. — У нас хотя бы было время, как у Милли и мистера Лестрейнджа! А теперь мне что, всю жизнь горевать о несбывшемся?        Долохов молчал, тяжело опираясь на решётку и жадно глядя на Пэнси, словно желая впитать весь её образ до мельчайших деталей. — Я же даже узнать вас толком не успела! — всхлипнула Паркинсон, медленно подходя к решётке.        И, опять всхлипнув, она протянула руки и положила на большие ладони Долохова, сжимающие решётку. — Я не знала, жив ли ты, что с тобой, — шептала Миллисента, прижавшись лицом к щеке Рабастана — благо, широко поставленные прутья это более-менее позволяли. — И я не знал ничего, пока мне не сказали, как будто в «Пророке» писали о том, как ты кинулась на грудь Поттера и обвинила его в том, что он хочет оставить нашего ребёнка сиротой, — проговорил Лестрейндж негромко, и звук его низкого голоса вызвал у Миллисенты новый поток слёз. — Я ему соврала, — прошептала Милли на ухо Рабастану. — Надеялась, что это сработает. Он ведь сам сирота. — Ох, Мерлин и Моргана, — облегчённо выдохнул Лестрейндж. — А я весь извёлся, думая, что совсем испортил тебе жизнь! — Что ты такое говоришь? — сквозь слёзы выдавила Миллисента. — Так бы у меня осталось хоть что-то от тебя! Хоть что-то! А теперь… Теперь…        Рабстан взял её лицо в свои руки и заставил посмотреть ему в глаза. У него и самого в горле стоял ком — впервые за много-много лет. Но, конечно, он этого не показывал. Даже выдавил улыбку, но она была совсем не такой лихой и дерзкой, как раньше. А нервной и дрожащей. — Теперь ты впадёшь в тоску и уныние где-то на пару-тройку лет. Но потом тучи станут развеиваться, жизнь — вновь обретать краски, — проговорил Рабастан, глядя на Миллисенту с такой любовью и нежностью, как никогда. — Никогда больше… — всхлипнула Милли, но голос подвёл её. — А выбора у тебя нет, девочка моя, — заявил Рабастан. — Тебе теперь придётся жить за нас обоих. Проживай каждый день так, как за себя и за меня. Поезжай в солнечную Италию, любуйся видами, наслаждайся её кухней. Возьми от этой жизни всё, что только сможешь. Все удовольствия, которые только получится. Однажды ты даже встретишь более-менее приличного волшебника — возможно, даже похожего на меня. Только чистокровного, об одном тебя прошу. И будешь счастлива, я тебе это обещаю. Обязательно будешь, ты ведь слишком молода, чтобы похоронить себя в воспоминаниях и тоске о прошлом. А обо мне ты будешь вспоминать всё реже. Может, через много лет расскажешь детям о том, за что боролись и погибли Пожиратели Смерти…        Рабастан говорил бодро, хотя время от времени голос его хрип и приходилось прокашливаться. Миллисента мотала головой из стороны в сторону, вцепившись к него мёртвой хваткой и заливаясь слезами. — Да к инферналам, в самом деле, — выругался Рабастан. — Пока-то ты со мной, поговорим о чём-нибудь более приятном. Как поживает Амон?        Миллисента мотала головой и плакала. Тогда Лестрейндж сдался, и наигранная, кривая улыбка сползла с его губ. Кое-как протискивая руки через решётку по плечи, он обнял свою Милли так крепко, как только мог, и зажмурился, уткнувшись лицом в её макушку. Он хотел сохранить в душе этот момент, чтобы завтра, в момент казни, оживить в памяти. — Ты моя единственная любовь, Милли. Моя прекрасная, нежная девочка. Как хорошо, что судьба нас свела. Ты сделала меня таким счастливым, наполнила жизнь смыслом. Об одном теперь жалею, — что оставляю тебя с разбитым сердцем, — уже серьёзно, глухо и тихо говорил Рабастан, гладя Миллисенту по волосам. — Мерлина ради, ты только не делай никаких глупостей. Всё, что меня сейчас утешает, это то, что ты будешь жить, будешь свободна, сможешь стать счастливой когда-то. — Я никогда тебя не забуду, — проговорила Миллисента, отстраняясь, чтобы посмотреть Рабастану в глаза. — И никогда не полюблю никого другого так сильно. Каждый день — нет, каждую минуту моей жизни! — ты будешь со мной в мыслях и в сердце!        Пэнси Паркинсон в это время шмыгала носом и смотрела на свои маленькие пальчики, переплетенные с длинными пальцами Долохова. Она слышала всё то, что говорила Миллисента Рабастану, но сама не могла выдавить из себя и слова. Она ведь совершенно не была близка с Антонином Долоховым, и теперь пытаться узнать его получше за пятнадцать минут было бы глупо и неуместно. Не спрашивать же, в самом деле, какая у него любимая книга и откуда именно он родом? А учтивых фраз для такого момента у неё не было припасено. Долохов тоже молчал, и Пэнси уже начинала казаться глупым сама идея сюда явиться. Может быть, ему просто некого было больше повидать перед казнью, и он решил с ней увидеться, чтобы почувствовать себя хоть кому-то нужным? А она-то напридумывала себе невесть чего! — Вот поэтому ничего и не предпринял, — вдруг хрипло проговорил Долохов.        Пэнси быстро подняла глаза и увидела, как он кивает в сторону камеры Рабастана. — Во всяком случае, ты вряд ли будешь грустить, — добавил старый Пожиратель Смерти.        Сердце Пэнси сжалось, и она, повинуясь внезапному порыву, протянула тонкую руку сквозь решетку и провела ею по спутанным, почти седым волосам. Хотелось подарить хоть немного нежности этому молчаливому, одинокому воину. — Конечно, буду, — проговорила Паркинсон, смелея от того, что Долохов не отпрянул, хотя и напрягся от её прикосновения. — Во всяком случае, вы спасли мне жизнь во время Битвы за Хогвартс. И хотя наше знакомство можно назвать поверхностным, я совершенно точно знаю, что никогда не встречала столь мужественного и благородного волшебника, как вы, и вряд ли встречу.        Долохов прикрыл свои пронзительные голубые глаза, ластясь к ладони Паркинсон, как диковатая, отвыкшая от ласки собака. — Вот я старый дурак, — резюмировал Антонин Долохов. — Может, на самом деле не стоило терять время?        Пэнси с робкой улыбкой шагнула ближе к решетке, хотя от смущения, жалости и волнения сердце было готово вырваться из груди, а на щеках у неё уже начинал расцветать румянец. — Рядом ещё этот Малфой крутился, чтобы его инферналы взяли, — выругался Долохов. — Ну что вы, сэр, избавив меня от отработок Кэрроу вы просто всех затмили, — с нотками вымученной игривости проговорила Пэнси.        Долохов хрипло и коротко усмехнулся. — Я кое-что оставил в сейфе Лестрейнджей, — сказал он вдруг. — Гоблины предупреждены, что могут передать это только мисс Пэнси Паркинсон по требованию. В случае моей смерти. Я даже оформил всё официально. — О, я не знаю, что сказать… — засмущалась Пэнси, совсем не ожидавшая такого поворота.        Старый Пожиратель смотрел на неё с тоской и молчаливой мольбой, которую никогда бы не произнёс вслух. Паркинсон, чувствуя, как её щеки пылают огнём, подошла совсем близко к решётке. Лицо Долохова было всё же чужим для неё, мало знакомым, хотя и так часто маячило в памяти последние месяцы. Чуть вытянутое, искривленное проклятьем на одну сторону, но не лишенное благородства на вкус Пэнси. Пожалуй, со временем она даже закрыла бы глаза на эти глубокие морщины, пересекающие лоб, и на седину в волосах, почти победившую естественный тёмно-русый цвет. Ему было лет шестьдесят или около того, вероятно, хотя выглядел Долохов молодо для своих лет. С другой стороны, разве возраст это не всего лишь цифра, и разве не смотрелась бы она изумительно хорошенькой и свеженькой рядом с таким спутником жизни? — Наклонитесь, сэр, чтобы я могла вас поцеловать, — повелела Пэнси, которую эта неловкая пауза заставляла краснеть до корней волос.        Долохов, словно только того и ждал, склонился и подставил щёку, прижавшись к прутьям решётки. Паркинсон, изловчившись, положила руки на плечи мужчины и коснулась губами небритой щеки. Потом, подумав и мысленно махнув рукой, решительно развернула лицо Долохова к себе и, зажмурившись, поцеловала в губы.        Миллисента, не видящая ничего и никого кроме Рабастана, боялась только одного — что вот-вот им прикажут прощаться, и её навсегда разлучат с любимым. Пока Рабастан был в её объятиях, пока она чувствовала тепло его тела и слышала его голос, всё было как будто хорошо: он был жив, они были вместе. Но неумолимое время приближало минуту разлуки.        Рядом кто-то закашлялся, и Милли с удивлением увидела в соседней камере Рудольфуса Лестрейнджа. В отличие от других осужденных, он не стоял, а сидел, прижавшись плечом к решетке, и выглядел очень плохо. Видимо, его пытали до последнего дня. Сердце Миллисенты наполнилось жалостью: Рудольфусу было не с кем прощаться, и он никого не ждал. — Мистер Лестрейндж, — проговорила она, на минуту отрываясь от Рабастана. — Простите, я вас не увидела. — Мисс Булстроуд, — слабым голосом проговорил Рудольфус, запрокидывая голову. — Не тратьте драгоценное время.        С молчаливого согласия Рабастана, Миллисента подошла к камере его брата и коснулась его плеча в знак… поддержки? Дружбы? Это было странно и необъяснимо, но она чувствовала, что не может остаться в стороне. — Могу ли я что-то сделать для вас?        Глаза Рудольфуса были пустыми и безучастными, он словно смотрел сквозь Миллисенту. Потом вдруг встрепенулся и стянул с безымянного пальца большой фамильный перстень. — Сохраните это в память о моём несчастном брате.        Миллисента взяла перстень. На нём был выгравирован герб Лестрейнджей. Видимо, Рудольфус владел этим кольцом, будучи главой семьи. — Полагаю, больше ничего мы вам оставить не можем. Всё наше имущество с большой долей вероятности уже перешло Министерству, — проговорил Рудольфус. — Мне так жаль, сэр, — проговорила Миллисента, с жалостью глядя на старшего брата Рабастана. — Время! — прикрикнул аврор. — Минута.        Миллисента, быстро убрав кольцо в кармашек платья, вновь прижалась к Рабастану. Стала гладить его волосы и спину, всматриваться в лицо в надежде запомнить каждую черточку, чтобы хранить в сердце вечно. — На завтрашнем мероприятии тебе делать нечего. Не хочу, чтобы ты это видела, — проговорил Рабастан, опять беря её лицо в свои руки. — Я буду с тобой до конца, — твёрдо возразила Миллисента.        Пришло время расставаться. Стоны и плач в коридоре достигли апогея. Пэнси тоже плакала, громко шмыгая носом, а Долохов неловко пытался её утешить. Кто-то из женщин лишился чувств, поднялась кутерьма. Бедняжку отлеветировали на воздух, но там с ней случилась истерика. Миллисента, в последний раз поцеловав Рабастана, и сама ощутила головокружение. Но усилием воли взяла себя в руки и, держась за руку Пэнси, вышла на воздух. Паркинсон, простившаяся с Долоховым, шла, низко опустив голову и время от времени всхлипывая. — Я останусь, чтобы завтра поддержать его, — сообщила Миллисента. — Мы останемся, — поправила её Пэнси. — Что уж теперь, надо быть стойкими до конца.        Ночь была длинной и тяжёлой. Ночевали в грубом бараке, в комнате, рассчитанной на шестерых человек. Сынишка Яксли, спящий на одной койке с матерью, плакал всю ночь. Милли слышала, что Пэнси тоже ворочается и всхлипывает. Сама она глядела в потолок, вспоминая всю их с Рабастаном историю. Вот он появляется в замке Булстроуд, только-только освобожденный из Азкабана, но полный энергии и лихого задора. Вот они впервые беседует наедине. Вот он появляется в «Хогвартс-экспрессе» и их уста сливаются в первом поцелуе… Свидания — полные чувственных прикосновений и обещаний во взглядах. Наконец, те немногие часы, что они провели в Лестрейндж-холле наедине… Абсолютное единение тел и душ. Казалось, что этот год пролетел слишком быстро, и что Милли совсем не ценила время. Даже меньше года — десять месяцев. За это время она успела полюбить со всей горячностью молодости, стала женщиной, перенесла столько ударов судьбы… Неужели их с Рабастаном история и правда закончится так? Неужели завтра в это время она будет возвращаться домой с вырванным сердцем, зная, что больше никогда не услышит его голос, не ощутит тепла его рук на своём теле, не увидит его смеющиеся темно-карие глаза? Миллисента не могла в это поверить, происходящее напоминало кошмарный сон, тяжёлый, тягучий, который никак не заканчивался и всё терзал и терзал её.       Рабастан в эту ночь не спал, как и все, осужденные на смерть. Вновь он слышал звук волн, разбивающихся о скалы. Этот звук, который он так хорошо знал и ненавидел. Вновь довлела ночная тишина. Лестрейндж прислушивался к каждому шороху, ожидая появления дементоров. Их в Азкабане не было, но словно сам маленький остров, на котором возвышалась тюрьма волшебников, вытягивал душу.       Рабастан Лестрейндж вспоминал всю свою жизнь. Ещё недавно ему казалось, что она была достаточно долгой. Теперь же он явно понимал — она пролетела со скоростью снитча. И из хорошего в ней была только Миллисента. Всё остальное — попойки, беспорядочные связи, кровавые рейды и Азкабан — это всё теперь не имело смысла. Да, у него была борьба, был Тёмный Лорд, в которого Рабастан верил, как в бога. Но теперь, когда Повелитель был повержен, даже это утратило значение. Просто удивительно, как Рудольфус умудрялся всё ещё держаться за свою верность! — Руди, ты спишь? — тихо позвал Рабастан. — Нет, брат, — отозвался голос Рудольфуса.       Рабастан приблизился к той стене, за которой томился его старший брат. Присел на корточки, понимая, что Рудольфус сидит на полу. — Как же так вышло, что мы проиграли? — шепотом спросил Рабастан.       Почему-то вспомнилось, как они были детьми. И как он, мальчишка лет пяти, заваливал Рудольфуса тысячами вопросов каждый день. А тот с высоты своих пятнадцати лет терпеливо разъяснял братишке, как устроен этот мир. — Они задавили нас всем скопом, — тихо произнёс Рудольфус. — Их оказалось больше в решающий момент. И Поттер опять выжил. — Но как?       Рудольфус долгое время молчал. В отличие от Рабастана, который в тот решающий момент патрулировал окрестности, он всё видел. — Тёмный Лорд поразил его Авадой. И мальчишка упал замертво. Тёмный Лорд послал Нарциссу Малфой проверить, мёртв ли Поттер. — Почему Нарциссу? — поморщился Рабастан. — Дело в том, что и Повелитель упал, словно подкошенный, когда Авада Кедавра попала в Поттера, — прошептал Рудольфус. — Он быстро поднялся, но, может, чувствовал слабость. Поэтому не проверил сам. И Беллу не пустил — она была нужна рядом на случай, если приступ дурноты повторится. Белла…       Рудольфус осёкся и замолчал. Рабастан же под грузом осознания утратил дар речи. — Белла… — повторил старший Лестрейндж. — Моя прекрасная Беллатрикс… Как славно вышло, что она погибла в один день с Ним. Это избавило её от боли утраты и поражения. Избавило от пыток и казни. А себя мне не так уж жалко. Самое главное я успел сделать. — Но почему Милорд, а не Белла? — вырвалось у Рабастана.        Он знал, что брат умудрился добраться до тел Беллатрикс и Тёмного Лорда и решил забрать тело Повелителя, а не жены. Для Рабастана это было непонятным  — он бы даже не смог выпустить Миллисенту из рук в такой ситуации.        Рудольфус долго молчал, и ответил, когда Рабастан уже не ждал. — Беллатрикс была женщиной, которую я любил. А Тёмный Лорд — лидером нашей борьбы. Легендой. Легенды не должны быть поруганы. Пусть мы погибнем, Рабастан, но однажды встанут новые борцы за наш мир. И объединит их имя Тёмного Лорда.        Рабастан не стал отвечать. Только позавидовал тому, насколько спокоен Рудольфус. Он и на завтрашней казни будет непоколебим в своей верности мёртвому Повелителю, умрёт со спокойной совестью и с его именем на устах. А вот сам Рабастан будет до последнего мгновения сожалеть о том, что оставляет Миллисенту. И всю эту чудесную, яркую жизнь, которую так любил, что всегда жадно и необузданно брал всё, что мог.        Невозможно было поверить, что завтра из него вырвут жизнь. Рабастан с удивлением посмотрел на свои руки — такие же сильные и крепкие, как всегда. Повёл плечами, — спину ему уже залечили, — чувствуя мышцы. Он полон жизни, ещё совсем не стар, он любит и любим. Неужели его и правда убьют? — Интересно, как это будет? — вопросил Рабастан, ни к кому в сущности не обращаясь. — Дементоров-то нет. — Им придётся замарать руки, — усмехнулся Рудольфус. — Смотри своему палачу в глаза, Рабастан, и не отводи взгляд. Пусть они видят, что не сломали нас.        Рабастан подошёл к маленькому оконцу под потолком и задрал голову. Небо было удивительно чистым — наверное, из-за отсутствия дементоров. Он видел звёзды. Воздух был солёным, морским. И хотя Рабастану Лестрейнджу давно опротивело всё, связанное с Азкабаном, он жадно дышал полной грудью и не мог надышаться.

***

       Казнь планировали провести ранним утром, но немного задержали. Ждали, пока достаточно просветлеет, чтобы корреспонденты «Пророка» могли сделать хорошие кадры. Миллисента, изо рта которой вырывался пар, стояла у самого эшафота, не чувствуя утреннего холода. Пэнси бесконечно потирала руки и дышала на них. Другие волшебницы, ожидающие казнь, вели себя по-разному. Кто-то плакал, кто-то тупо смотрел перед собой, но все одинаково молчали.        Наконец, вывели первую группу осужденных. Среди них были Яксли, Макнейр и Роули. Жена Яксли не выдержала и закрыла глаза платком, содрогаясь всем телом. Её сынишка тоже был здесь — цеплялся за юбку матери и напряженно смотрел на отца. Милли отстранённо подумала, что ему тут не место. Всем им тут не место, что уж там… Это ведь даже не честная битва, а убийство… Представитель Министерства начал зачитывать приговор. — Корбан Максимилиан Яксли, вы обвиняетесь в неоднократном применении всех трёх Непростительных. В добровольном служении Тому Реддлу, именовавшему себя Лордом Волдемортом…        Яксли вздрогнул, а Макнейр удивленно уставился на министерского чиновника. Они были поражены тем, как теперь называют их Лорда. — В многочисленных нападениях на магглов… В побеге из заключения в Азкабане летом тысяча девяносто седьмого года…        Обвинения были предсказуемы и ожидаемы. Закончив облегчение, чиновник резюмировал: — И приговариваетесь к казни посредством применения Непростительного.        То же самое слово в слово повторили и для остальных двух Пожирателей Смерти. Макнейр хмыкнул, когда зачитали его приговор. — Духа-то хватит? — басисто поинтересовался он.        Этот выпад проигнорировали. — Будь сильным, сын, — сказал Яксли своему отпрыску, прежде чем ему на глаза надели повязку, как и остальным Пожирателям Смерти.       Аврор, исполняющий роль палача, вышел на помост. Жена Макнейра, невысокая полная блондинка, лишилась чувств. Сверкнули три Авады Кедавры, резанувшие по глазам. Миллисента зажмурилась. Ей стало нехорошо — закружилась голова, в груди похолодело. Несколько женщин, не выдержавших зрелища казни, поспешили удалиться. Но Миллисента твёрдо стояла на ногах. Она бы ни за что не бросила Рабастана в такой момент.  — Это быстро, — прошелестела бледная как смерть Паркинсон. — Они не будут мучиться, Миллисента.        Следующими вывели мистера Крэбба и обоих Кэрроу. Первый, убитый смертью единственного сына, смотрел прямо перед собой и оставался ко всему безучастным. Амикуса Кэрроу била крупная дрожь, по лицу Алекто Кэрроу бежали слёзы.        Обвинения были те же: применение Непростительных, добровольное служение Тёмному Лорду, побег из Азкабана. Приговор Алекто сменили на пожизненное заключение только потому, что она была женщиной. Она пожелала оставаться с братом до конца, и ей позволили.        Две зелёные вспышки, два гулких удара тел о деревянный эшафот. Вой и бессвязные проклятья Алекто Кэрроу, которую волоком отконвоировали обратно в Азкабан.        Ещё два раза выводили по трое Пожирателей Смерти. Казнили Руквуда, Трэверса, Селвина, отца Грегори Гойла и оборотня Фенрира. Последний выл и катался по полу, пришлось сковать его Петрификусом, чтобы Авада Кедавра попала в цель. Эйвери посадили на пожизненное, поскольку тот не был уличён в применении Авады Кедавры и Круциатуса.        Наконец, вывели братьев Лестрейндж и Антонина Долохова. Корреспонденты «Пророка» оживились и стали подбирать более выгодный ракурс эшафота. Миллисента догадалась, что самых маститых Пожирателей Смерти специально оставили на конец. Они держались несравненно лучше всех, кого выводили на эшафот до них.        Рабастан ничем не выдавал своего волнение, только желваки у него заиграли, когда в толпе мужчина увидел Миллисенту. Рудольфус Лестрейндж держался даже надменно — расправив плечи, стоял с видом Цезаря, хотя наверняка ему это тяжело давалось после всех допросов. Долохов сверкал тяжёлым, ненавидящим взглядом загнанного зверя. — Что же, джентльмены, пришло время умереть за Тёмного Лорда, — проговорил Рудольфус. — Для меня было честью сражаться вместе с вами.        Рабастан хотел ответить, но у него в горле пересохло. Он видел осунувшееся личико Миллисенты, и сердце сжималось от жалости к ней.        Приговоры зачитали каждому из троих Пожирателей Смерти в отдельности. — Антонин Долохов, вы обвиняетесь в добровольном служении Тому Реддлу, именующего себя Тёмным Лордом. В убийстве Фабиана и Гидеона Пруэттов в тысяча девятьсот восемьдесят первом году. В побеге из Азкабана, куда вы были помещены на пожизненное заключение, в январе тысяча девятьсот девяносто шестого года. В повторном побеге из Азкабана в июле тысяча девятьсот девяносто седьмого года. В убийстве Римуса Люпина. Приговариваетесь к смерти посредством Авады Кедавры.        Пэнси повисла на плече Миллисенты, сжав зубы и беззвучно плача. Долохов только сдвинул брови. — Рудольфус Сильвий Лестрейндж, вы обвиняетесь в добровольном служении Тому Реддлу, именующего себя Тёмным Лордом. В пытках авроров Алисы и Фрэнка Лонгботтомов непростительным заклинанием Круциатус, что привело к потери рассудка четой Лонгботтомов. В побеге из Азкабана, куда вы были помещены на пожизненное заключение, в январе тысяча девятьсот девяносто шестого года. В повторном побеге из Азкабана в июле тысяча девятьсот девяносто седьмого года. В причастности к убийству Нимфадоры Люпин. Приговариваетесь к смерти посредством Авады Кедавры.        Рудольфус даже не шелохнулся. Только на губах его появилась презрительная усмешка — Нимфадору Люпин убила Беллатрикс. Обвинение в убийстве миссис Люпин ему навязали только для того, чтобы было достаточно оснований для смертной казни. — Рабастан Корвус Лестрейндж, — продолжил министерский чиновник.        Миллисента сжала кулаки так сильно, что ногти впились в ладони до мяса. — Вы обвиняетесь в добровольном служении Тому Реддлу, именующего себя Тёмным Лордом. В пытках авроров Алисы и Фрэнка Лонгботтомов непростительным заклинанием Круциатус, что привело к потери рассудка четой Лонгботтомов. В побеге из Азкабана, куда вы были помещены на пожизненное заключение, в январе тысяча девятьсот девяносто шестого года. В повторном побеге из Азкабана в июле тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Приговариваетесь к смерти посредством Авады Кедавры.        Миллисента содрогнулась, словно на спину ей опустился кнут. Звук ушёл, Милли стоило больших усилий не потерять сознание.       Рабастан улыбнулся дерзкой, презрительной усмешкой. За ней он сдержал стон отчаяния, который был готов сорваться с губ. — Одну минуту… — проговорил вдруг министерский чиновник, принимая письмо от одного из авроров.        Он быстро развернул его и вчитался. Медленно кивнул. — Указом Министерства Магии казнь Рабастана Лестрейнджа заменяется пожизненным заключением.        Миллисенте показалось, что у неё подкашиваются ноги. Она вцепилась в руки Пэнси, чтобы удержать равновесие. — Если когда-нибудь вырвешься на свободу, отомсти Нарциссе Малфой, Рабастан, — проговорил Рудольфус. — Это она погубила нас. И найди... А впрочем, неважно.        Рабастан не мог поверить в то, что слышит. На мгновение перед глазами у него помутилось, и он исключительно волевым усилием не показал дурноты. — Брат, Тони… — пробормотал он, чувствуя непонятную вину перед Рудольфусом и Антонином. — Прощай, Рабастан, — проговорил Рудольфус, посмотрев брату прямо в глаза.        Миллисента с замиранием сердца, ещё не веря в происходящее, наблюдала за тем, как Рабастана увели с помоста. В это время аврор подошёл к Рудольфусу, чтобы завязать ему глаза, но Лестрейндж отшатнулся. — Нет, — процедил он, прожигая аврора взглядом.        Долохов тоже не пожелал, чтобы ему надевали повязку. Он первым принял смерть, глядя аврору прямо в глаза. Когда его длинное тело упало, Пэнси зажмурилась и закрыла лицо руками.        Следующим был Рудольфус Лестрейндж. Он вздёрнул подбородок, обвёл всех, кто наблюдал за казнью, пристальным взглядом. — Вы можете убить нас, но не идею, — громко и чётко произнёс он. — А Тёмный Лорд ещё вернется.        Поднялся ажиотаж, все разом загалдели. Корреспонденты «Пророка» защёлкали камерами. — Дело требует пересмотра! — перекрывая общий шум, вдруг воскликнул министерский чиновник. — Увести обоих Лестрейнджей. — Как будто я хоть что-то вам скажу, — выплюнул Рудольфус.        Но, тем не менее, его, как и Рабастана, отконвоировали обратно в Азкабан. На эшафоте остался лежать только Антонин Долохов, и его голубые глаза, уже ничего не видящие, смотрели в толпу.