Три месяца на все

Меня окружает тьма. Абсолютная, беспросветная темень. Плотная, почти осязаемая. Бархатная, как тяжёлые складки чёрного занавеса в консерватории. Почему именно в консерватории? Почему… Я что-то слышу: на грани различимого пробивается какой-то звук. Прислушиваюсь. Глухо, будто из-за того самого занавеса доносятся отголоски музыки. Напрягаю слух. Мне хочется услышать, распознать, понять, что это. Мелодия становится громче, я уже могу её различить. Она проникает в самую душу, распространяется там, наполняет. Она прекрасна, эта простая мелодия. Всё во мне отзывается, откликается этой музыке. Она гремит, поёт внутри, и вся моя суть — вместе с ней в унисон. Это музыка моей души. Зовёт меня, манит, ведёт куда-то. И я устремляюсь за ней всем своим существом. Не хочу потерять, боюсь упустить. Расставание причинит мне боль, я знаю, чувствую это. И я следую за прекрасными звуками слепо, безоглядно. Вдруг ныряю в яркий свет, и бесконечный простор распахивается перед глазами. Музыка привела меня сюда. Это место знакомо до боли. Я вижу его очень часто. Во сне. Бескрайнее поле, заросшее дикими травами и цветами. Над ним ещё более бескрайнее небо, такое голубое и прозрачное, что больно смотреть. И я мчусь по этому полю навстречу солнцу, бегу раскинув руки, будто хочу обнять весь мир. И счастье — бескрайнее, как это поле и это небо — безбрежное счастье переполняет меня. Хочется кричать и петь, звучать вместе с этой мелодией, что гремит вокруг. Нестерпимо хочется, чтобы это не кончалось, продолжалось всегда. Но я знаю, что это всего лишь сон. Потому что бегать не могу уже больше десяти лет. Я прикован к инвалидной коляске. Я инвалид. Осознание этого припечатывает к земле, выдёргивает из прекрасного сна. Жестокая реальность обрушивается бетонной плитой. Но, как это ни странно, я продолжаю бежать. Окружающий мир врывается в меня, все органы чувств начинают работать одновременно. Я слышу своё тяжёлое хриплое дыхание, сердце стучит, гонит кровь по разгорячённому бегом телу. Ветер бьёт в лицо, а от ослепительного солнечного света хочется зажмуриться. Я слышу пение птиц, стрекот цикад, шелест трав под ветром. И музыку. Я продолжаю бежать, путаясь ногами в зарослях цветов, ощущаю тяжесть в натруженных ногах. Такое забытое чувство, такое до слёз реальное. Какой жестокий сон! Но пока я здесь, я буду им наслаждаться. Треск цикад становится громче, он почти заглушает прекрасную мелодию, что привела меня сюда. И вдруг всё перекрывает короткая пронзительная трель. И что-то толкает в спину, сбивает с ног, будто взрывной волной. Я падаю в разноцветье трав и лежу, тяжело дыша и вдыхая аромат сырой земли и разогретой солнцем травы. Какой-то слишком реалистичный сон… Но надо понять, что случилось, и я переворачиваюсь на спину. В небе кружат, спускаясь, странные летательные аппараты. Я таких никогда не видел. Сюрреалистичное приспособление с крохотным треугольным крылом, при всём желании не способном удержать вес человека, и продолговатой кабиной снизу, будто в насмешку несущей в себе пассажира. Это их шум я принимал за треск цикад. Совершенно непонятно, как эти конструкции держатся в воздухе. Я поднимаюсь, завороженно разглядывая их. Слышу шум, крики и опускаю глаза. Ко мне бегут люди. Обступают, окружают. Они почему-то агрессивно настроены, вооружены мечами, некоторые целятся в меня чем-то непонятным, похожим на дудку, но все держатся на расстоянии. Что им надо? — Что вам надо? — спрашиваю я и не узнаю свой голос. Он низкий, очень низкий. Один из них начинает говорить резким приказным тоном. Ничего не понимаю. Тарабарщина какая-то. Ни одного знакомого слова! Я удивленно оглядываюсь, поводя головой, смотря почему-то сверху-вниз. Люди слегка отшатываются под моим взглядом. Они боятся. Человек снова говорит. Наверное, он у них главный, голос его звучит угрожающе. И вдруг понимаю, что он требует, чтоб я поднял руки и сдался. Что? Как? Как я это понял? Ведь он говорит на чужом языке, я даже не могу определить, что это за язык. Но каким-то чудом понимаю. Люди целятся в меня, они испуганы и агрессивны. Непонятно, чем я их разозлил, но они на взводе. Лучше подчиниться — понимаю я. Иначе они начнут стрелять. Поднимаю руки с раскрытыми ладонями над головой. — Все руки! Все поднимай! — командует главный. — Что? — Все четыре поднимай! Быстро! Иначе я прикажу стрелять! Я опускаю взгляд и вижу вторую пару рук. Поднимаю их к глазам, ошарашенно рассматриваю. У меня четыре руки… Четыре огромные красновато-коричневые лапищи, украшенные массивными кольцами и браслетами, и с чёрными крючковатыми когтями на крупных пальцах. Моё замешательство прерывает громкая трель, прилетевшая сверху от одного из летательных аппаратов. Это последнее, что я успеваю услышать, прежде чем тьма снова смыкается. Первое, что пришло в голову после пробуждения: «Какой странный сон про поле!». Он часто снился мне — этот прекрасный сон, где я снова могу бегать. Прекрасный и мучительный. Наиболее мучительным всегда был момент пробуждения, когда приходило осознание, что это всего лишь сон. Но в этот раз он был другой, очень реалистичный. А ещё я понимал, что это сон, даже до того, как проснулся. Это тоже впервые. Странно… Просыпаться не хотелось. Не хотелось шевелиться, возвращаться в жестокую реальность, где я жалкий беспомощный инвалид, прикованный к инвалидному креслу. Десять лет! Десять лет я жил только мечтой, что когда-нибудь накоплю на операцию и случится чудо. Так, стоп! Операция… Клиника. Наркоз! Я вспомнил! Я вспомнил, как решился на отчаянный шаг, продал всё, что мог, взял кредит под залог квартиры и оплатил операцию. И последнее, что помню до сна, это сосредоточенное лицо анестезиолога. Так это был отходняк от наркоза?! Я распахнул глаза. Темнота. И тонкий лучик лунного света, проникающий откуда-то сверху. Выходит, уже ночь. Долго же я отходил. Неужели в палате так темно? И почему меня оставили одного после наркоза? Не ожидал такого от солидной немецкой клиники… Вдруг понял, что вижу что-то… вижу несмотря на темень. И то, что я видел, мне совсем не понравилось. Я находился в каком-то каменном мешке: крошечной комнатушке, где едва помещался в полный рост, лёжа на полу. Вокруг только каменные стены и тяжёлая деревянная дверь, обитая металлом. Я мог отчётливо это рассмотреть. Всё очень странно. Забористые препараты у немецких анестезиологов! Не помню, чтоб когда-нибудь так отходил от наркоза. А уж операций в своё время перенёс немало, когда мама ещё надеялась, что мои ноги можно спасти: продавала всё, что имела, занимала, брала кредиты — лишь бы собрать на новую операцию. Мама… Всё кончено. Её больше нет. Сердечный приступ так рано оборвал её жизнь. Не для кого теперь влачить это жалкое существование. Потому и пошёл ва-банк. Стоп! Операция! Она была успешна? Когда меня уже отпустит?! Хочу проснуться! Хочу понять, чем закончилась операция. Надо подняться, позвать медсестру. Наконец, решился пошевелиться, попытался сесть. Получилось на удивление легко. А вот то, что открылось моим глазам после этого нехитрого перемещения, повергло в очередной шок. В ошеломлении я разглядывал себя. Или не себя? Я видел могучее, сильное, почти обнаженное тело, бугрящееся мышцами под гладкой тёмной кожей. И опять четыре руки. Четыре, чтоб вас всех, могучие ручищи, скованные тяжелыми кандалами. Отпусти меня, забористая немецкая анестезия! — Сестра! Врач! Энтшульдиген зи битте! Хелп! — звал я, все больше удивляясь тому, как звучит мой голос. Где? Где мой прекрасно поставленный баритон? Почему из горла идет этот низкий хрипловатый бас? И где, чёрт возьми, все?! Пациенту нужна помощь! Я боялся двигаться слишком активно, пока глюки не отпустили. Вдруг свалюсь с кровати и что-нибудь себе поврежу. Но что же делать? Остаётся только ждать. Спать не хотелось совсем. Осторожно прислонился к стене, стараясь поудобнее устроиться на жёстком полу. И вдруг услышал глухой стук, отозвавшийся в голове, будто сухая кость стукнула о камень, будто я прям голой черепушкой приложился. Это ещё что за ерунда? Потянулся руками вверх, стараясь не отвлекаться на их количество. Какие-то слушаются и ладно. А вот то, что нащупалось на макушке, заставило еще раз помянуть наших германских друзей и их тяжелые препараты. Там были рога! Они начинались ото лба, круто загибались назад и немного в стороны, заканчивались чуть не доходя до ушей. Это я что же, чёрт какой-то, что ли? Может, там и хвост имеется? Я решил относиться ко всему философски. Раз уж вынужден наблюдать этот лсд-шный приход, то надо хоть от него удовольствие получить. И принялся изучать своё сюрреалистическое тело. А оно было просто шикарно! Мощные ноги, перевитые стальными мышцами, могучий рельефный торс с кубиками на твёрдом, как доска, прессе. Четыре — вашу маму! — руки, тоже мощные, тоже бугрящиеся мышцами, растущие из плеч почти на одном уровне. Передняя пара изящнее, что ли, если можно так сказать, а задняя крупнее и вероятно сильнее. Хвоста, хвала Богам, не было. Двигаться мешали наручники и цепи, вделанные в стену. А вот на них, кстати, можно испытать силу моего воображаемого тела. Намотал цепи на кулаки и дёрнул. Хм. Ещё разок! Хм-м-м. А если посильнее? И-йех! Кольцо вылетело из стены, осыпав каменной крошкой. Так-то лучше! А теперь наручники. Тянем-потянем! Я напряг руки и плечи, чувствуя, как взбугрились мышцы, а железо впилось в твердые ладони. Удивительно реалистичные ощущения! Цепь не выдержала и лопнула, обрывки повисли на руках. Теперь я мог встать, что и сделал. Сколько можно сидеть, скрючившись? Из одежды на мне была только затейливо украшенная набедренная повязка длинной до колена, скрывавшая лишь неприличные места. Однако, вполне себе приличный размерчик у этого неприличного! Ну, соразмерный. Интересно, если оно встанет?.. Господи, о чём я только думаю?! Что это за фрейдистские фантазии? С удовольствием размял затекшие мышцы: потянулся, попрыгал, с восторгом ощущая, как прекрасно слушается тело, какое оно сильное, здоровое и наполненное энергией! Просто наслаждение после инвалидного кресла. Хотя бы за это я был благодарен этому не совсем обычному сну. Но что-то он затянулся. А главное — почему-то ничего не происходило. Снова позвал персонал. Снова подивился непривычно низкому голосу. Интересно, смог бы я им спеть? Свой отлично поставленный баритон я научился использовать по полной. Знал все его сильные и слабые стороны. Сказывались годы упорной работы. Именно им и умением играть на фортепиано и гитаре я зарабатывал последние семь лет. Вспомнив слова своего педагога из музыкалки: «Поставить можно любой голос», решил проверить это. Начал с самых простых распевок — помычал, попырчал. Потом подключил диафрагму. Ух! А дыхалка у этого инфернального тела оказалась мощная! Голос вскоре разогрелся, хрипота исчезла. Бас — объёмный, плотный, бархатистый — рождался в мощной груди и звучал, вибрируя во всем теле. Бился о каменные стены крошечной каморки, наполняя её плотным живым звуком. Удивительные ощущения! Из чего эти стены? Они как-будто резонировали голосу. И я осмелел, добавил силы, пробовал разный диапазон. — Уау-уау-уау… Прам-пам-пам… Броби-боби-боби… Дрил-дил-дил… Трада-трада-трада… — самозабвенно распевался, позабыв обо всём, и стены ощутимо вибрировали, отвечая глубокому басу. Мне уже нравился этот голос. Да что там, я был в восторге! В настоящем теле никогда не доставало сил, чтоб голос зазвучал в полную мощь. Этот же отлично держал плотность и громкость на длинных нотах: — У-у-у-О-о-о-А-а-а-Э-э-э-И-и-и, — тянул я, играя голосом. Уже совершенно всё равно, что я заперт в каменном мешке и что это вообще-то галлюциногенный бред. Я строил вокальные коридоры и направлял в них звук. Я сам стал голосом и звуком, растворился в нём и наполнил всё вокруг. Казалось, весь мир звучит со мной в унисон: поют стены, камни, земля и воздух. И вдруг в двери загремел ключ. Я заинтересованно замолчал. Что-то новенькое!