По доброй воле склони колени передо мной, признай, что слаб, — и ты сдаёшься в мои руки без боя. Преклонись — одно прикосновение велит задрожать. Один лишь ядовитый поцелуй позволит тебе позабыть наготу тел. Ты раб страстей. Будешь вечно гоним жаждой обладать недостижимой любовью.
Жизнь ни у кого не бывает сладка — она груба и беспощадна. Если повезет, природа наделит тебя блестящим умом, иначе придётся учиться быть умней, чтобы не погибнуть раньше времени. Я жила, думая лишь о том, что жизнь прекрасна, ровно до того, как в десять лет меня продали. Матери я не знала. У меня была бабушка, был и отец. Он казался неплохим человеком (так я думала раньше, когда была наивным ребенком). У всех нас есть свои пороки — никто не без греха. Я и сама была такой до одного отрезка времени (вся моя жизнь — это отрезки времени, которые скрепляются тоненькой ниточкой). Двенадцать месяцев — сказочное название для промежутка, в который помещается отнюдь не сказочное (разве что в понимании Гофмана) пребывание в аду. Там можно познать и узреть всё, а после выбирать только свой собственный путь, больше не боясь ада. Ад не под землёй, он на земле, там же и те, кто его сотворил. Я училась, выхватывала знания, как крупицы, которые могли дать мне намного больше, чем еда (хотя, стыдно признаться, когда-то я считала пищу телесную выше пищи духовной: я гналась только за едой — лишь бы не умереть, лишь бы выжить — не ощущая того, что душа моя погибает). Мне повезло с лицом и врождёнными послушанием и кротостью. Люди считали меня милым созданием, куколкой со смазливым личиком и прелестной улыбкой — и они пачкали её своими руками, вновь и вновь. Сначала было больно и противно, но, когда кровь прекращала идти, а тошнота проходила за неимением ничего, кроме желчи, в желудке, всё проходило. Но вновь возвращалось. В моей жизни были жестокие люди, бесчеловечные чудовища. О да, их было много: каждый раз один страшнее другого — казалось, вот сейчас они раскроют пасть широко-широко и проглотят меня целиком. Я училась сама, и меня воспитывали как послушную куколку. Я была милой безделушкой, врала и преклонялась, будто каждый из них был королём или богом — ведь они все были одинаково тщеславными, желающими одного и того же — мишурного блеска. Я никогда не стояла на одном месте. Думается, я могла бы умереть, если бы остановилась, я научилась гореть в огне, при этом не сгорая, умирать снова и снова в жестоких руках по прихоти нелюдей и вновь возрождаться, как феникс.Я не знала, что однажды я захочу умереть на самом деле.
Мудрость пришла ко мне вслед за безумием, которое почти как бешеный зверь раскрывало свою пасть, хватало меня и мотало из стороны в сторону — моё фарфоровое тело покрылось трещинами. Но мне повезло — меня заметил лучший дом кукол, как тогда назывались подобные заведения. Место, в котором было много красивых женщин, и у каждой была своя история, одна удивительнее предыдущей. Много сказочных сюжетов я там услышала, обычные тоже имелись — их было так много. Эти женщины стали мне семьёй. Они«Самые жестокие существа на свете — дети. Их готовность убить и надругаться не знает себе равных».
Последующие роды были прерваны. Если бы тогда я знала, что это возможно устроить, я бы сделала это гораздо раньше: таким, как я, нельзя иметь детей. Я была уже разрушена, от меня не осталось ничего, во мне было слишком мало любви, чтобы ненавидеть. Что стало с тем куском плоти, который я родила, я не знаю и не хочу знать: я не жестокая, просто у большинства из нас отсутствует материнский инстинкт, я даже прикоснуться не захотела к этому ребенку, который меня едва не убил, когда родился. В то время я просто хотела жить.***
Когда покровитель забрал меня с собой, все знали, что я вернусь рано или поздно, поскольку были такие же, как я: они уходили, но возвращались, ведь у нас всех одна доля: как только наша красота тускнеет, нас выбрасывают на улицу, но, если повезет, мы можем работать тут или в других домах, принимая роды или же прислуживая другим молодым мотылькам, что снова, как и мы, отживут свои зимы и растворятся в серой грязной луже. Я жила с Жаком: так звали моего благодетеля. Он казался для всех глупцом, особенно крепчала эта уверенность из-за того, что он взял меня из дома кукол, и я притворялась его невестой. Я поддерживала его игру и брала от своего положения все, что могла. Мне было уже семнадцать. Жак был милым, и мы играли в эту игру брата и сестры, но однажды он напился и горько заплакал, разрывался от мысли, что он такой урод, что ни одна мадемуазель на него не посмотрит, даже те бедные мадемуазели, которых он мог бы спасти от бедности, не соглашаются, ах, какой он благородный! Он хотел оказать милость этим несчастным с перспективой старых дев, а они не смотрят на него, благородного джентльмена, считая его вульгарным. Да, сначала он таскал за собой красивую девушку, представляя ее всем как сестру, а после — как невесту, в разных ситуациях по-разному, чтобы привлечь внимание девушек. Должны же все видеть, что рядом с ним такая красавица. Я слушала его тирады спокойно, отложив книгу, понимая, чем все это закончится: он был так сильно пьян, что снова набросится на меня, крича мне в лицо, дыша своим зловонным перегаром, что он благороден и добр, так что с ним не так? А после сорвет с меня одежду, снимет штаны, пробуя опять засунуть в меня свой мягкий ствол, который едва ли ощущается… Можно было бы вспомнить сказку про принцессу на горошине, но, видимо, я не принцесса, раз ничего не ощутила. Вот он дергается на мне, силясь не обрушиться всем весом, и переворачивается. Я благодарна, что он не валится на меня всей своей тушей как в прошлые разы: тогда он сломал мне руку, но ничего страшного — она ведь зажила. После того случая он сильно извинялся, и я простила его, улыбаясь как можно более искренне, это лишь незначительная боль, тогда он переехал со мной в Париж. До этого мы жили в Версале.***
В начале осени мне исполнилось восемнадцать, я с возрастом становилась все мрачнее, знания все еще были моей пищей, но теперь я грезила о смерти.Многие знания — многие печали.
Несмотря на то что несколько лет моим телом не пользовались, я не забыла, как заставить мужчину взволноваться, но на Жака я не распространяла это, не думала даже пытаться, ссылаясь на то, что он просто импотент, коим его и считало большинство друзей, нередко отпуская шутки про то, что я крепко и спокойно сплю по ночам, да и без слов они смеялись даже над размером его достоинства. Все же женщины не такие уж и сплетницы, по крайней мере не такие стервы как мужчины, которые, прикрываясь дружбой, могли отвешивать звенящие отвратительные шутки и колкости, тем больше показывая, что телом они выросли, но — увы! — не мозгами. Унижая кого-либо, в первую очередь они унижают себя! В той среде, в которой существовал Жак, был тот, кто, называя себя его другом, хотел лишь позабавиться со мной, протыкая меня иглами жадного внимания, ожидая удачного момента, чтобы подловить меня из-за угла, затащить в безлюдное место и задрать моё платье. Я знала, что это случится, и понимала, что этот интерес погаснет, стоит ему всего один раз овладеть мной. Таковы мужчины, будут пить вино, пока оно им не надоест. Но позывы плоти недолговечны, желание утихает, не оставляя ничего за собой. В это время Париж был мил. В оперу мы ходили очень часто, и все благодаря его другу с пронизывающим взглядом. Я знала: он готовил мне ловушку, отчего мы стали часто ходить в оперу, особенно в тот театр, спонсором которого он являлся. Он провернул свой план гениально: увлек, познакомив Жака с вдовой, чей муж был похож на него. Они были увлечены беседой, и я сразу поняла, что единственный шанс избежать цепких рук мужчины, — спрятаться. Это была игра в кошки-мышки, по-другому не назвать. Я пряталась в темных закутках и, казалось бы, могла спастись, но он был ловчее: схватил меня, утащив за собой, закрыв мне рот так, что казалось, он думал, что я буду кричать и звать на помощь. Он так сильно зажал мне рот, что дышать тоже было нечем: у похитителя была слишком широкая ладонь, он говорил мне на ухо, что знает, кто я, и что, если я буду с ним ласковой, он может любезно стать моим покровителем, но я знала, что он лжет. Он пыхтел от возбуждения, щупая меня за грудь, целуя и все так же перекрывая мне воздух. Я предприняла попытки вырваться, чтобы сделать вздох, но это было невозможно: он был сильнее, и в комплекции я уступала. Когда надежды не осталось, я лишь задавала себе вопросы: неужели я умру так? когда этот недостойный человек поймет, что я задохнулась? прямо во время «процесса» или после того, как он закончит? Все погружалось во тьму, лишь напоследок я увидела что-то странное, я подумала, что, видимо, это то, что видят все в последние минуты: жизни золотой огонь. Когда я очнулась, прежде я почувствовала след чего-то холодного на щеке, мой взор был затуманен, но я сидела на мягком и чувствовала запах сырости, а после услышала голос, что был подобен чему-то волшебному, казалось, мне снова пять лет и бабушка рассказывала о сказочных существах, которые были добры и безмятежны. Этот голос внушал спокойствие и сочувствие, и я понимала, что этот голос не сказка. Да, он приятный и чарующий, такой, как у сирен из греческих мифов, что сладко пели, убивая. — Мадмуазель, вам нечего страшиться, я не причиню вам вреда. Я лишь тяжело вздохнула, понимая, что не умерла. Да, это не самая красивая смерть, но все же я бы избавилась от страданий… Возможно, другие леди, которые бы попали в подобную историю, ревели бы, но я не хотела плакать или паниковать. Незнакомец находился вне поля моего зрения, его голос звучал словно и близко, и далеко, он продолжал свою песню: — Вы наверняка шокированы, но не беспокойтесь, я позаботился о негодяе, я догадывался о непорядочности этого человека, но сегодня лишь убедился. Прошу простить, что такой ценой. Он говорил, а я лишь слушала, понимая, что я не нахожусь в комнате: здесь пахнет сыростью и холодом. Кончик моего носа слегка заледенел, но камин пылал, не давая холоду распространиться по всему телу. А этот голос, подобный так называемому ангельскому, продолжал вещать, вгоняя меня в понимание, что он принадлежит смертному, и его иллюзия прекрасна, но я не верю в Рай и уж тем более в сказки, где есть радужный мир. Всегда и за все нужно платить. — Чего вы хотите, мсье? Я легко спрашивала того, кто прятался от моих глаз, я понимала, что он привел меня к себе, и вся эта ситуация наталкивала лишь на мысль, что он чего-то хочет. Он молчал, но недолго. — О чем вы говорите, леди? Я повернула голову туда, откуда шел звук, и увидела фигуру. Очень худую, и казалось, что стоит моргнуть, она растает, словно мираж. Казалось, он вздрогнул от неожиданности. Я же смотрела на него, силясь понять, что он делает и почему этот странный мужчина стоит так далеко. — Прошу вас, мсье, не играйте со мной, я не люблю игры. Я сказала это, поднимаясь с места. Он все еще молчал, но, когда заговорил, на этот раз звук исходил от него, а не из стороны. — Мадмуазель, я не собирался с вами играть и не хотел вас напугать, прошу поверить: я не хочу причинить вам вред. Его слова звучали убедительно, но теперь я начала все сильнее понимать, что, видимо, сегодня мне не удастся избежать близости: я знала истину этого мира, за все нужно платить рано или поздно, поэтому я предпочитала расплатиться сразу, чем ждать, когда набегут проценты. Однако я все еще не была уверена в происходящем. Он спас меня, но, как я поняла, он и хотел разобраться с тем человеком, а тут удачно сложились обстоятельства. Получается, как ни крути я была приманкой и игрушкой. Он приблизился, и я сосредоточенно вгляделась в его черную маску: она полностью закрывала его лицо. Я вспомнила те пиршества, на которых были люди в масках, и нет, это был не обычный маскарад, а Содом и Гоморра, и я была на них блюдом, там были всевозможные зрелища: совокупления с животными и изуродованными людьми, тех, которых сделали такими, и тех, кто родились такими. Помню, как забавляло публику, когда маленькие люди насиловали все мои отверстия и как нареченного самым уродливым — его называли Человек-Слон — били плетьми и скармливали афродизиак, чтобы не проходила эрекция, я должна была насаживаться на него, это зрелище их заводило. Они аплодировали, помню, как этот бедолага горько плакал, в нем я видела десятилетнюю себя: он был невинен, но его внешность обрекала его на незавидную участь. Он видел много жестокости. Все, что чувствовала я, — это чудовищная пустота, неспособность плакать, как бы сильно меня ни били, я не могла больше плакать. Так меня и нарекли Неплачущей Магдаленой. Почему я вспомнила это? Становлюсь сентиментальной? Я еще юна, но чувствую себя непозволительно старой… Эти глаза! Никогда не видела таких глаз. — Вы убили того человека? Кажется, его зрачки расширились. Он молчал, но я так поняла. Неужели он тот, про кого говорили? Я слышала, что многие обсуждают призрака, из-за которого пропадают люди, а точнее, их находят задушенными. Значит… Я сделала шаг к нему, он стоял, не шелохнувшись. Чем дольше я смотрю на него, тем больше понимаю, что он считает меня очень странной, а еще он не знает меня. Я протягиваю руку и кладу её на его грудь. От этого прикосновения я ощутила его худобу. Мой жест потряс его, это факт, он вдруг так ловко отошел от меня, задав вопрос: — Что вы делаете? Я стискиваю вытянутую ладонь, прижимая к груди, и закрываю глаза. Если он не призрак, то просто убийца. Сегодня я все же умру? Существует большая вероятность. Всего лишь смерть…