Не смотри так, словно я враг: я пришла к тебе, здесь нет тех, кто хочет причинить тебе боль, лишь наслаждение, краткий миг любви тел.
Сейчас я чётко слышу, как бьётся моё сердце, как потрескивают дрова в камине, как дышит этот человек, — его взволновало моё прикосновение, но он не силился сдвинуться с места. Если он убийца, он может убить и меня, но, если он собрался это сделать, почему не сделал сразу? Значит, ему что-то нужно от меня? Я должна наградить его за спасение своего тела, но захочет ли он этой грязи? Жаль, что он в маске. Но причины тому, что он скрывает лицо, могут быть разные. В моей голове было много вариантов, но всё зависело от того, что он мог знать. Если он вдруг знает, что я продажная женщина, то нет смысла церемониться, но если… В любом случае мне нет смысла возвращаться назад: если он убил того мужчину, мой покровитель всё равно избавится от меня, потому что нашёл себе кандидатку в супруги, а я вернусь назад в публичный дом. Сейчас самым лучшим был вариант умереть, я могла предложить ему своё тело, если оно не будет противно ему. Он может и отвергнуть меня, хотя таких было немного: я помню, как меня предлагали одним господам их подопечные, а те лишь посмеялись, удивляясь невинному лицу, покрыли меня самыми болезненными словами для любой женщины, продающей своё тело, но всё равно они пришли после и взяли меня под покровом ночи. Таковы мужчины — сплошь притворщики и лжецы. Мне было всё равно: я хотела умереть, но не от своих рук, а чтобы наконец-то меня убили. Я могла этого добиться, стоило мне повести себя не так, как мои клиенты, но я не хочу такую мучительную смерть, хочу быструю и спокойнуюСамоубийство — грех лишь для трусов, заповедь Бога, которого нет, это оправдание трусости и тех, кто хочет ещё не раз поиграть с чужой жизнью.
Я разжала кулак, открыла глаза и жалостливо произнесла: — Месье, прошу, можно я останусь с вами? Я не могу вернуться. Я смотрела в его шокированные глаза, а он молчал, и от этого мне становилось не по себе: он мог просто выставить меня, по крайней мере я так предполагала, но… — Зачем? Почему вы хотите остаться со мной? Я убийца, разве вам не страшно быть со мной наедине? — он всё говорил и говорил, начиная ходить туда-сюда, а после чуть приблизился, продолжая. — Нет, я понимаю, вы благодарны за спасение, но зачем вам это, мадмуазель? Он задал логичный вопрос, и я уже не знала, что ему сказать. Почему-то я резко почувствовала усталость, а в голове опустело. Души мужчин и женщин не так различны: мы, женщины, по своей сути нежны и ласковы, мы стремимся любить и быть любимыми, в отличие от мужчин, которые тяжелее переносят отказ, они оказываются намного более хрупкими. Плотское наслаждение получить гораздо проще, чем добиться духовной любви, любви безоговорочной, но нельзя любить просто так, беззаветной любви не существует. Есть только плоть, которую можно насытить. Вся моя жизнь — это вымаливание, мне никогда не давали того, что я просила с первого раза, зато брали всегда, не спрашивая. Мне же приходилось взрослеть и понимать, отчего многие женщины так ненавидят мужчин: за то, что этот мир принадлежит им, они берут, не насыщаясь, ломая нас и издеваясь над нами ещё больше, осознавая своё положение. Я смотрю на этого мужчину в маске и понимаю, что он хочет, чтобы я молила о пощаде, преклонялась. Хорошо, я буду, раз ты этого хочешь: я опустила голову, закрыла руками лицо и начала плакать, сначала тихо, но по мере происходящего разошлась, слёзы так и текли. Тогда он подошёл, отчего я ещё сильнее зарыдала, уже громко. Он пытался меня успокоить, и я прижалась к нему, ощутив его холодное тело, эту худобу, граничащую с жилистостью. Он говорил мне что-то, но я и не собиралась поддаваться на его уговоры перестать. Даже когда он согласился, я не переставала играть этот спектакль: мои руки заключили его в объятия, он сопротивлялся, но, даже когда сумел высвободиться, я прижала его тонкие пальцы к своему лицу. Он был обескуражен и побеждён, я это отчётливо видела: прошло более полминуты, мы стояли, я всё ещё всхлипывала на его груди, понимая, какой он чуткий мужчина. Такие редко попадались. Да, я знала, что поступаю отвратительно, манипулируя им подобным образом. Обычно мои слёзы возбуждали почти всех мужчин, которых я помню, они бы точно надругались надо мной намного быстрее, чем при обычных обстоятельствах, но были и те немногие, кого трогал вид этого влажного личика: им нравилось утешать меня и жалеть, представляя себя героями, которые могут одолжить платок. Когда я успокоилась и мои слёзы перестали капать на грудь мужчины в чёрном фраке, он дал мне платок, чтобы я вытерла лицо. Я поблагодарила его, пошатнувшись, это правда было утомительно. Он придержал меня за спину, чтобы я не упала, на этот раз я лишь кивнула головой безвольно, слабо. Он лишь сказал, что мне нужно отдохнуть, и увёл меня в комнату. Это было небольшое помещение с постелью, и сначала я подумала, что она предназначалась для него, но это было не так. Что-то мне сейчас подсказывало, что мне нужно отдохнуть прежде, чем просить о последнем. Смерть сладка, а я так устала. Я готова заплатить своим телом напоследок: оно всё равно никогда мне не принадлежало, оно может только вызывать влечение, меня брали не раз против воли, а после объясняли, что моё тело вовсе моим не является. Я когда-то спросила главную женщину в публичном доме, что значит «обольстить», что значит «манить», она лишь поцеловала меня в губы, сказав, что это волшебство любви, хрупкое и иллюзорное, что нужно любить любовь, а не мужчину. Просчитывать людей можно научиться, когда повидал их достаточно, чтобы определить, кто перед тобой, предугадать его действия, когда они потянутся за фруктом, поспевающим на ветке. Ты присматриваешься и видишь: он может казаться спелым, но, откусив, ты понимаешь — гнилой. Могу ли я быть уверенной, что тот, кто гладил меня по голове, вдруг не ударит той же рукой. В мои планы не входит оставаться с ним, мне нужна передышка. Я точно уверена: он убил и продолжает убивать, он скрывается ото всех, а ещё эта комната точно принадлежит женщине. Лишь передохнув, я нащупала пальцами канделябр, который стоял там, где его оставил человек в маске, он оставил также и спички, и, зажигая каждую свечу, я вспоминала стих, коим меня пыталась развлечь Меди, девушка из Индии.Вот зажгу я пару свеч — ты в постельку можешь лечь, вот возьму я острый меч — и головушка твоя с плеч.
Я не глупа и не питаю ложных надежд на то, что, когда я предложу ему своё тело и он, возможно, примет моё предложение, я понравлюсь ему настолько, что он создаст в честь меня храм и возведёт меня в статус богини. Как я вижу за горением свечей, в комнатном шкафу висели платья для кого-то, кто явно выше меня ростом, и обувь, стоявшая рядом, мне тоже была велика, но думаю, он и не собирался мне предлагать пользоваться гардеробом, а потому для кого это — совсем неважно. Мне нечего терять, я всё равно умру, так почему же мне самой не выбрать, как это будет? Согласится ли он быть моим жнецом? Потеря вкуса к жизни — всё равно что смерть души, если моя душа мертва, а тело ещё живо, то кто же я? Я слышу, как звучит инструмент, — мелодия похожа на песню за упокой, такая печальная и надрывная, словно автор выражает свои чувства, острые и мучительные. Я могла бы и дальше сидеть там в комнате, но решила, что правильнее будет оборвать его самоистязания и узнать своего будущего убийцу чуть получше. Когда я вышла из комнаты, звук стал ещё оглушительнее, а за ним последовали рыдания и брань — вот что излагал мой жнец, не зная, как я нарекла его. Я прошла несколько шагов вперёд и увидела гроб, а затем — этого мужчину за инструментом, но он уже просто лежал на клавишах и истошно рыдал, задыхаясь и что-то тихо бормоча. Он мне напомнил саму себя, отчего мои руки вдруг задрожали, и я прижали их к груди. Обведя взглядом комнату, я увидела рисунки и портрет девушки с волнистыми каштановыми и чистыми, невинными глазами, которые могли принадлежать только ребёнку. Я уверена, что это дитя поверит в любую сказку. Это была его возлюбленная, я сразу всё поняла, а после услышала, как он произносит её имя тихим, дрожащим голосом, полным боли и страданий, — Кристина. Было кое-что, объединявшее меня с этой девушкой, — мы обе казались хрупкими. Вдруг он резко обернулся, и я невольно сделала шаг не назад, а вперёд. Я не собиралась его жалеть, думаю, это последнее, чего он хотел от такой грязной женщины, как я, хоть он ещё и не знает об этом, но, когда я признаюсь ему, может, ему станет настолько противно, что он сразу задушит меня. Хотя нет, тогда ему придётся прикоснуться ко мне. От этих мыслей захотелось натянуть печальную улыбку, но моё лицо сохраняло бесстрастное выражение, и я вгляделась в прорези маски. С печалью и злобой он вдруг обратился ко мне: — Нет, ты не Кристина! Моя Кристина… Она бросила Бедного Эрика… В его голосе слышались разочарование и боль. Да, я не она. Видимо, он жалеет себя, это было сразу понятно: тот, кто сам себя жалеет, никогда не позволит, чтобы кто-то делал это за него. Решимость и наглость побудили меня приблизиться к портрету, у которого лежали какие-то вещи. Всё это было похоже на алтарь для поклонения: обручальное кольцо, кукла-манекен, так сильно похожая на портрет, который мог бы напугать своей реалистичностью. И снова я услышала, как он стал шипеть и даже кричать, проклиная то себя, то её, а после извиняясь за то, что вообще посмел сказать что-то подобное своему ангелу, и впал в ещё в большую истерику, задыхаясь, уже лёжа на полу. Думаю, других людей эта сцена бы ужаснула, но не меня. Я повернулась к нему, и он затих, но потом резко поднялся и ожесточённо посмотрел на меня. Мне подумалось, он хочет меня убить, но он лишь подошёл и схватил меня за руку. — Вам лучше вернуться на поверхность, я собираюсь умереть, вы же не хотите видеть здесь мой гниющий труп, не имея возможности выбраться? Тут много ловушек, так что вы вряд ли сможете выбраться сама, так что я… — на этих словах он слишком резко схватил меня за руку, и я пискнула от боли, тогда он остановился и убрал руку. — Простите меня, мадмуазель я… Я не хотел. Я потерла место, за которое он меня схватил, и понимающе посмотрела на него. — Если честно, месье Эрик, я тоже хочу умереть. Он, казалось, был шокирован таким заявлением, отчего широко раскрыл глаза и не моргал, а после лишь развёл руки в стороны. — Что вы такое говорите, мадмуазель? И как вы… Ах, да, я же сам сказал, вы догадались… — он был выбит из колеи и собирался с мыслями. — Вы хотите умереть, потому что ваша Кристина вас покинула, — я указала на место, где лежало кольцо. Он лишь вздрогнул и отвернулся. — Вы не бедный, Эрик, вы, как и все мужчины, хотите любви, я понимаю, она не смогла дать вам этого, но… — я подходила всё ближе к нему, и, оказавшись так близко, что сумела положить руку ему на грудь, я почуяла поистине могильный запах земли, сырости и холода, — если вы захотите, я могу вам дать этот короткий миг блаженства, а после можно умереть. Он смотрел на меня, не отводя взгляда, казалось, что я зачаровала его. Такие глаза никак не могли принадлежать простому человеку, хоть в них и читалось, что он обычный мужчина, жаждущий любви, даже самой простой и самой доступной в нашем мире. Он молчал, а я вглядывалась в его маску и глаза, как вдруг он засмеялся, как безумец. Казалось, его смех отражался эхом отовсюду, раньше я такое слышала в своей голове, это безумие. Он смеялся, подёргиваясь, хватаясь то за грудь, то за голову, а я лишь ждала, пока он успокоится, и слушала, как его смех разлетался по воздуху то вверх, то вниз, сбивая с ног, проносясь то над самым ухом, то вдалеке. Я тяжело вздохнула, поняв, как он это воспринял. — Вы, мадмуазель, мне кажетесь, нет, я сошёл с ума, и вы мне мерещитесь, ещё и говорите такое. Он отказывался верить мне и тому, что я сказала. — Вы смеётесь надо мной, Эрик, вы думаете, я ненастоящая, я ваша галлюцинация, да? Почему-то я восприняла это как вызов, не в моей привычке переубеждать тех, кто уже всё решил на мой счёт, но на этот раз я просто воспользуюсь этим.***
Когда я была маленькой девочкой, бабушка учила меня всему, что знала сама. Она была доброй женщиной, разбиралась в травах и лечила людей. Когда она жила в городе, многие приходили к ней за помощью, но из-за того, что она так хорошо разбиралась в травах, некоторые называли её ведьмой, поэтому ей пришлось покинуть свой дом и уехать, ведь если б она осталась, её бы убили — таковы люди, их зависть способна убивать. Лишь через какое-то время я поняла, что лучше никогда и никому не говорить, на что ты способна, лучше хранить в тайне то, что ты умеешь и знаешь, а ещё никогда не нужно оправдываться перед глупцами, которые не знают сути, а судят тебя лишь по слухам. Как много в мире глупых людей, я знаю правду, знаю, что бога нет, что люди, которые кажутся нам хорошими, на самом деле бесы, мир сложен, и всё очень неоднозначно. Почему я решила идти наперекор всему? Пока он потешался над собой и, может, надо мной, я просто начала раздеваться. Он замолчал, когда моё платье упало на пол и на мне осталась одна сорочка, вдруг стал серьёзным, а я продолжила предложенную им игру, подойдя к нему так близко, чтобы заключить его в объятия и прильнуть к его груди, которая, казалось, скоро разломается от биения его сердца. Я поправила свои рыжие прямые волосы, кольцами завитые только у лица. — Вы всё ещё думаете, что я ваша иллюзия? Я почувствовала, как он вдруг дрогнул, видимо, он пребывал в замешательстве и не знал, как поступить. Я поняла, что он хочет меня оттолкнуть, и тогда обняла его ещё крепче, отчего он стал тяжелее дышать, но так и не обнял меня в ответ — не решался опустить свои руки на меня. Я подняла голову и увидела, как он силился что-то сказать, думая над каждым словом, — я его явно смутила. — Прошу, простите меня, мадмуазель, вы… Не надо… Пожалуйста, оденьтесь… Я был не прав… Прошу, простите меня… Его словам я улыбнулась. — Вы хотите, чтобы я вас отпустила? Он лишь утвердительно качнул головой — ему всё ещё тяжело давались слова — и я осторожно, не спеша отпустила его, но ощутила, что там, где я к нему прижималась, стало теплее, я словно птичка, которая своим маленьким тельцем смогла обогреть двухметровую статую. Он отшатнулась и схватил плед, накрыв им меня с головой, словно я непорочная Мария. Он отступал, и я это понимала, он уже сам корил себя за всё случившееся, видимо, это его привычка. Он поднял моё платье, подошёл, но не близко, вытянул руки, отдал его мне и спросил, невинно отводя взгляд от меня: — Как ваше имя, мадмуазель? Потупившись, он смотрел в сторону, борясь с мыслями о том, что с ним произошло. — Жюльетта Друэ. Такое было у меня имя, мне даровали его в красном доме, после, когда я попала в дом кукол, главная мадам спрашивала о моём настоящем имени, но я лишь сладко улыбнулась ей и сказала то, что она на самом деле хотела слышать. Я поняла, что она из тех, кто не любит невинных овечек, таких здесь мучили, пока не надоест. Я помнила своё настоящее имя, это единственное, что осталось у меня, и этим я не поделюсь ни с кем — так я думала. Меня называли проституткой, а затем стали применять другое слово, звучавшее не столь оскорбительно, — куртизанка, но ею ты могла стать, если обладала знанием и хотела учиться, те, кто не хотел этого или ничего не знал, оставались дешёвыми. Я могла как куртизанка заработать столько, что хватило бы до старости, но зачем мне вся эта жизнь, от которой меня воротит? Ничто не приносило мне наслаждение. Но раз я собиралась умереть, не лучше ли будет сказать моё настоящее имя? Думаю, перед смертью я могу это сделать, чтобы в последние минуты быть собой. — Но вы можете звать меня просто Жюлье, — я улыбнулась ему тепло и без тени страха. — Прошу вас, идите в комнату, мне нужно остаться одному, чтобы всё обдумать. Прошу идите, мадмуазель Жюлье. Он так отрешённо это проговорил и даже, можно сказать, молил меня скрыться, и я могу это понять, ведь я действовала очень нагло и похабно, предлагая ему себя, что уж говорить — я бесстыдница. Он мог бы накричать на меня или даже побить меня, называя всеми теми словами, которые обычно так любят кидать все благородные господа, когда их что-то оскорбляло или не нравилось в нас, женщинах, которые не выбирали такой путь, нас склонили к этому, и теперь тяжело от этого отучиться.