— Я смотрю, у тебя не так уж плохо получается. Ну, для новичка… — тянет Чунь Юнь. — Значит, скоро я поднимусь до твоего уровня, чтобы одолеть тебя, — смеётся Син Цю беззаботно, клацая на кнопки.
— Ненавижу, ненавижу, ненавижу! — не заботясь о том, что те сломаются, он сметает их на пол, и те с треском падают на ковёр и катятся прочь, к тому самому телевизору, на котором не так давно шёл «Человек-Паук». Они почти не проводили в его комнате времени, но даже так здесь отчего-то слишком много вещей, что напоминают о предателе, и идея всё сжечь так и ворочается, барахтается назойливо где-то на подкорке. Было бы неплохо сделать всё именно так, не оставив ничего, образовать бы пустырь на месте этого пансиона, что принёс всем так много проблем. Ему в особенности. Чего стоит одна только лампочка уведомления, сияющая на мобильнике уже пару дней. Но Син Цю не желает даже смотреть, что там, вернее, от кого это сообщение. Сейчас ему только этого не хватало, конечно. Только не сейчас. Не в таком состоянии. Но он понимает, прекрасно осознаёт, чем обернётся его такое долгое игнорирование, потому спустя полминуты раздумий и попыток привести свой разум в порядок, разложив буйные мысли по полочкам, он берёт мобильник в руки.Вчера 2:35 Ты задерживаешься, мой дорогой ученик. 3:04 Опаздывать на занятия нехорошо, ты ведь это знаешь? 3:16 Прошу, не игнорируй меня, Син Цю, ты ведь знаешь, как в этих стенах тоскливо. Сегодня 2:43 Вы устроили такую шумиху. Неужели с тем мальчишкой-новичком, который чуть не развязал драку из-за тебя, у вас что-то есть? 2:48 Туго тебе придётся в пансионе, если дела так и обстоят.
Острые плечи опускаются сами собой, когда Син вчитывается в кучу омерзительных сообщений, написанных этим ублюдком. Он не успевает отойти от одного потрясения, как за ним тут же следует другое. Это слишком даже для его закалённой психики, и он так боится однажды не выдержать и сломаться. Блеск в его глазах всё угасает и угасает, не в силах поддерживать огонь, как раньше. И ему страшно думать, что случится, когда он потухнет насовсем. Не хотелось бы закончить в эмалированной ванной с лезвием в руках. 3:59 Встретимся после клубного фестиваля. Простите, что заставил вас ждать. Всё, что он может ответить сейчас на эту ерунду. Ей не место в его голове. Не в этот день. Не тогда, когда Син Цю так старательно пытается залечить ту предательскую рану, откуда только что выдернул кусок стекла, изранив все пальцы и отшвырнув тот в сторону вместе с джойстиками и воспоминаниями тех беззаботных дней, когда они все вместе веселились за приставкой.4:00 Отлично. Буду ждать тебя. Тебе придётся отработать за твоё опоздание, ты ведь понимаешь, мой дорогой ученик?
Глядя в экран, Син опускается на кровать, и матрас выдаёт противную скрипучую мелодию, прогибаясь под его телом. Он зарывается в волосы рукой, перебирая пряди, и, обращая взор вверх, шепчет так, что слышит один только потолок: — Где же ты, когда так нужен со своей поддержкой? Потолок отвечает лишь мёртвой тишиной. 4:03 Понимаю. **** — Зачем ты его ударил?! — Сокрушается Беннет, расхаживая по комнате кругами. — И что нам теперь делать?! Рейзор тупит взгляд коньяковых глаз в руки, сжатые в кулаки, сидя на полу — что делать? Если б он знал. Остаётся лишь принять все вытекающие последствия, если таковые будут. Всё, что в тот момент стучало в голове молотом о наковальню, так это то, как Беннет толчком худых рук был отправлен к стене, и то, как он сполз по ней, исходясь кашелем. Рейз был одним из немногих, кто знал о его астме, и тогда страх завязался узлом в грудине и лопнул в секунду, стоило услышать пугающие хрипящие звуки, знакомые до болезненного покалывания. Он не помнит, как сорвался с места, и не может воспроизвести в голове тот момент, когда его кулак соприкоснулся с чужими мягкими волосами. Помнит лишь щелчок где-то в мозге, пробуждающий слишком животные инстинкты внутри. Он рванул на него псом, сорвавшимся с цепи, одним рывком настиг и вонзил зубы в мягкую плоть. — Потерял контроль, — оправдывается он, нервно сжимая и разжимая пальцы, пока по фалангам бежит ещё свежий ток адреналина от удара. Он чувствует его под кожей, на самых подушечках. — Потерял контроль? Да ты себя слышишь?! — Беннет по-прежнему не успокаивается. Как всегда слишком переживает о других. Сам Рейзор никогда не был таким. — Он же наш друг, он не тот, кто заслужил это! А если бы ты приложил его в висок? Что тогда, Рейзор?! — его голос дрожит, Рейзор слышит. Остаётся только сглотнуть нервно, глядя на то, в каком состоянии сейчас друг. Редко он мог увидеть его таким, когда глаза на мокром месте, слеза держится из последних сил в уголке глаза, а под носом дорожка мокрая блестит, пока тот им хлюпает усиленно, сдержаться бы и не расхныкаться окончательно. Это не тот Беннет, которого всё то время после поступления знал Рейз. Беннет, которого он знал, всегда был радостным, улыбался, что бы ни случилось, во все свои тридцать два, и всегда смотрел в голубое небо, пока другие пялились исступлённо себе под ноги. Сейчас перед ним стоял тот, кто так переживал о других, но всегда забывал о себе. Чунь Юнь не заслужил? Да, так и есть. Но… — А ты заслужил? — спрашивает он, поднимая глаза вверх, на мечущегося из стороны в сторону парня. И тот неожиданно замолкает, в ответ целя взглядом в растерянное лицо. — Я не так важен, — пугающе уверенно отвечает Беннет, оседая наконец рядом с ним. Его лоб влажный, весь блестит и переливается под светом настольного ночника, переживания так и льются каплями пота вниз по коже. — Мне важен, — не позволяет ему опустить лицо вниз, скользяще касаясь подбородка — не увильнуть теперь от столкновения взглядов. Рейзор никогда не мог понять его полностью, даже изучив вдоль и поперёк. Всматривается в травяную радужку, разглядывает её коричнево-серые вкрапления, заметные ему одному, точно пытаясь найти среди них ответы на интересующие всё это время вопросы: как можно быть таким всепрощающим? Как можно из раза в раз доверяться обществу? Почему он остаётся таким после всего, что с ним случилось? Это вне его понимания, а всё, что люди не понимают, заставляет их бояться. Рейзор действительно боится, дрожит от этого страха и злости каждый раз, как друг в очередной раз прощает обидчика, даже если тот сломал ему руку, разбил мечты и своими словами заставил возненавидеть себя в который раз. Всегда Беннет вот так страдал только от самого себя, от этой своей открытости. И боязнь за его сохранность порой доводит до ручки, прямо как в эту ночь. — Поэтому ты бросился на Юня? По глазам видно, как тому важно услышать наконец ответ, а пальцы елозят друг об друга в волнении. Он ждёт заключения, пока зрачки скачут туда-сюда, по сотому разу изучая нервно каждую крохотную родинку на лице Рейзора, каждый его неровный шрам. — Да, — Рейз сдержанно кивает. Что это? Сердце так бьётся. Наверное, ещё не отошло от адреналинового всплеска. — Ты не обязан был заступаться за меня. Он не специально отбросил меня, это всё эмоции. Ты ведь понимаешь? В те секунды Чунь Юнь превратился в ураган. Бушующий, разрушительный, сносящий всё на своём пути. Те эмоции, что он так старательно держал внутри всё это время, о которых Рейзор до этого и понятия не имел, захлестнули его, и вот, во что это вылилось. Он прекрасно понимает это, он отчётливо видел ярость в ослепляющем блеске голубых глаз, это не требует объяснений. Всё ясно как день. Но и с пониманием ситуации желание защищать Беннета никуда не делось, а тело действовало само, по приказу… чего-то. — Понимаю. — Так почему? — Я не думал, — обрубает Рейзор. Язык отчего-то заплетается. Волнение? — Я делал. Для тебя. Чувства. Беннет приоткрывает рот, чтобы что-то сказать, но ничего не выходит, он так и остаётся безмолвен и неподвижен. Слова не идут, и все мысли застревают в занявшем голову предложении, что только что прозвучало. Оно стремительно разрезает собой всё в его голове, крутится бумерангом где-то среди извилин и наматывает их на себя, натягивая так, что они вот-вот лопнут. О каких чувствах он говорит?.. — Вот здесь, — Рейзор прикладывает руку к груди друга, и его большая ладонь греет собой сердце, дотрагиваясь лучами солнца до самой его середины. Чувствуется даже через одежду, мягко и щекочуще. — Они говорили мне. Защищать. Под кожей чувствуются стремительно нарастающие стуки, резонирующие с его собственными, и только в этот момент он понимает, какую чушь совершил — будто признался ему в любви, и теперь ясно, почему Беннет глядит так беспокойно и ошарашенно, совершенно не понимая происходящего, хлопая своими белыми ресницами. Осознав всю ситуацию, Рейзор неловко отдёргивает руку, словно ту вдруг коварно ошпарило родное тепло. — Какие чувства, Рейз?.. Но, вероятно, отступаться уже поздно. Воздух стопорится где-то на подходе к лёгким, когда он так старается набраться смелости и сделать глубокий вдох, прежде чем сказать такое важное: — Лупикал. Так говорили на моей родине. Семья. Дом. Семья. Это слово значило для Беннета ровным счётом ничего, ведь его семья оставила его так давно, когда тот ещё не был в состоянии даже запомнить их лица. Это понятие смазалось, исказилось, прошло с ним сквозь года, окованное вопросами, что же всё-таки значит загадочное слово «семья». Ни одна из приёмных так и не дала этого понять: он всё шёл из рук в руки, как библиотечная книжка, и каждый оставлял в нём свою запись, прямо как в карточках, что наклеены внутри этих самых книг прямо под обложкой. Детский дом и правда походил на библиотеку. Детей брали и возвращали по расписанию, всё работало как часы. Их читали и задвигали обратно на полки, если сюжет не угодил. Все искали там чудесные романы, забывая, что в детском доме можно отыскать лишь драму и триллеры. Ему же повезло, если так можно сказать. В один из дней пришла богатая семья. Дама потеряла своего ребёнка, и ей так хотелось дитя, что она была готова на всё, даже воспитать чужого. Ей был не важны рост, вес, пол и возраст. Она хотела быть матерью, вот и всё — и он подвернулся ей под руку, когда она нуждалась в утешении. Так Беннет попал в очередной новый дом, где позже выяснилось, что никакого утешения в этих стенах не настанет. Женщина так и осталась безутешна, а потом и вовсе перестала уделять ему внимание, поняв, что не сможет заглушить своё горе ничем. Его опять задвинули в дальний ящик. Но, что показалось Беннету странным, его больше не вернули. Теперь он получает образование в хорошем пансионе, вместо холодного пола под батареей спит в тёплой мягкой кровати, ест вкусную еду и смотрит сейчас на того, кто только что назвал его своей семьёй. И, кажется, ощутив тепло Рейзора в районе своего сердца, он наконец начинает понимать, что это слово означает. — Так твои чувства… только семейные? Честно, Беннет готов провалиться сквозь землю, задавая этот вопрос. Задумываясь о каких-то других чувствах, он мигом отводит взгляд как может, изучает предметы вокруг, увиденные уже кучу раз, сам себе говоря, что он всё надумал. Наверняка это неправда. — Я не знаю. Ты просто… греешь. — Рядом с другом Рейз всё лучше строит предложения. Его самого это удивляет не меньше других, кто успел подметить. — Быть рядом и защищать. Я этого хочу. Его «не знаю» заставляет сердце биться ещё быстрее, когда кажется, что быстрее уже невозможно. Оно работает, как мотор катера, трещит и дребезжит внутри, трясётся и подпрыгивает. Всё внутри трепещет, порхая вверх-вниз. Таких слов он не слышал так давно, что все умершие бабочки поднялись со дна живота, щекоча крыльями его стенки. Беннет видел в фильмах, что хорошая семья вступается друг за друга. Хорошая семья окружает заботой и любовью. Хорошая семья не бросает и всегда старается быть рядом, когда трудности. Рейзор делал всё это, не отходя ни на шаг, даже когда Винсент загнал их в угол. Рейз всегда был рядом что бы ни случилось, а понимает он всё это лишь сейчас. Но Беннет не может понять, даже поверить, что между ними происходит сейчас что-то такое, чего они оба не ждали: их пальцы сплетаются аккуратно, по миллиметру в этом неловком молчании, пока они стараются не сталкиваться взглядами, и странным образом с каждой минутой эти непонятные движения становятся всё увереннее, а руки неосторожно ведут по коже вверх, вызывая множество мурашек, поднимающих волоски дыбом, как если бы шерсть распушалась у котов, вставая от макушки и до самого кончика хвоста. Тела обжигаются друг об друга всё больше, ведь сейчас все тревоги позади и всё будто бы позволено. Хочется одного — утопить все проблемы в таком нежном тепле и, возможно, в том кислом вине, которое они умыкнули когда-то из учительской кладовой из любопытства опробовать что-то взрослое, недозволенное раньше. Его вкус вспомнился не случайно, ведь сейчас колени дрожат также, как и в тот душный весенний вечер, пока Рейзор возился с тугой пробкой, никак не поддающейся их самодельному ножику, сделанному на трудах. Они дрожат от нетерпения, предвкушения столь неизведанного, ведь никогда ещё руки другого человека не были так по-интимному близко: они не касались шеи и не оглаживали скулы, не трогали осторожно его ключицы, не наматывали и без того чуть вьющиеся пряди волос на тонкие фаланги. Не делали ничего, и только лишь тот самый Беннет, впервые глотнувший настоявшегося вина из бутылки и покрасневший так сильно от первых трёх глотков, мог допустить мысль о том, что ему бы хотелось этого. Всего того, что происходит в эти длинные секунды. Ночник второпях выключен, не стесняться бы собственных взглядов, а в комнате сплошная темнота, и только дыхание сбивается от клокочущих неясных чувств, рвущихся наружу волной большущего цунами, которое раньше оба умудрялись игнорировать. Беннет уже не знал, что правильно, а что нет, но он чувствовал, что прикосновения губ Рейзора к его тонким запястьям, шее и плечам до ужаса правильны. Они покрывают своей нежностью все шрамы от прошлых рук, бравших его нежные страницы в свои грубые ладони, они заклеивают все надорванные нарочно уголки бумаги, залечивают вмятины на обложке. Всё приходит в норму, когда они чувствуют друг друга так близко, трогают каждый сантиметр открытых участков кожи, не решаясь зайти дальше и запустить тонкие пальцы под одежды. Рейз оглаживает его руки, скользяще касается горячими ладонями щёк, усыпанных веснушчатым дождём, тянет за футболку аккуратно, оттягивая неосторожно ворот, поцеловать бы ключицы, но боится тронуть одно единственное — приоткрытые губы, с которых надрывно срываются выдохи. — Не бойся, — голос над самым ухом, шероховатые губы касаются мочки нежно, почти невесомо. Беннет сам боится, его колотит и трясет в родных объятиях от напряжения. С ним никогда такого не происходило, но он доверяет ему во всём. Доверяет всему, что он захочет сделать прямо сейчас. — Я не боюсь тебя, — Рейзор отстраняется, глядя в его еле различимое в пятнах тьмы лицо, такое раскрасневшееся и нежное. Когда он дотрагивается большим пальцем губ, проходится аккуратно по их поверхности чуть взмокшей от волнения подушечкой, вся вселенная сужается вокруг, схлопывается и давит на уши звоном, не позволяет смотреть ни на что, кроме них одних, — боюсь сделать больно. Его вторая ладонь упирается в родную грудь, что вздымается тяжело, а дыхание ласкает кожу лица, и он не может противиться желаниям, когда прищуренная зелень сверкает проблесками чувств. Только не в этот момент отступать. Он хочет трогать дальше, зарываться в волосы, гладить, касаться губами. Хочет, чтобы время застыло немедленно, повинуясь ему, и позволило растянуть этот момент в пылающую вечность, когда он может почувствовать родство с другой душой, что заберёт всю его черноту себе, перекроет все грехи своим светом. — Ты не сделаешь, — успокаивает струящийся из темноты бархатистый голос, сменивший интонацию на ту, которую Рейз не слышал никогда раньше. Она особенная. Для него одного. — Ты доверишься? — Всецело, — Беннет чуть морщится, чувствуя рельефные шрамы на его щеке, касаясь той аккуратно. Не от отвращения, конечно нет. От сожаления, глубокого, как эти бывшие раны, ведь столько боли в этих рубцах, затянутых временем. Хотелось бы ему быть рядом тогда, когда они были ещё свежи. Рейзор рассказывал. Говорил он о войне на своей родине, правда, совсем мало, но даже этого Беннету было достаточно, чтобы понять, какой ужас пришлось увидеть его глазам, которые больше никогда не плакали. Жизнь в приюте стала казаться раем, стоило понять, что другому открылась картина смерти с первых рядов. «Земля тряслась. Окна дрожали. По дороге в убежище кровь. Многие лежат» — это всё, что он говорил. Мрачные картинки тогда замелькали где-то в голове, генерируемые воображением, и ужасно затошнило. Сейчас от мыслей о тех ощущениях сердце замирает и сжимается в маленькое нечто, а губы приоткрываются чуть больше, в то время как полоски зелени ускользают, скрываясь под дрожащими веками. Беннету не под силу стереть эти картинки ни из своей памяти, ни из памяти Рейзора, но, возможно, под силу занять их место другими, более светлыми и лёгкими. Любовь не лечит и никогда не лечила. Чувства не убирают травмы, но помогают разбавить их. Дают понять, что ты в этом мире не один. И на этот раз Рейзор принимает это приглашение не раздумывая, растворяясь здесь и сейчас, на этом мягком ковре, нависая над парнем осторожно, словно если надавит сильнее — сломает его, как фарфоровую куклу. В это мгновение Беннет окончательно понимает, что Рейзор и правда больше, чем мимолётная школьная симпатия. Он — семья. И Беннет больше не хочет расставаться с ним ни на секунду. Тянет к себе сильнее и задыхается, ловит воздух судорожно, как в приступе астмы, когда губы отрываются от его на миллиметры, примыкая затем снова, сливаясь в бесконечно тянущейся сладости. Мокро и странно, точно не так идеально, как в кино. Оба не умеют целоваться, никогда не делали этого до этой самой ночи ни с кем другим, отчего поцелуй не выходит таким, какой должен быть, но это и неважно. Этого достаточно обоим. Сейчас всё незначительно, ведь все проблемы настигнут завтра, когда от неумелых поцелуев останется одно послевкусие и лёгкая красноватая припухлость. **** Школьный фестиваль заставлял учеников посвящать всё своё свободное время украшениям пансиона, что было отчётливо видно. Редкие солнечные лучи, что уже не грели, проходили сквозь тонкую кожицу кленовых листьев, висевших повсюду, отражая на стене тусклые рыжие пятна. Лучи подсвечивали все их хрупкие прожилки, на которые Чунь Юнь сейчас смотрел сквозь объектив своей камеры, подмечая, как же недолговечна жизнь листвы. Она сменяется из сезона в сезон, проживая так мало, но этот фестиваль даёт ей возможность ярко засиять, прежде чем иссохнуть и рассыпаться. Затвор щёлкает, и теперь именно эти ярко-жёлтые, рыжие и алые листья будут вечно жить на одном из его снимков. Возможно, этот день в пансионе для него последний, поэтому хочется запомнить как можно больше. Чтобы исключить или отстранить его, тоже нужно время, наверняка лишь из-за этого он всё ещё здесь, оглядывает кленовые венки, вырезанные из бумаги осенние композиции, поделки на стендах. Ученики постарались на славу, чтобы отпраздновать сегодняшний день как следует. В воздухе витают запахи сухих веток, сырости луж после недавно прошедшего дождя и почему-то приторного сиропа с блинчиками. Эти запахи пропитывают всё вокруг атмосферой праздника и конца осени, и Чунь с каждым вдохом заполняет лёгкие приятными ароматами, а себя — решимостью. Сбегать тенью из-под носа своих некогда друзей, крысой прятаться за каждым углом, избежать бы встречи с ними, утыкаться носом себе под ноги, когда они проходят мимо, и возвращаться в свою комнату поздней ночью, лишь бы сосед уже храпел на противоположной кровати — всё это стало ритуалом. И он чувствовал себя как никогда жалким, думая об их ненависти к теперешнему Юню, который боится одних их взглядов. Но сегодня он наконец-то исправит ощущение собственной беспомощности и ничтожества, эта решимость необходима ему, как воздух. Прежний он никогда бы не решился на затею, пришедшую в его мысли от разговора с медсестрой Ноэлль, но после недавнего звонка матери душа будто переродилась, задышала как-то по-новому, более свободно. Раз он дал отпор своим самым большим страхам, взглянув прямо им в глаза, и справился с ними, то справится и со всем остальным. Он думает о предстоящем, и дрожь поднимается в руках, но Юнь сжимает их посильнее на своей камере, стараясь сохранять контроль, щёлкая очередной плакат на стене. Нельзя поддаваться панике. Не сметь, иначе она поглотит его, сожрёт с потрохами и не подавится, а он потеряет свой единственный шанс на достойное извинение. Дрожь успокаивается, но становится трудно дышать. Приходится отойти к подоконнику, облокотиться, втягивая носом мокрый ветерок, задуваемый из приоткрытого окна. Всё в порядке, ничего страшного. Яркий свет серого неба заставляет жмуриться, прикрывать глаза, но стоит закрыть их окончательно — и на обратной стороне век одна только картинка: силуэт, расплывающийся акварельными кляксами по влажной бумаге. Он разворачивается, убегает прочь, оставляя лишь мокрые следы на кафельном полу, тянущиеся за грань сознания. Не убегай. Не уходи. Останься. Чунь Юнь открывает глаза, а перед ними всё также двор пансиона, виднеющийся из окна. Сначала кажется, что картинка перед ним всё ещё фантазия, ведь тот самый знакомый силуэт снаружи, вешает украшения по голым ветвям деревьев, удерживая равновесие на хлипкой лестнице, но всё это реальность. Хоть сейчас он может не отводить взгляда, смотря на него как прежде, без опасений быть замеченным. **** Вечером пансион стал ещё краше, преобразился, словно Золушка в сказке, нарядившись в свой лучший наряд. Под потолком горели гирлянды, мерцали, переливаясь под светом искусственные хрусталики люстр, будто настоящие бриллианты, что парили сверху по волшебству. Они покачивались из стороны в сторону, наполняя коридоры россыпью радужных искр преломляемого света. Из окон виднелся пансионский сад: на воде большого фонтана в самом его центре замечаются маленькие огоньки, подгоняемые ветром. Свечи на плавучих подставках кружатся по спокойной водной глади вокруг ног девы, исполняя медленный танец, освещая тускло её лицо вместо привычных лунных нитей, и кажется, что в этот день по щекам статуи даже не текут слёзы. С деревьев также свисают золотые лианы ярчайших огоньков, кажущиеся светлячками на фоне темного неба. Так вот чем занимался Син Цю сегодня на улице. Конюшня в праздник открыта для конных прогулок по огромной территории пансиона, поэтому иногда снаружи виднеются силуэты больших животных и их наездников, проезжающих под ветвями, окутанными гирляндами. В этот день в пансионе свободная форма, и Юнь, двигаясь прямо по коридору к актовому залу, в котором вот-вот должна была начаться праздничная программа, то и дело осторожно оглядывает идущих ему навстречу парней в красивых смокингах и костюмах. Чунь Юнь не видит смысла надевать что-то настолько особенное, не хочет привлекать к себе лишнего внимания раньше времени, потому прячет руки в карманах привычной серой толстовки, колупая от волнения заусенцы на пальцах и ногти. «Главное не провалиться» — то и дело повторяет себе в голове. «Главное не испугаться» — повторяет себе под нос одними движениями губ. Он вдоль и поперёк изучил концертную программу вечера, поэтому ничто не должно было пойти не так. Сначала выступление директора с речью, после выступления клубов с номерами, потом награждения, а в заключение главная традиция этого праздника — передача титулов от прошлых владельцев Короля и Принца осени, которых выбрали путём голосования ученики. Далее ученики переходят в другой зал, там танцы, и музыка будет слишком громкой, чтобы воплотить всё в реальность… Среди плотного графика выступлений нашлось лишь одно место: небольшой антракт в выступлении театрального кружка с постановкой, их номер как раз будет последним в программе перед награждением клубов. Именно тогда выпадет наконец шанс расставить все точки над «i». — Ты сможешь, — шепчет Юнь, подбадривая самого себя. Ноэлль верит в него, он помнит. Поглаживает себя по руке, как поглаживала она в последний раз в медпункте, пытаясь успокоить. Актовый зал наполнен сверху донизу гулом чужих голосов, приглушенным смехом и воодушевлением, всеобщим предвкушением праздника. Стоит подойти к нему, и Чунь Юнь на долю секунды застревает в дверях от подкатившей к горлу паники, похожей на рвотный позыв, готовый вот-вот вывернуть всё содержимое желудка наружу. — Ну, шевелись давай! — кто-то из учеников толкает его недовольно плечом, проталкиваясь вперёд, и это щелчком будит ото сна, заставляя передвигать ногами всё быстрее. Нужно найти свободное место поближе к сцене. Вот оно, что нужно! Пятый ряд. Ближе всё уже заняли суетящиеся учителя и самые терпеливые ученики, пришедшие задолго до начала, так что это подходит больше всего из оставшегося. Чунь Юнь уцепляется глазами за единственное свободное место в середине ряда и быстро семенит к нему, стараясь не бросать взглядов в толпу, простирающуюся везде и всюду, не поднять бы панику сильнее от такого количества людей вокруг. Но зрачки всё равно убегают сами по себе вверх по рядам, что возвышаются одни за другими, выискивая знакомые лица среди массы других. На последних рядах мелькает белокурая макушка, быстро, совсем неуловимо, тут же скрываясь за спинами проходящих мимо учеников, и Чунь сразу же фокусируется на одном своём кресле, стараясь вытеснить из головы спутавшийся в одну нелепицу ужасный шум голосов и показавшуюся знакомую фигуру там, наверху. Хорошо, что Винсента нигде не видно. Видать, решил под шумок с дружками выкрасть у учителей алкоголь или еще чего дурного вычудить, пока никто не может застать их врасплох. Ну, оно и к лучшему. — Простите... Извините… — места между креслами катастрофически мало, чтобы протиснуться к своему сиденью, изредка Юнь даже наступает на чьи-то ноги и слышит злобные шипения, но это того стоит. Должно стоить. — Чем тебе именно место в середине ряда припёрло! — раздаётся недовольный возглас откуда-то позади от парня, которому он только что отдавил аж две ноги по случайности. — «Не пойти бы тебе к чертям?» — просто мысли, но как хотелось бы крикнуть в ответ, обернувшись назад. Нет. Не до этого. Усаживается наконец в кресло, ловя на себе пристальные взгляды всего ряда, и вжимается в него поглубже, выдыхая от облегчения. Какая вообще разница, что они там кричат, если его, возможно, вообще скоро здесь не будет? Верно, никакой. В зале пахнет сыростью и новой тканью, а из-за кулис тянет еле уловимой, но едкой вонью лака и краски, которыми покрывали декорации при подготовке к фестивалю прямо здесь. Если же взглянуть на высокий потолок, можно заметить небольшие свисающие с круглых ламп лохмотья паутины, а кое-где и отслоившуюся от времени штукатурку. На сцене перед всем залом суетливо бегают сотрудники пансиона, выкладывая на стойку директора бумаги и поправляя микрофон отрывистыми и резкими движениями рук. Сначала из колонок по бокам от сцены доносится пронзительный мерзкий писк, а затем голос в помехах: — Пр…верка, Про…верка, — три стука по микрофону тоже не воспринимаются ушами как нечто приятное, Чунь морщится, а руки машинально тянутся к ушам, чтобы прикрыть их, — проверка, — голос наконец обретает ясность, и последний человек убегает со сцены за кулисы вслед за остальными. Сцена опустела. В зале на мгновение воцаряется тишина, будто все присутствующие одновременно задержали дыхание от предвкушения. Под высоким потолком резко гаснут лампы, и Чунь Юнь невольно стискивает пальцами деревянные подлокотники, потёршиеся от времени. Начинается. Сзади кто-то аккуратно касается плеча, и в тот момент, когда Юнь поворачивается на чей-то шёпот, загораются сзади круги прожекторов, большими пятнами опускаясь сквозь зал на поверхность сцены. — Привет, новичок, — девушка, словно ангел во плоти, подсвечивается за спиной и светится по контуру. Не хватает лишь нимба. Ноэлль бы он явно подошёл, как никому другому. — Привет, — неумело улыбается ей Чунь Юнь в ответ, прищуриваясь от тонких лучиков, коварно просачивающихся из-за очертаний её тела. Она спешно поглядывает сначала на сцену, потом снова на него. Директор уже болтает со сцены о традициях, о зарождении пансиона и проводах осени. — Ну как там твоя идея? Всё ещё не извинился? — любопытничает медсестра, наклоняясь поближе и говоря ещё тише, стараясь не мешать речи директора. — Нет. Но собираюсь, — посвящать её в свой план слишком рискованно, ведь она может счесть его слишком эгоистичным по отношению к ученикам из театрального и помешать, — сегодня. — Так держать! — Она стискивает кулачки в подбадривающем жесте, а затем, покопавшись в карманах своего длинного кардигана, протягивает ему что-то маленькое и блестящее. — Это на удачу. Хотела отдать ещё вчера, но не нашла тебя. В раскрытой ладони Юнь наблюдает значок, почти как у неё на медсестринском халате, только не с Пуффендуем, а с Гриффиндором. Он переливается позолотой с вкраплениями серебра под глянцевым гладким покрытием, которое Чунь Юнь довольно потирает пальцем. — Гриффиндор? Думаешь, мне подходит? — скептически интересуется он, всё никак не в силах убрать улыбку с лица. — Я вовсе не подхожу под описание героев с этого факультета… — Ты очень храбр, если хочешь исправить свою ошибку и извиниться. Так что бери, ну! — Ноэлль, не принимая неуклюжих возражений, прицепляет ему значок на то место, где до того висел герб пансиона на школьной форме. Разглядывая его на толстовке, Юнь лишь думает про себя, что он выглядит на этом месте куда симпатичнее того герба, что тяжёлым железным замком висел на груди, всё это время оттягивая его к земле. — Спасибо, — щёки розовеют лёгкой пастелью от такого жеста, а сердце перестаёт биться так больно о свою костяную клетку. Тревога улетучивается невесомым призраком, теряясь где-то между рядов и прячась где-то за креслами. Возможно, это и временно, но невероятно легчает от её греющего присутствия рядом и подбадриваний. — Надеюсь, с Беннетом ты тоже помиришься. Он часто говорит о тебе и о том, что переживает за твоё состояние. Всё время Чунь Юнь думал, что парни теперь ненавидят его, осуждая за каждый сделанный им шаг, потому не может поверить своим ушам, что наверняка слышат то, что хочется, а не то, что она сказала на самом деле. Это ведь неправда, да? Всё обман? — Это действительно так?.. — Ой, сейчас номера пойдут, смотри! — и Ноэлль увлечённо принимается наблюдать за тем, как ученики бегают по сцене и быстро расставляют декорации для своего номера, так и не ответив на вопрос. Наверное, ей всё же ни к чему врать… Хочется верить в услышанное, несмотря ни на что. Юнь тоже уставился на сцену, наблюдая за сменяющими друг друга действиями, которые исполняли ученики. Не очень-то интересно смотреть за всем этим, ведь пришёл он сюда только ради собственной цели. Не будь у него никакого плана, он бы просто-напросто остался сидеть в комнате, не в силах смотреть на всю эту праздничную ерунду. По мере продвижения по концертной программе веки становились всё тяжелее и тяжелее, и иногда Юнь даже засыпал, но тут же вздрагивал на месте и, встрепенувшись, скидывал с себя сонную пелену, напоминая себе о том, что нужно следить внимательно, иначе он пропустит тот самый антракт. Но усталость после бессонных ночей и вечных тревог давала о себе знать, утягивая всё глубже и дальше в царство Морфея. В очередной раз задремав, Юнь обнаруживает, что что-то до боли знакомое трогает кончиками призрачных пальцев его уши и проникает к барабанным перепонкам бархатистым звучанием, так старательно продирается к нему сквозь полудрёму, стараясь разбудить. Оно зовёт за собой, тянет за обе руки, нежно и так узнаваемо касаясь его бледной кожи, и Юнь повинуется, спеша вслед за мелодией родного голоса. Очнувшись, быстро промаргивается, чертыхаясь у себя в голове, что снова уснул на какое-то время, но стоит протереть глаза, как все ругательства вылетают со свистом из мыслей. — …чтоб я в ночи встречал тебя всегда. Твой слабый луч, сражаясь с темнотой, Несет мечты душе моей больной. Син Цю сияет в свете софитов, подобно огранённому драгоценному камню, и сна как не бывало — всё внимание Чунь Юня на сцене, сосредоточено на его голосе, на плавных изящных движениях его рук, которые лебедиными крыльями разводят в разные стороны мерцающий алмазной пылью воздух, и этой красивой рубашке, которую до этого Юнь ни разу не видел на нём. — Она к тебе летает высоко; И груди сей свободно и легко… Его голос журчит, как звонкий ручей, растекаясь по всему залу из колонок, а фарфоровая кожа проглядывается под тонкой полупрозрачной чёрной тканью этой самой рубашки, и видно, как поднимается и опускается напряжённо его грудь на каждой строчке того самого стиха, заметно, как тяжело даются ему эти строки. Хотелось бы прикоснуться к нему прямо сейчас, как в ночь, когда они были лишь вдвоём в его комнате, и снять всю эту тяжесть с его души. Тогда Юнь прикоснулся к одним только его пальцам, но даже сейчас, вспоминая это, мурашки бегут вдоль позвоночника и по рукам, и самому стыдно становится от своих мыслей. Ему не дозволено думать об этом после его предательства. Это просто гнусно, но даже с этим осознанием желание пробежать к нему за кулисы и прижаться к его телу меньше не становится. — Я видел взгляд, исполненный огня, уж он давно закрылся для меня. Слова мягким пледом окутывают тело Юня, греют, как ничто другое, а особенно распаляет угли внутри мысль о том, что, может, он не просто так решил прочитать его со сцены и тоже надеется быть услышанным?.. — Но, как к тебе, к нему еще лечу, И хоть нельзя — смотреть его хочу… — когда Син заканчивает последнее предложение своего коротенького стиха, Чунь Юню совсем ненадолго кажется, что тот с надеждой ищет кого-то глазами в зале, даже задержав дыхание в приоткрытых блестящих губах. И ещё ему кажется, что на секунду взгляд Син Цю обращается к нему, смотрит так болезненно, будто хочет сказать что-то ещё, но зал тут же взрывается аплодисментами и зрительный контакт, который Юнь, возможно, сам себе и придумал, разрывается. Хлопки тут и там резвым плесканием воды звучат отовсюду, жужжат свисты и крики поддержки, но Чунь Юнь не слышит абсолютно ничего вокруг, кроме одной единственной строчки, застрявшей в черепной коробке — он так прекрасен, просто... невероятен. Син Цю кланяется и старается улыбаться, пока аплодисменты и восторженные возгласы не стихают, и уже собирается сбежать за кулисы, как если бы он был певцом, сбегающим от многочисленных фанатов, но что-то вдруг останавливает его, и зал постепенно тихнет, растворяясь в любопытстве. Его хрупкая фигурка, выглядящая такой маленькой на фоне огромной сцены, застывает, и он обращается лицом обратно к недоумевающим людям. Долго переминает в руке микрофон, а затем слышится уже не такой уверенный голос, как был во время чтения стиха, совсем ему несвойственный: — Я написал этот стих в один из худших периодов своей жизни, — начинает Син, и Чунь Юнь опешивает от такого же несвойственного ему откровения, — моё творчество помогало мне на протяжении всего моего жизненного пути, но я никогда не выставлял его на всеобщее обозрение. Он вздыхает, прикрывая глаза, словно сам не верит в то, что так искренне говорит что-то перед полным залом незнакомых ему людей. — Но… кое-кто как-то сказал, что полюбил стихи только благодаря моим. Это была не лесть, он даже не знал, что этот стих написал я. И теперь… теперь этот мой стих не ассоциируется больше с плохими временами. Цю не смотрит больше на Юня, но наверняка прекрасно знает, что сейчас он сам точно смотрит на него во все глаза, нервно перебирая по привычке пальцами, как он всегда делает, и едва дышит. — Спасибо, — бросает он в толпу, будто благодаря зрителей, но эта благодарность точно звучит не для них. Юнь невольно тянется к груди и стискивает в пальцах значок, недавно подаренный Ноэлль, под вновь вспыхнувшие аплодисменты, и замечает неожиданно, что взгляд начинает застилать пелена. Она размывает удаляющуюся за кулисы спину, но он тут же смахивает влагу с длинных светлых ресниц, утопая в море хлопков вокруг, что солёными волнами подхватывают сознание и уносят куда-то далеко за горизонт. Сейчас не время расклеиваться, как бы ни хотелось расплакаться от тех слов прямо в этом кресле. Наверняка, даже несмотря на такую искренность, Син Цю всё ещё ненавидит его, поэтому ему ещё предстоит загладить свою вину. Даже если Син не простит, даже если скажет уходить прочь, Юнь это сделает. Вот декорации наконец-то выставляются на сцену театральным клубом, и сердце вновь застывает и покрывается ледяной корочкой холодного испуга, но значок факультета храбрости придаёт сил, растапливая эту корочку также быстро, как каждая сердечная камера ею покрывается. Поёрзав в кресле, Юнь выпрямляется, передёргивая плечами. Уже совсем скоро его выход. Парни в искусно сшитых вручную костюмах мелькали на сцене поочерёдно, сменяли друг друга один за другим сценка за сценкой. Хоровод цветных софитов калейдоскопом двигался по сцене вслед за ними, еле поспевая за главным героем постановки с бутафорской шпагой, кружащимся в танце боя с учениками, разодетыми в бандитов, что хотят ограбить королевский экипаж. Те ни в какую не спешат сдаваться и складывать оружие, и парню приходится пожертвовать жизнью, отбивая карету, ведь в ней его возлюбленная, принцесса королевства. Когда же на его предсмертный крик из кареты выпрыгивает сама принцесса, по залу разносятся смешки от одетого в пышное платье мальчугана, с париком и в косметике. — Смотри, смотри! — мерзкие гоготания с ряда позади.— Да он прямо вылитый гей!
Сейчас должен быть антракт. Сейчас занавес закроется. Вот сейчас он должен выйти на сцену и взять в руки микрофон, как и планировал, но эти выкрики и смех вышибают из колеи одним махом. Да, Юнь гей. Он знает, кто он такой, прекрасно знает, но по плану он должен объявить это всему пансиону, чтобы Винсенту больше нечем было его шантажировать. Рассказать правду при учителях, при директоре, при каждом ученике, что сидит в этот вечер на кресле этого зала. Но руки трясутся от злости на этих парней и страха быть униженным и освистанным точно также, как этот парень, одетый в платье. Его возненавидят ещё больше, но на этот раз весь пансион разом — вот цена, которую придётся заплатить. — Ты справишься, — подталкивает его сзади Ноэлль, — иди. Ты ведь так хотел извиниться, верно? Это шанс. — Как… как ты узнала? — ошарашенно оборачивается Юнь на голос. Он держал всё лишь в своей голове, не дозволяя никому вникнуть в его созревший план. — Всё было написано на твоём лице, — хихикает она, — ты постоянно ёрзал на постановке, норовя вот-вот подорваться с места. Я просто сложила дважды два, глядя на тебя. Это стоит того, чтобы быть униженным, Юнь понимает. И читает то же самое в меди напротив. — Вперёд, мальчик, который выжил, — ободряюще хлопает его по плечу она и вновь нежно улыбается, — сделай то, что хотел. Чунь Юнь набирает воздуха в лёгкие и чувство такое, что ещё хоть один вдох, и те точно взорвутся. Но он ведь не слабак больше, верно? Пускай взрываются так же, как взорвутся осуждающими криками все эти ряды от начала и до конца. Пускай его закидают мусором и покроют благим матом, но он будет точно знать, кто он такой. Без разницы, что теперь будет ждать его впереди, но он не хочет больше скрывать то, кем является, и свои чувства тоже. Винсент больше не будет властен над его тайной, которая должна была принадлежать ему одному. — Ладно, — выдыхает решительно он, царапая горло изнутри выдавленным сквозь внутренний страх словом. Пробираться через сиденья, по неосторожности наступая всем на ноги, больше не так неловко, как в самом начале концерта. Пусть их пальцы хоть посинеют и отвалятся — ему плевать, он даже не извинится. Теперь нет. — Опять ты! — выругивается тот самый парень, которому он наступил на две ноги. В этот раз Чунь Юнь не жалеет, нарочно топает по его пальцам, чтоб неповадно было больше возникать, и протискивается мимо. — Пошёл ты, — цедит сквозь зубы так, что этот парень, несмотря на лёгкую боль, впадает в секундный ступор, после чего злобно кричит ему в спину что-то ещё, рассказывая как и на чём вертел его мать. Но его крики остаются где-то далеко, а Чунь спешит к сцене, пока антракт ещё не закончился. И чем ближе он к ней, тем больше ноги тонут и вязнут в полу, как в трясине, что тянет и засасывает его в себя, поглотить бы целиком и полностью его амбиции и задушить те на стадии зародыша, пока ещё не слишком поздно всё остановить. Пока он не освободил себя от ненужной маски и не расколол её надвое, бросив со сцены прямиком в ноги людям с первого ряда, чтобы осколки летели в их искажённые отвращением лица, разрезая кожу той ложью, которую Юнь изо дня в день показывал всем и каждому. Глаза смотрят на него отовсюду голодными огнями с явным понимаем того, что он не участник постановки и ему нечего делать там, куда он направляется, готовясь разорвать самозванца голодными собаками. Но эти хищные взгляды остаются им не замечены, ведь долгожданные ступени, ведущие на сцену, уже прямо под его носом — сделай шаг, и ты уже наверху, но они растягиваются так далеко, что голова кружится и в глазах темнеет от того, как же высоко придётся забраться. Равновесие не поддаётся контролю, и Юнь покачивается лодкой на волнах, а дыхание спирает и лёгкие перестают функционировать, стоит шагнуть на первую ступень по дороге к правде. Подъём туда тянется целую вечность, как патока, прежде чем свет прожекторов вышибает последние силы из его тела, которое к этому времени уже колотит мелкая дрожь, изморозью холодного инея поднимаясь вверх от ступней. Он прикрывает лицо рукой с непривычки, прячась от ярких лучей, а из зала уже гудят недобрые шёпотки, гуляя повсюду. Чужие неразборчивые голоса превращаются в снежный ком, несущийся на него со всей скорости, но он продолжает стойко стоять на середине сцены, больше не боясь, что его снесёт. Чунь Юнь видит лишь тёмные фигуры в зале, пока зрачки привыкают к свету, но даже так он различает среди всех Ноэлль, машущую ему рукой. Она верит в него, но наверняка не совсем понимает, что ещё Юнь хочет сказать помимо извинений. Будет ли Ноэлль относиться к нему так же после признания? Это не имеет значения. Микрофон, оставленный для ведущего, который совсем скоро объявит окончание антракта, оказывается в горячей и вспотевшей до ужаса руке, липнет тут же поверхностью к коже, прирастая к той моментально, как паразит. — Раз, раз… — он также стучит пальцем по микрофону, как это делал персонал, стараясь собрать единую мозаику из своих спутавшихся мыслей. Он готовил речь перед этим вечером, так старательно записывал её на бумажке и читал каждый час, чтобы не забыть, но ничего не помогло. Оказавшись запертым в ярком круге света, все слова разбились о его границы, а их осколки безнадёжно затерялись за его пределами. Зал зловеще замолкает, и с задних рядов гулким эхом гремит: — Что этот идиот забыл на сцене? — знакомый тошнотворный голос ядом омывает дыру в сердце. Винсент здесь. Так пусть услышит всё то, что Юнь наконец скажет, и подавится своим шантажом по самые гланды. Шипение учителей на него за ругань, смех учеников. Всё это отвлекает, но Юнь прикрывает веки и вспоминает стих, что час назад разливался по всему залу, и тонкие нити губ, которые так мягко, словно лаская его, извлекали каждый звук, каждую строку наполняли красками и жизнью. И эти краски наполняют сейчас и его, вслед за теми же самыми строками, которые он повторяет про себя. — Недавно я совершил огромную ошибку, — начинает Чунь Юнь, и его голос грохотом пробегает от стены до стены, заглушая все гадкие крысиные писки, — я предал того, кто доверился мне. — Что за сопли?— Кто-то может согнать его со сцены?
— Я согласился предать его, чтобы меня не трогали, оставили наконец в покое, — горло пересыхает быстро, расходится засухой дальше по трахее до рёбер и чешется так, что разодрать бы всё до крови, — только потом я понял, что… что мне не дороже собственный покой. — Гоните его уже...— Гляньте, опять новичок позорится!
— Я собирался признаться, но человек, с которым была сделка на предательство, раскусил меня, и рассказал всё раньше, — Чунь Юнь уже готов услышать треск изнутри, почувствовать, как распадается на куски его сердце, когда мерещится знакомое лицо в слезах, — я просто… не успел. — Снимите его оттуда, он срывает концерт, — этот строгий холодный голос Юнь слышит отчётливо, не шёпотом. Директор Чжун Ли кивает своим подчинённым, и те синхронно и отточено двигаются к сцене. Остаётся мало времени, нужно говорить быстрее. — Я правда хотел признаться тебе во всём этом, хотел рассказать всё как есть, и не собирался делать то, что мне сказали. Он привыкает к яркому свету прожекторов слишком поздно, только теперь принимается бегать глазами по местам судорожно, силясь найти того, для кого всё это, но ничего не выходит. Секундомер тикает в голове, отмеряя время до того, как его настигнут эти двое, совершенно сбивая с толку. — Предать тебя в какой-то момент стало для меня исходом хуже, чем издевательства и насилие, — по бокам от сцены мелькают фигуры сотрудников, а потом и вовсе показываются с двух сторон от него, приближаясь с каждым шагом. Кто-то даже свистит из зала, видимо ожидая яркой развязки с дракой, как в голливудских фильмах. — Ты стал слишком важен, чтобы я смог отречься от нашего общения вот так легко! — голос срывается на крик, когда два высоких мужчины хватают под локти рук, пытаясь вырвать микрофон из замка тонких пальцев и увести со сцены брыкающегося изо всех сил парня. Зрачки наконец натыкаются на чёрную полупрозрачную ткань, сливающуюся в полумраке зала с таким же тёмным креслом. Руки неистово выжигает яркими ожогами от того, с какой силой стискивается из последних сил пластиковый корпус микрофона, пока его дёргают в разные стороны, пытаясь ослабить хватку. — Потому что ты мне нравишься! — два тягучих янтаря, найденные наконец среди других, такие одни-единственные. Юнь ни с чем не спутает эту радужку, изумлённую сейчас происходящим. Тот слышал всё, до последнего слова. Это главное. — Нравишься! Больше всего на свете хочется выкрикнуть его имя на всю сцену, так, чтобы каждый услышал его из колонок, но нельзя. Зал в ту же секунду взрывается оскорблениями, нецензурной бранью и проклятиями, подобно годами спящему вулкану, осыпая Чунь Юня мощным лавовым градом с ног до головы. Его жгучие ошмётки сыпятся на кожу и плавят её до костей, нещадно палят волосы и сжигают каждую ненавистную ему калорию, но всё это так не важно теперь, когда среди бушующей толпы, среди лавы и урагана, гуляющего по многочисленным рядам, Юнь может разглядеть подорвавшийся с места чёрный силуэт, испуганные за него медовые глаза, и лежащую на сердце руку, что сжимает беспомощно рубашку. — Нравишься, — тише и спокойнее повторяет Чунь Юнь, глядя прямо в его лицо сквозь разделяющее их расстояние, прежде чем самостоятельно выпустить микрофон из рук и позволить ему упасть на дощатый пол.