«У тебя всё получится» — Ноэлль.
Слабая улыбка проступает на лице, почти тут же потухая так и не разгоревшейся спичкой. Хоть кто-то поддерживает его. И пока он вертит маленький обрезок бумаги в руках, в памяти охотно пробуждается то, как они обменивались записками с Син Цю на уроках. Как тот улыбался мягко, вчитываясь в неразборчивый почерк, а когда не понимал его, то шептал на ухо, что тот совсем не умеет писать, вгоняя в смущение. Стыдно признаться, но после таких фраз Юнь старался писать разборчивее, практиковался в письме, и его почерк теперь действительно стал лучше. Раньше Юнь думал, что всё это потому, что он стал завидовать каллиграфическому почерку Сина и хотел обойти хотя бы в этом после его замечаний, но теперь становится очевидным, что всё это было лишь для удобства Син Цю. Чтобы он не тратил своё время, вчитываясь в загогулины, так сосредоточенно морща лоб, а мог сразу понять написанное. Так было во многом, когда сейчас Чунь Юнь оглядывается в прошлое. На верховой езде он не хотел доставлять парню хлопот, потому обучался всё усерднее, и вот теперь сидит в седле так, точно делал это всю жизнь. В клубе фотографии он старался делать снимки всё более живыми и красивыми лишь потому, что ему нравилось как иногда, проходя мимо клубной комнаты, он замечал за её окошком Син Цю, увлечённо рассматривающего украшенные его фотографиями стены. На французском он старался больше говорить, потому что ему нравился тот тихий смех Цю, когда Чунь путал слова местами или его произношение было совсем плохим. Теперь он понимает, что всё это было не из зависти и желания обскакать одноклассника. Может, так было изначально. Но постепенно все его действия стали крутиться вокруг него одного из симпатии. И теперь, после всего произошедшего, он точно понял и признался самому себе в том, что влюбился. Влюбился так, что теперь хочется плакать, глядя на ни в чём неповинную ободряющую записку, что смята в руке по случайности от нахлынувшей ностальгии по тем тёплым моментам. Жгучее желание всё вернуть извивается лозами вьюнка вверх по бледным венам, жажда посмотреть так близко в его глаза ещё хоть разок сравнима с пересохшим от обезвоживания горлом, и хочется услышать звонкий смех, что так редко тот показывал на людях, соприкоснуться пальцами неосторожно, выдохнуть рвано, заправить его вечно выбивающуюся длинную прядь за ухо… хочется так много всего, дали бы ему на это разрешение. Подпустили бы к себе вновь. Чунь Юнь стоит перед зеркалом, глядя на собственное отражение. Больше он не видит вместо собственного тела родительские фигуры, потому разглядывает своё тело как впервые, словно никогда прежде не видел ни своего лица, ни своих конечностей. И они кажутся ужасно грузными и плотными. Можно ли его простить, вот такого несуразного? Не понимает, заслуживает ли. Разглаживает вспотевшими ладонями бережно жилетку, поправляет значок с гербом пансиона. Приглаживает волосы, словно ему вообще есть дело до того, как те лежат. Надевает туфли. Пора идти. Директор Чжун Ли ждёт. **** — Входите, — слышится из-за двери приглушённо, когда Юнь решается наконец постучать после промедления длиною в бесконечность. Дверь скрипит неприветливо, отпугивающе и предостерегающе, когда он открывает её боязливо. Всё ещё некомфортно даже от одного голоса этого проклятого взяточника. — Ах, это вы, — тон голоса ожесточается, стоит Чуню только заглянуть в кабинет директора, — проходите, Чунь Юнь. — Здравствуйте, — здоровается он, пускай даже и смотреть на него желанием не горит. От Чжун Ли, точно также как и от него самого, несёт гнилостной ложью, свой запах он учует от любого. И от этого запаха воротит. На удивление, в этот раз в кабинете нет ни свидетелей произошедшего, ни второго виновника. И от этого становится не по себе ещё больше, точно он совсем один посреди лесной опушки, в клетке из острых еловых пик, а из темноты впереди на него глядят хищные глаза, светящиеся искрящимися звёздами. — Садитесь, — говорит по-человечьи зверь. Разве животные могут разговаривать? Юню хочется броситься назад, бежать, зайцем петляя между деревьями, и спотыкаться о торчащие из-под земли корни — но зверь настойчиво рычит за листвой кустов, вынуждая подойти ближе. Ещё ближе. Беззащитный мальчишка опускается на колени в мягкую траву, покрытую росой, и взору предстаёт раскрытая пасть. Из неё разит сырым мясом, а в воздухе витает едкий запах железа, заставляющий задерживать дыхание. Чунь Юнь присматривается, силясь что-то разглядеть в темноте, и замечает: это вовсе не роса. Все его колени перемазаны кровью. И он уже не удивляется тому, что видит её везде и во всём. Красные пятна преследуют его по пятам, прыгают за ним солнечными зайцами, разбиваясь каплями о поверхности и брызгая в разные стороны. Желание пойти обхватить руками холодный фарфор и выпустить из себя всех демонов становится неконтролируемым. — Что на этот раз заставило вас затеять драку? — зубы волка щёлкают на каждом слове, а слюна капает наземь в ожидании добычи. Он застывает. Не может отвести взгляда от кончиков острых клыков, что окрашены в алый без возможности когда-либо быть отмытыми. — Обычная мальчишеская ссора, — загипнотизированно выговаривает Чунь Юнь, глядя на них, не зная, какую ложь ещё слепить из глины событий, — ничего особенного… — Ученики говорят, что как всегда были замешаны вы с Син Цю, — когти чертят по земле в ожидании ответов, точно вырезая неизвестные послания будущим жертвам. — Да, были… — сглатывает Юнь. Звёзды не перестают смотреть на него пристально, от их яркого света хочется закрыться руками. Снова ни слова о Винсенте. Как и ожидалось, директор не видит абсолютно ничего за теми деньгами, которые платят родители этого чудовища. Поганые купюры закрывают зверю взор, подобно ярким драгоценным кристаллам, горящих перламутровой пылью. Этих кристаллов здесь несчитанное множество, везде и всюду те торчат из-под земли его роскошного логова, сияя в свете слабых лунных лучей, водопадом осыпающихся на опушку. Это единственная его животная слабость, заметная каждому, и иногда кажется, что он готов покрывать эти кристаллы собственной тушей, не тронула бы рука человеческая драгоценности. Он сделает всё ради них, Чунь уверен, и желание сморщиться от омерзения не покидает, глядя на представшую перед ним картину: силуэт самодовольно восседает над своим богатством, лапами чёрными обволакивая всё вокруг, и тень его падает смолью на крохотное тело ученика, стоящего перед ним на коленях. Очертания зверя тают на глазах, воском плавятся и чернилами капают сверху, затекают куда-то под одежду, пачкают собой белоснежную рубашку, и он в очередной раз думает о том, как же сильно ненавидит взрослых. Все они одинаково черны. — И что вы не поделили на этот раз? — едва не рычит он. — Мы… — Юнь думает, усиленно напрягает каждую извилину, но ничего не приходит в голову. Он просто не может состряпать убедительную отговорку так же быстро, как сделал это тогда Син Цю. Да и мысли заняты совсем другим сейчас. — Это из-за девушки, — такая ложь слишком иронична в его случае, но он кучу раз видел, как парни его возраста часто дрались именно из-за них. Никогда этого не понимал, правда, но знал одно: такие драки всем в его старой школе сходили с рук, ведь они были естественны, как говорили учителя. Да и всё равно, какой бы ни была правда, виноваты будут они оба. Нет — он один. Только он. — Ясно. — Он медлит, вздыхая. — Если дела пойдут так и дальше, я буду вынужден исключить вас, — произносит Чжун Ли, перебивая его, так и сверкая зрачками голодного золота из глубин угольной тьмы, — вы ведь это понимаете, Чунь Юнь? Чунь не был глуп. Прекрасно понимает, но безразличие ко всему сейчас покрывает полупрозрачной мантией, из-за которой он лишь и может, что наблюдать, сохраняя выражение лица неизменным, застывшим в одной эмоции, точно он был одной из скульптур в саду пансиона: каменным, холодным, неживым. Родители его не простят, он осознаёт. И в один момент всё обернётся кошмаром ещё ужаснее, чем сейчас, случись всё так, как говорит директор. Он уже ловит на себе дикий взгляд, наполненный яростным индиговым пламенем, которое будет разгораться всё сильнее с каждым днём, оставляя на его теле ожоговые отметины, если вдруг он с треском вылетит из престижной школы, в которую мать с отцом так старались отдать его, потратив все силы на поступление. Юнь уже предвидит, как по его приезде домой мать будет говорить о старшем брате за обедом так, чтобы он слышал малейшую деталь: о его успехах, его жене, детях, заставляя младшего сына сжиматься мысленно в маленький жалкий комок чувств и эмоций, не выпущенных наружу. Они сделают всё, чтобы показать ему, насколько низко он пал, и Чунь Юнь это знает. Заставят скрести пальцами землю, раздирая те в кровь, подняться бы вновь наверх со дна да глотнуть свежего воздуха так, чтобы лёгкие схлопнулись внутри большим взрывом столкновения двух вселенных, заставив его наконец распасться на атомы на радость всем. — Я понимаю, — твёрдо отвечает Чунь. Старается держать спину прямо, не опуская глаза. Зверь почует страх тут же, как человек мысленно сдастся, всё это парень уже видел. Но фигура всё возвышается и возвышается, ползёт вверх к потолку, заставляя терять всю напускную уверенность. — После очередной твоей выходки, — за листвой перед глазами еле слышен тяжёлый вздох. Он колышет собой листья, и те тут же иссыхают, опадая в траву мертвенно, — я вынужден сообщить твоим родителям. Сообщить?.. Он думал, что и на этот раз всё это как всегда будет замято, запрятано подальше в папке в виде очередной объяснительной, ведь директор прекрасно знает, кто именно на самом деле виноват в случившемся и не желает терять учеников. Но сейчас, когда лес рассеивается вокруг, когда высокие точёные ели осыпаются хвоей вниз прямо на голову, когда Чжун Ли медленно снимает с себя звериную маску и кладёт перед учеником на стол, он может увидеть его серьёзное выражение лица. Лицо человека, который даже не думает шутить с ним. На нём ни следа звериного оскала, лишь холодная расчётливая решимость. Его взгляд, как никогда острый, заточенным острием кинжала вонзается где-то меж рёбер, впуская внутрь чужого тела собственную чернь. — Послушайте, Чунь Юнь, — начинает он, перебирая пальцами. Запускает отточено свой излюбленный маятник Ньютона, глядя прямо в душу, — я не желаю проблем с вашими родителями. Они были настроены решительно, настолько, что просили докладывать о любой проблеме. Я смолчал уже о нескольких. Не думаю, что они будут довольны мной и тобой, узнай об этом. Чунь Юнь сглатывает. — Мне не нужны проблемные ученики, — продолжает Чжун, — те, что не несут никакой пользы, а одни сплошные убытки, если ты понимаешь, о чём я. Думаю, должен понимать, — он явно говорит о деньгах. Юнь всё же отводит взгляд, сдаваясь под железным натиском статного мужчины, а стуки шарика о шарик впиваются в виски. Он проиграл. И они стучат, стучат, стучат, подстраиваясь под его сердце, что всё ускоряется, набирая обороты. Стук. Стук. Стук. Его собираются исключить? Стук. Стук. Стук. После всего свалившегося на плечи ему думалось, что это будет к лучшему, но сейчас, столкнувшись лицом к лицу с опасностью вылета, только и может что винить себя за те глупые мысли. Стук. Стук. Стук. Он вспоминает дом. Свою собаку. Дартс на двери. Коллекцию комиксов. Стук. Стук. Стук. Вспоминает. Вспоминает отца, его взгляды, то, как он растоптал его мысли каблуком своих дорогих туфель, терзая слова на бумаге бесконечно, втаптывая в пол, силясь закопать те в самую землю. Стук. Стук. Стук. Он так и не успеет попросить у Син Цю прощения… Стук. Стук. Стук. …и всё будет кончено. — Вы… позвоните им? — Наберу сейчас же, — отчеканивает директор холодно, — а теперь иди. Не теряй моё время. Жалкие остатки его мира рушатся, сотрясённые одной единственной фразой. Заточенного металла больше не ощущается под рёбрами, но чернь всё ещё там, где-то под грудой мышц и натянутых тканей, распространяется, заполняя собой вены. И ничего не остаётся, кроме как встать и побрести прочь, еле волоча ноги и спотыкаясь о мозолящие глаза драгоценные камни, торчащие повсюду. Вырвать бы их с корнем, не оставив ни одной жалкой драгоценности в его логове. Пусть ими подавится. **** Телефон разрывался от звонков матери. От её сообщений тоже, пока Чунь старательно искал дорогу к своей комнате среди бесчисленных коридоров. Он снова заблудился в собственной голове, не в силах найти выход. И разум мутнеет, тускнеет, а глаза застилает неустанно пелена, скатываясь реками вниз по коже и разбиваясь жгучим градом о руки, которыми он ощупывает впереди себя всё, во что врезается по неосторожности. И плевать, что люди смотрят на него, как на ненормального. Наплевать, что вокруг толпы парней, тыкающих в него пальцем, ведь ноги несут тело сами, куда-то, где никто из них его не достанет. Пошли они все к чёрту. Пусть идут нахер. Лестницы на верхние этажи общежития тянутся бесконечно, заставляя спрашивать себя: «А поднимаюсь ли я вообще?». Но вот наконец смутно знакомые номера комнат, а спустя какое-то время вот и их с Беннетом дверь, но он застывает. Взгляд цепляется за номер на противоположной двери — двести тридцать четыре, — который отпечатался клеймом в его памяти, проступил шрамом ожога где-то на коже, знакомый до такой степени, что хочется прямо сейчас с силой сорвать тот с двери и закинуть в рюкзак, спрятать бы ото всех ублюдков вроде Винсента, забрать с собой далеко-далеко, если его всё-таки исключат, оставить бы в памяти всё, что было.— Как тебе мои стихи? — Спокойной ночи. — Можешь не благодарить за шарф. — Я подготовил нам фильм на вечер. — Я прощаю.
Чунь Юнь морской пеной растворяется в его последней фразе, сказанной так тихо, настолько близко к нему, что он чувствовал дыхание парня щекочущими перьями на своей коже. Пристально смотрел на мельтешащие напротив нити губ. Ощущал его парфюм прозрачный, витающий где-то вокруг, который оседал приятно на кончик носа. Фраза эта сама собой записалась на диктофон где-то там, глубоко в его недрах. И он не будет таить, что действительно мечтает, как тот скажет ему её ещё раз, а пока может только лишь запускать этот отрывок в сердце вновь и вновь, раз за разом. Комната приветствует характерной для этого времени пустотой: сосед на занятиях. Оно и к лучшему. Ему сейчас не нужна компания. Плетётся к кровати и опускается обессиленно рядом с той на колени, прикладывая руку к груди. Болит. А слева замком амбарным висит значок с гербом пансиона, леденящий ладонь до рвотных позывов, рвущихся наружу стремительно. Он не даёт даже прикоснуться к самому себе в ноющем месте, отчего в голове искрится что-то и тут же замыкает резкой вспышкой электричества, озарившей сознание — Юнь обхватывает его пальцами, так, что края острые впиваются иглами, залезают под кожу, расцарапывая ту кошачьими когтями, и он отрывает этот никчёмный кусок металла от себя, бросая на это все оставшиеся силы. Жилет испорчен. На месте сердца красуется в нём дыра, открывающая его накалённые внутренности, которые сияют оголёнными проводами и искрящимися вспышками кусают пальцы, а по руке струятся нежно лепестки гвоздик красками алыми. Хоть сейчас иди и рисуй на белоснежном холсте всё, что душе угодно, но он остаётся неподвижен. Желание рвать на себе волосы усиливается, мечется по артериям, перетекая из одной в другую, а крик стынет в горле. Чунь Юнь давит его внутри, душит, надрываясь и складываясь пополам. Он ломался так часто, что забыл, каково это — быть склеенным. И от этого становилось тошно. Свербело внутри желание стать сильнее, так хотелось бы быть кем-то, кто не реагировал бы на каждое потрясение вот так. Телефон всё вибрирует где-то в кармане шорт. Зудит. Пищит над ухом, сотрясая барабанные перепонки своей назойливостью. Была б его воля, Чунь бы утопил тот в унитазе, не слышать бы этого звука больше никогда в своей жизни. Матери нужно его отчитать? Да он, блять, одним днём испортил всё то, что выстраивалось так бережно, так что может быть ещё хуже этого всего? Он разрушил всё, убил всех бабочек в собственном животе, каждую пригвоздив булавками к картонке на память, зная, что больше такого с ним не случится ещё долго. Если случится вообще. Син Цю ненавидит его. Беннет разочарован. Рейзор наверняка скажет, что так и думал о нём всё это время. Они не хотят видеть его больше. Сжимает значок в руке, а из пальцев всё больше лепестков осыпается, скользит горячо по запястью и дальше бурной рекой, опадая на ковёр яркой россыпью сентября. Ещё одно сообщение напоминает о себе вибрацией. Да пошло оно всё. Ещё вибрация. Он ненавидит всё это. Просто не переносит. Закрывает глаза и желает лишь одного: оказаться в прошлой ночи и сделать всё так, как хотел, предотвратив встречу Винсента и Цю. Этого всего не должно было быть. Сообщения. Звонки. Бесконечный их шквал. Он поплатился за свой эгоизм. Заплатил за то, что так жадно и голодно цеплялся за те жалкие частички времени, что они провели вместе без режущей глаза правды, за то что не стал говорить ему сразу. Вибрация. И вот результат. Плоды того, что он посеял лично. К чёрту этот не унимающийся телефон. — Да что тебе нужно?! — срывается Чунь Юнь. Герб пансиона, окрашенный в его размазанные чувства, летит прочь пулей, прямо в зеркало напротив втыкается, разбивая то на тысячи и тысячи осколков. Звоном они летят на пол подобно мотыльками, сгореть бы быстрее на свету, в то время как Юнь хватает судорожно мобильник, обмазывая его битый экран неосторожно вишнёвыми узорами. — Что ты опять натворил? — слышится из трубки. Она сходу даёт прочувствовать в нотках своего голоса привычное недовольство. И это выводит до сжатых кулаков сильнее, чем когда-либо раньше. Юнь вдыхает через стиснутые зубы и бьётся мелкой дрожью, зарываясь багряными пальцами в светлые волосы. Бесит. Как же бесит её поведение, такое наигранно-любящее на людях и разбивающе-ледяное наедине. Оттягивает пряди до боли, чтобы сказать хоть что-нибудь, но в мыслях не находится ничего цензурного. Сколько времени он терпел всё это? Забыл уже, когда в последний раз между ним и родителями всё было хорошо, если такое вообще было когда-либо. Так сколько терпеть ещё? Он больше не желает слушать её идиотские укоры, не желает видеть эти напыщенные лица, они просто до омерзения ему ненавистны и держать это в себе больше невозможно. — Пошла ты, — Чунь Юнь не совсем понимает, что говорит, осознавая сказанное только спустя секунду, тогда, когда уже поздно оправдываться. Честно? Ему и не хочется искать себе оправданий. Достаточно с него. Хватит. — Мне не послышалось, Юнь-Юнь? — она явно не ожидала такого. Да, верно, не так они его воспитывали. Он никогда не повышал голос в их сторону, потому мать очевидно не знает, как ей реагировать на такое. — Пошёл к чертям отец, туда же брата, всю его семью и ёбаных детей, — он говорит и говорит, без возможности остановиться изрыгает изнутри всё то, что так давно желал, — пошли вы, нахер вас всех! В трубке слышится одно злостное сопение, погружающее в детские воспоминания, когда он по неосторожности пачкал в грязи новую одежду и прибегал домой в панике, пытаясь спрятать ту. Конечно же, мать её находила. Вот и сейчас Юнь ощущает себя в грязи с ног до головы, а она возвышается над ним и грозно хмурит брови, оглушая точно таким же шипением, которое он узнает в любом из своих кошмаров, даже если будет видеть одну лишь темноту вокруг. — Да, я постоянно доставляю проблемы! — не унимается внутренний голос, кричащий из него в этот момент, — да, я всегда заставляю вас краснеть! Да, брат всегда был лучше меня! Молчание родителей всегда пугало пуще любого крика, срывающегося на хрипы. И мать молчала. — Хватит повторять мне это, я, блять, знаю! Царапины на коже горят, сияют изнутри плещущейся в нём лавой жгучей злобы, но он даже не думает обращать на это внимания, наоборот — собирает все крохи воли в кулак раненой руки и поднимается, расхаживая по комнате кругами, и ярко жестикулирует. Юнь знал, что рано или поздно он дойдет до своей собственной точки кипения — и вот оно: кипяток плещется из него в разные стороны, обжигая брызгами всё вокруг, даже его самого. — Вам самим это не надоело? Для чего всё это?! Впервые Чунь Юнь дошёл до пика, впервые в жизни не побоялся высказать всё то, что надумал так давно, и не забился в угол трусливым щенком, поджав под себя хвост. Это было его переломным моментом. Но молчание в трубке по прежнему служит всему ответом. Кажется, ей нечего сказать. Она в ступоре. — Я вас ненавижу! — последнее издыхание перед тем, как изнемождённый голос начинает хрипеть, и последняя его фраза в этом монологе. Точка, поставленная с такой злобой, что ручка продавила листок бумаги и оставила глубокий след на поверхности стола, а стержень её лопнул, заливая чернилами белизну бумаги. Те самые слова, к которым родители сами вели его под руки. И теперь он ждёт одного, застывая на месте: скажет ли она хоть что-нибудь, или продолжит молча слушать, как делал все эти годы Чунь? — Ты перестал пить таблетки? Банка, что всегда была при нём, уже давно стояла в прикроватной тумбе опустошённая. Половина таблеток всё равно оказалась в унитазе вместе с содержимым желудка, но какое это имело значение? Никакого. Они никогда не помогали, лишь делали из него ходячего мертвеца без чувств и эмоций, неспособного мыслить здраво. Всё время, проведённое под их действием, было как в тумане. Чунь Юнь каждый раз будто блуждал по берегу реки ранним утром, окутанный неизвестностью. И для чего? — Какая разница? Я никогда не чувствовал, чтобы мне хоть что-то помогало! — Юнь-Юнь, ты ведь понимаешь, что они нужны тебе? Смотри, что с тобой стало. Посмотри на себя в зеркало и скажи, кого ты там видишь? Юнь невольно поднимает зрачки на собственное отражение в разбитом зеркале, вновь рассматривает лицо, искажённое несвойственными ему эмоциями, никак не привыкнув к тому, что видит там себя. Паутина трещин расходится по его телу ужасными шрамами, расколы бегут всюду по лицу, простираются от шеи до пояса, задевают руки, режут запястья и кромсают пряди волос. Но там всё ещё он. Ни его мать, ни отец. Даже не брат. Он сам, и нет никого за спиной, держащего его плечи. Поэтому теперь ничто не должно больше сдерживать его настоящего, запирая за семью замками. — С меня хватит, — с крика Юнь переходит на осипший шёпот. Силы говорить на повышенных тонах кончаются, — мне не нужны лекарства, которые делают из меня покладистого мальчика, неспособного возразить другим. Довольно вашей заботы! — Ты будешь делать так, как скажут твои родители, — трубка оказывается у отца так неожиданно, что воздух в лёгких кончается за считанные секунды и тело обдаёт жаром, — мы вырастили тебя, никчёмного щенка, отдали немало денег на твоё содержание и обучение, а ты отвечаешь этим? Чунь Юнь никак не ожидал услышать на том конце этот голос. И уверенность в своих словах постепенно отходит на второй план, как и было всегда, стоило отцу вклиниться в его жалкие потуги возразить на что-то незначительное матери. — Я не никчёмен, — держится Юнь, хотя волна эмоций вот-вот готова закрыть крышку его гроба, — никчёмны здесь только вы оба. — Как ты разговариваешь, кусок дерьма? Следи за словами и знай своё место, иначе и вправду вылетишь оттуда по первому моему звонку, а дома я уж найду на тебя управу, — отец переходит на угрозы, а ушей касается его дрожащее от агрессии дыхание, — всегда находил, и сейчас этим займусь. Может, ты захотел вернуться в старую школу, чтобы тебя, слабака, опять пинали по туалетам и опускали головой в унитазы? Так я могу это с лёгкостью устроить. На языке вкус тошнотворной воды вяжется тут же, такой, что отдаёт мерзко железом, и пальцы стискивают телефон с силой так, что его края елозят больно по свежим царапинам. Он специально, нарочно припоминает все те случаи, когда Юнь не смог за себя постоять, с целью запугать и напомнить о старых рубцах. Но при взгляде в прошлое приходит понимание, каким же он на самом деле был слабаком. Здесь он безусловно прав. Потому первое в становлении сильным — наконец утереть этому уроду нос. — Иди куда подальше со своими угрозами, — шипит Чунь Юнь, — я больше не хочу быть таким, каким ты только что описал меня. Поэтому я и ввязался в драку, именно из-за этого я перестал принимать эти ебучие таблетки — чтобы стать тем, кем могу гордиться я, а не вы. — Да кем ты себя возомнил, щенок? — Самим собой. Отец говорит что-то ещё, переходя на более резкие тона, но Юню больше нечего сказать, он даже не слушает его. Он выговорил всё сокрытое внутри, потому тыкает подушечкой большого пальца на красную кнопку, кладя трубку, и оседает обратно на пол, вновь чувствуя усталость после такого яркого фейерверка эмоций. Наверное, ему конец. Нет, ему точно конец. Но отчего-то дрожащая улыбка растягивается во всё лицо и наступившее облегчение выталкивает изнутри всю свою тьму, а тяжесть спадает с плеч, осыпаясь на пол тонной кирпичей. Тело становится куда легче прежнего. Теперь кожа на запястьях, шее и лодыжках словно задышала, когда многолетние оковы вдруг рассыпались в прах, развеявшись в воздухе, а толстые цепи со звоном рухнули вниз. Всё это – начало ещё более трудной дороги принятия себя и исправления ошибок прошлого и настоящего. Родители точно не оставят его в покое, конечно нет, всё станет только сложнее в миллионы раз, и, честно сказать, это всё также пугает его до безумия. Но теперь он рьяно желает отстаивать себя. Сейчас Юнь осознаёт одно после всего этого: даже если он всё-таки вылетит из пансиона, то не отступится. Он должен доказать Син Цю, что он больше не тот слабый тряпка-Чунь Юнь, которого он встретил в начале года, не тот предатель, что согласился променять его доверие в обмен на собственный покой, и даже не тот, кто пытается выбрать самый лёгкий путь из всех. Больше нет.