Мелодия Забвения

Холодный ветер стирает всё, И весь наш мир в пустоту снесён, И ни при чём здесь ни тьма, ни свет, Взойдёт ли солнце, раз неба нет? Flëur «Великое Ничто»

      Мир тихо исчезал, постепенно утопая в вечном ужасе льдистых сумерек. И никто не оплакивал его гибель: вокруг безраздельно властвовали пустота и холод. Ни единый крик, ни единый стон не нарушали тишину, оглушающую своей абсолютностью. Совсем не так я представляла конец всего, не думала, что страх растворится в небытии ещё до прихода ночи, забрав с собой и тоску, и сожаление. Но вселенная не спешила являть мне ту картину смерти, которую не раз рисовало моё воображение: земля не разверзалась в немом отчаянии перед неизвестностью, города не обрушивались в глубокие расщелины, жадное пламя не пожирало леса с громким хрустом, реки не выходили из берегов, не гремел гром, оглашающий жестокий приговор свыше, даже дожди не думали в последний раз размыть твёрдую почву. Лишь мягкий пушистый снег продолжал падать, плавно ложась на зелёные еловые ветви, на крыши домов, на красные маки и траву, погружая всё в безупречную белизну.       Неподалёку от меня, опёршись ладонью о ствол дерева, стояла Лой. Цветы, вплетённые в её длинные волосы, завяли, теперь рыжие пряди, разметавшиеся по сгорбленной спине, украшали только серебристые нетающие снежинки. Низко опущенная голова и тяжёлое рваное дыхание говорили о том, что силы Лой на исходе. Никогда прежде мне не приходилось видеть могущественного альдамнира таким усталым.       — Иди, — слабо, надломом сухой ветки прохрустел знакомый голос, но я услышала и удивилась сказанному.       Идти? Сейчас? В эту беспросветную вьюгу, где не может быть никого живого, и в то же время именно там начинает оживать мерзлота, враждебная к каждому, кто осмеливается нарушать уединение снежных гор и ледяных полей?       — Давай! Ты можешь! Просто вставай и иди! — на сей раз голос пронёсся надо мной истошным воем раненого зверя.       Я по-прежнему не видела лица Лой, она так и не подняла головы, но ослушаться её отчаянных приказаний было невозможно. Стоило только захотеть — руки сжались в кулаки, зачерпнув горсть рыхлого снега, а ноги напряглись и согнулись в коленях. Я обнаружила, что сижу на пушистом белом ковре, всю мою одежду и волосы, как у Лой, осыпали миниатюрные кристаллические звёзды. Спина плотно прижималась к шершавому стволу широкой старой ели, затылок покоился на поросшем серым мхом сучке, в воздухе разлился сладостный аромат смолы и хвои. Подняться большого труда не составило. Тело не чувствовало холода, боль, прежде сковывающая правое плечо, стихла, противно ноющие мышцы больше меня не тревожили. Может, я сама перестала ощущать то, что обычно ощущают люди после изнурительной битвы? А может, во мне просто не осталось ничего людского и теперь я вся стала одной заиндевевшей безразличной пустотой?       Хоть снежные хлопья и запорошили тропы, я прекрасно знала, в какую сторону нужно идти. Стоило сделать первый шаг, как позади раздались тихий скрип и шелест. Я подумала, что это ноги Лой перестали держать её и она без сознания осела на землю, но оборачиваться не стала. Незримая дорога уводила дальше и дальше от ельника. Теперь меня и остальной мир разделяла мерцающая стена. Снежинки назойливо опускались на ресницы, застилали взор, норовили с каждым новым вдохом попасть в рот.       Путь казался бесконечным, но вот снегопад расступился, позволяя рассмотреть чёрные каменные руины некогда огромной крепости. Когда впереди отчётливо проявились округлые стены высокой башни, до моих ушей донеслись протяжные напевы флейты. Башня, зловеще склонившись, стояла на краю широкого отвесного провала. Вход в неё был обращён к этой зияющей бездне, и потому приблизиться к нему было непросто — крыльцо тоже нависло над расщелиной, с него угрожающе сыпались затвердевшие от холода комья земли. Но тело, пропитавшееся магической силой, легко совершило прыжок и очутилось на ступенях перед открытой почти слетевшей с петель дверью. Пальцы ухватились за каменные выступы, я шагнула внутрь к винтовой лестнице и начала взбираться наверх, куда зазывала печальная несмолкающая мелодия. Чем ближе я подбиралась к источнику звука, тем надрывнее и тоскливее она звучала, пробуждая во мне неведомые доселе глубоко спящие чувства. Флейта говорила со мной о потерях, о неизбежности выбора, о долгой разлуке и прощании. И если бы я умела плакать, то непременно бы сейчас разрыдалась.       Лестница в некоторых местах порушилась, пришлось несколько раз перепрыгивать через крошащиеся ямы, чтобы не угодить сапогом в коварную дыру и не рухнуть вниз. Но вот и этот подъём подошёл к концу… Вступив на последний пролёт, я заметила высокую худую фигуру, одиноко стоящую на смотровой площадке рядом с окном. Значит, он действительно ждал меня. Молча я преодолела расстояние, разделяющее нас, и остановилась напротив него, наблюдая за тем, как ветер небрежно треплет его длинные белые волосы. До боли знакомый амулет на шее, торчащий из-под расстёгнутого ворота рубашки, отчаянно бился о светлую кожу. Синяя звезда, изображённая на нём, слабо мерцала, её лучи тоже покрывали вездесущие крупные снежинки. Флейта внезапно стихла, и в тот же миг сердце в моей груди болезненно сжалось. Он медленно отвёл от губ пальцы и приоткрыл глаза — сперва один, радужная оболочка которого была чёрной, как самая безлунная ночь, потом второй с радужкой серебристой, словно предрассветный туман. Тишину нарушил тихий безразличный голос:       — Как ты думаешь — теперь, в этой пустоте, что моё, а что — твоё?       Я моргнула, застигнутая врасплох вопросом, затем против воли улыбнулась, хотя никакого веселья не ощущала.       — Надо же, ты и сейчас пытаешься что-то поделить со мной, даже если имя этому «ничто».       Он звонко рассмеялся, и вместе с ним рассмеялись миллиарды снежинок вокруг. Я была уверена, что на самом деле ему совсем не смешно.       — Нет, делить любишь именно ты, иначе бы мы не стояли сейчас здесь на осколках умирающего мира. Точнее, наоборот — делиться ты как раз не любишь…       — А сам-то ты разве не к этому стремился? Отчаяние, боль, разрушение, злость, смерть — твои извечные спутники.       — И зная об этом, ты первая захотела мной владеть. Нет, я не желаю такого конца.       — Лишь потому, что его устроил вовсе не ты.       — Ты оказалась куда большей эгоисткой, чем я мог представить: набраться смелости пожелать уничтожить целый мир только из-за того, что он отказывается выполнять твои прихоти.       — За это ты и любишь меня.       Мне не хотелось говорить всю правду. Правду о том, что я слишком привязана к этому месту и ничего не могу поделать с собственной силой. Она просачивалась сквозь моё естество, прорастала травой и стремилась стереть даже воспоминания о той жизни, которой я вот-вот лишусь.       Разноцветные глаза полыхнули золотым блеском:       — Я не могу любить, как бы ты об этом ни мечтала. Тем более того, кто отдался воле Лэвэдринга.       — Ты пытаешься обмануть меня или самого себя? Ты привязался ко мне, привязался как самый распоследний смертный, как обычный глупый человек. Ты ненавидишь слово «любовь», но ты уже болен этой заразой, — я медленно приблизилась к нему вплотную и зашептала на ухо, наслаждаясь его уязвимостью и своей правотой. — Ты отрицаешь чувства, страшишься их и мечтаешь о моей смерти — вот первые признаки недуга. Теперь, когда я приговорена к изгнанию, когда мир почти рухнул — у тебя есть шанс излечиться. Я дарую тебе возможность испить до дна горькое лекарство. Давай же, убей меня… Решишься? — напоследок почти ласково пропела я, касаясь носом пряди белых волос, затем резко отстранилась и отошла к проёму с лестницей. Не хочу в одиночестве сожалеть о случившемся, пусть он тоже сожалеет, злится и печалится.       Но он молчал, тогда я добавила:       — Если бы всё было иначе, у окна в башне стоял бы кто-то другой… Так просто, верно?       — Мы можем долго спорить о том, кто к кому привязан, кто на самом деле обманывается, и почему каждый из нас пришёл именно сюда — в место, где мы впервые встретились, но слова давно уже не имеют смысла. Единственная правда — ты моя пустота, а я — твоя, но пустота ничего не может дать, ей нельзя владеть. Невозможно оживить то, чего нет. Победить грядущее забвение может лишь смерть, — холодно ответил он.       Флейта исчезла в снежном потоке, вместо неё тонкие пальцы теперь сжимали рукоять меча, усеянную синими звёздами. Одна сторона чуть изогнутого лезвия светилась чёрным пламенем, вторая — серебряным.       — Без меня тебе будет скучно. — Знала, что всё закончится именно этим, но с грустью смотрела на оружие, направленное в мою сторону, и думала о том, что больше никогда не услышу чарующие мелодии, всегда говорящие с моим сердцем на простом и понятном языке.       — А с тобой никак не будет, ибо просто нечему быть.       Я еле успела увернуться от молниеносного взмаха волшебного клинка. Рука сама потянулась к кресту, висящему на шее. Как обычно, в момент соприкосновения с кулоном мир вокруг прекратил своё существование, и утратило значение — сыграет ли ещё хоть раз на флейте вельфивилиер, стоящий напротив, пожалеет ли он о нашем расставании, проклянёт ли себя потом за сегодняшнюю битву, и смогу ли я хоть раз вернуться в Моромнир… Окружающее пространство рассыпалось переплетением чёрно-серебряных нитей, усыпанных снегом. Некоторые были совсем тоненькие, готовые порваться от малейшего дуновения, другие — толстые, несколько раз завязанные узлом, не дрогнули бы и от урагана. Кое-где на этих нитях виднелись вкрапления макового оттенка, они раздувались и сжимались, пульсировали, словно сотни крошечных сердец. Он, сотканный чернотой, находился в центре причудливых переплетений, я по-прежнему видела прищуренные, окрашенные золотом разноцветные глаза, жёсткую ухмылку, длинные белые и алые пряди волос, худую фигуру, облачённую в небрежно застёгнутую рубашку, штаны и сапоги, меч, теперь полыхающий синим холодным огнём. По телу разлилась такая лёгкость, словно я вот-вот обернусь птицей и взлечу. Приятное покалывание в ладонях, сжимающих тёплую рукоять, призывало к действию. Всё моё естество кричало и требовало немедленно вступить в бой, желая глубоко загнать остриё меча в эту живую черноту напротив, украшенную, как самоцветами, красными точками, которые разгорались ярче и поддразнивали, предлагая избрать мишенями именно их. И я не стала противиться зову. Миг — уже мой палаш рассёк воздух угрожающе близко от чужой щеки. В следующую секунду наши клинки скрестились. Противник настойчиво пытался оттеснить меня назад, скинуть вниз по искрошившимся ступеням прямиком в пасть бездны. Мышцы заныли от напряжения. Звериная сила древнего вельфивилиера была воистину безграничной. Небольшая круглая площадка башни не оставляла много места для манёвров, я резко отскочила в сторону, попыталась нанести удар ему в бедро, где соблазнительно вспыхивал багряный огонёк, но враг отбил атаку. Он знал, что я вижу нити и красные всполохи, знал их расположение у себя на теле, хотя и не видел так, как я, мог предугадать траекторию движения палаша и блокировать его. Пришлось действовать хитрее. Больше не обращая внимания на эти точки, я замахнулась, метя остриём в живот противника, словно в моих руках лежал самый обычный меч. Будто исполняя древний танец, я кружила вокруг врага, выискивала незащищённые части тела, совершала резкие выпады, и палаш застывал в ногте от плеча, кисти, голени, колена, груди, спины ненавистного вельфивилиера, каждый раз тот успевал остановить мой меч своим. Но я не сдавалась, мне хотелось усыпить бдительность противника, заставить его постоянно парировать атаки, не давая времени на размышления, а потом, когда он полностью сосредоточится на этом безумном нескончаемом поединке и привыкнет к моей новой тактике — внезапно воткнуть остриё в красный пульсирующий кружок на ключице, размером превосходивший остальные.       Я давно потеряла счёт времени; порой казалось, мы сражаемся каких-то несколько минут, потом минуты менялись на часы, затем на года, а иногда закрадывалась мысль, что бились мы всю жизнь и будем биться ещё вечность, и ничего в мире нет кроме нитей и нас, и никогда не было. Друзья, опасные приключения, долгие странствия, поиски, разговоры у костра, конец света — лишь глупые фантазии, порождённые усталым сознанием. Нет, есть только снег, продолжающий равнодушно падать нам на головы крупными звёздами, и этот миг.       Один раз врагу удалось оттеснить меня к окну и почти пройтись остриём клинка по моей шее, из-за чего мне пришлось отклониться назад, и я едва не упала вниз. Но торжествующая высокомерная улыбка на лице вельфивилиера заставила продолжить борьбу за жизнь. Ухватившись за шершавую каменную стену, я покачнулась, но не сверзилась в пропасть; слишком уж отвратно выглядела эта победная ухмылка. Тело начало сдавать: сказались и беготня по башенной площадке, и постоянная необходимость не только нападать, подгадывая моменты для замахов, но и парировать атаки, напрягая все мускулы, чтобы чужая сила не выкинула меня с лестницы. Я знала, что противник устал не меньше, хотя он уверенно отбивал каждый удар палаша, его пальцы по-прежнему крепко держали рукоять меча, а сама я еле успевала отводить от себя вражеский смертоносный клинок, неизменно метящий в мои голову, живот или грудь.       И вот движения вельфивилиера сделались медлительней, на какую-то долю секунды он замешкался перед очередным выпадом. Именно этой доли секунды и хватит для моей задумки. Я последний раз взглянула на все нити, окружающие нас, на снег, на красные пятна, мысленно подтолкнула их друг к другу, заставила чёрно-серебряные переплетения сойтись в одной алой точке на ключице врага, поместила туда же и другие горящие красным огни. Манипуляции с нитями и узлами на миг отвлекли меня от битвы, за что я сразу же жестоко поплатилась. Удар был ожидаемым, но я всё равно не смогла сдержать крик, когда острый клинок с ликующим чавканьем рассёк бок и обернулся неотвратимым всепоглощающим огнём. На глазах выступили слёзы, мешающие сосредоточиться на том алом всполохе, который теперь двоился и расплывался. Тело покачнулось от слабости и боли, мне пришлось встать на одно колено, чтобы не упасть на холодный каменный пол. Но неожиданно враг опустился на площадку рядом со мной, разноцветные радужки, подёрнутые золотой поволокой, приблизились к моему лицу, вырвали из меня языки пламени, алчуще вылизывавшие внутренности, заставили ненадолго перебороть мучительные ощущения. И в миг, когда чужая рука ещё раз замахнулась, на сей раз целясь остриём меча в моё безобразно громко колотящееся сердце, я резко подалась вперёд и всадила во вражеское плечо палаш, навалившись на рукоять всем телом. Противнику не хватило какой-то жалкой доли секунды, чтобы успеть увернуться или отбить удар клинка, не дав лезвию раздробить ключицу. Раненный вельфивилиер тоже не удержал короткого удивлённого вопля. Я постаралась мстительно ухмыльнуться, хотя мне не хотелось смеяться. После вражеского крика ненавистный синий меч исчез, боль стала немного терпимее, но меня трясло как от лихорадки.       Круглый амулет со звездой, усыпанной камнями, вновь лёг на бледную шею своего господина.       — Так вот чего ты хотела, — прошептал вельфивилиер, широко распахивая глаза, более не окрашенные позолотой.       Я полулежала на нём, продолжая сжимать рукоять палаша, но не ощущала никакой теплоты чужого тела под собой. Моя собственная одежда намокла, кровь холодными струйками стекала на бедро и живот. Дороги назад и вправду нет, хотя это всё сладкая успокаивающая ложь, её и так не было со дня моего рождения, и теперь пришла пора торжественно уйти, удовлетворённой тем, что успела выполнить последнее эгоистичное желание.       — Да, этого я и хотела, — подтвердила я, приоткрыв дрожащие губы.       Мои волосы упали на лицо вельфивилиера, но он не делал попыток их стряхнуть.       — Ты всё равно совсем скоро исчезнешь, а я выживу и останусь здесь, в мире, который тоже оживёт после твоего ухода. Ничего из произошедшего не имело смысла.       В Лэвэдринге ещё не истощилась целительная сила. Боль притупилась, меч забрал часть её, и я смогла говорить дальше:       — Останешься, но не сможешь меня забыть. Ты не смертен, и, тысячелетиями смотря на снег, ты будешь думать обо мне и вспоминать то, как я тебя ранила. И неважно — сожмёшь ли ты руки в кулаки от ярости, мечтая вновь проткнуть моё тело клинком, или захочешь просто увидеться и поговорить со мной.       Первый раз за нашу встречу он искренне улыбнулся и здоровой рукой поймал прядь моих волос.       — Я буду играть на флейте в снежную погоду. Мелодию Забвения. Она утешит меня, даже если все снежинки вдруг звонко засмеются твоим голосом.       — По волшебной музыке твоей флейты я буду скучать, — искренний вздох, — меня она не утешит. Утешит только то, что я человек и печаль моя пройдёт через какой-то десяток-другой лет, а тебе от твоей не скрыться… И чья потеря горше?       — Может быть… Только, может быть, любить друг друга всё же интереснее, чем пытаться убить друг друга… — Задумчиво произнёс он, поднял ладонь и почти с нежностью провёл ей по моей щеке.       — Попробуй в следующий раз.       Я не почувствовала тепла и от этого прикосновения. Как и мои эмоции, тело тоже было сковано ледяным заклятием. Внезапно пальцы, сжимающие шершавую рукоять меча, сомкнулись в воздухе. Лэвэдринг растаял в снежной завесе, теперь доказательством того, что он вообще когда-то существовал, служила лишь рана в ключице врага, стремительно окрашивающая белую рубашку в багровые тона. Горько и страшно не ощущать более привычного касания амулета на шее. Я вздрогнула как от удара, словно только вырвалась из объятий зачарованного зимнего сна и впервые по-настоящему осознала ужасную правду и поняла, какое будущее вот-вот наступит. Пока обжигающая боль не вернулась, а тело моё не перенеслось в иные и неведомые края, я стремительно опустила голову и прижалась своими губами к губам Альдмира. Да, теперь Альдмир вновь стал моим давним знакомым, боевым товарищем, врагом, соперником, другом и любовником. Он больше не был просто безликим безымянным чужаком. И губы его, горьковатые на вкус, живые и горячие, с готовностью сминали мои. Не было страсти, не было нежности, но было что-то другое, не менее важное…       — Я бы даже мог сказать, что люблю тебя, — зачем-то произнёс он, когда поцелуй закончился.       — Не надо, и так больно, — взмолилась я. — Лучше сыграй на прощание Мелодию Забвения. Пусть в новом мире, когда я увижу снег, каждая снежинка запоёт мне твоей флейтой.       Альдмир не стал возражать и спорить, что, возможно, в том другом мире вообще нигде не окажется снега, и местные жители не будут даже знать о его существовании. Я уперлась ладонями в ледяной пол; тело сделалось негнущимся, будто деревянным и чужим. С большим трудом удалось переставить руки, подтянуть туловище, оттолкнуться ногой и слезть с Альдмира, неуклюже завалившись на спину. Не обращая внимания на раненое плечо, он отодвинулся и извлёк из кармана штанов флейту. Я в очередной раз позавидовала тому, что вельфивилиеры и без волшебного клинка умеют заглушать свою боль. Но потом Альдмир заиграл, и всё остальное, кроме его игры, перестало иметь значение. Я прислонилась к безразличной каменной стене и беззвучно, впервые за очень долгое время, заплакала. Музыка плакала вместе со мной. Она скорбела о моём скором уходе, о потерянных друзьях, о доме, в который я уже больше никогда не вернусь, о лесах, под густыми зелёными сводами которых я не прогуляюсь, о славных битвах, в которых я не приму участия, о Лой и её маленькой хижине, о самом Альдмире и о многих других, о несбывшихся надеждах, о незаконченности пути. В её звуках таился и пел вместе с ней целый мир, знакомый, родной, уютный и любимый мной. Но она пыталась утешить меня, напоминала о мечтах, о новых знакомствах и приключениях. Она обещала блаженное забвение. Мелодия говорила всё то, что не смог бы сказать сам Альдмир. И эти слова были куда желаннее и нужнее пресловутого «я люблю тебя». Самое лучшее прощание из возможных, кто бы мог подумать…       Силуэт Альдмира начал таять и растворяться во мгле, стремительно удалялась и расплывалась чёрная башня, ведь меня в ней больше не было. Уносились и мрачные сверкающие тьмой руины, и зияющая глубокая пропасть, и ельник… Только музыка не смолкала. Но я навсегда запомнила те последние мгновения в моём мире, проведённые под снежной пеленой, и Альдмира, с окровавленной рукой, разметавшимися по спине волосами, покорно играющего на флейте.