Elva

      И руки — лёд, и сердце — лёд. Разница только в количестве проталин.       Северное море целовало худые колени лишь первую половину лета, а потом погода стала совершенно невыносимой — тогда Аглая упросила его достать ей хоть какое количество книг, а до того приходилось коротать бесконечный ноябрь в четырёх рубленых стенах, спрятанных меж чужеродных скал. Чем ей было заняться в робкой глуши? Когда ещё солнце выхаживало, брела к полупрозрачной воде, но быстро заболевала горлом; пыталась ходить с Артемием, но быстро уставала, навсегда убиённая долгими прогулками; общалась, плохонько и едва ли умело налаживала быт, но быстро смирилась с полусонною поволокой и извечным состоянием раздумий, покуда окончательно не почувствовала себя бесполезной.       Такой сонный — такой недвижимый конец. — И что это?       Сердиться было не за что.       Она и не сердилась. Так — несколько разочаровывалась, и чем дальше метели, тем больше хотелось взвыть самой. Покуда уж не сталась вода кровью... Покуда окончательно не намели сугробы тонкую гладь битых льдов на окна, сидела у входной — потом переместилась ближе к кирпичной кладке огня, и потому лишь, что Бурах попросил. Она вообще его злить не любила. — Что нашёл, — выудил он из куртки два толстых переплёта, друг к другу прислоненных, и не без удивления отметил разочарование в её бледном лице, — ты же просила. Большего не сыщешь, а до конца зимы так уж точно, — пожал плечами, — на растопку пускают. Даже докторам жалко лишний том в руки давать. — Что, совсем дела плохо идут? — будто и невзначай поинтересовалась она, бегло пролистывая "свойства и ценности морозных трав наших", — я думала, что у богатого края должна быть богатая история. Разве не так? — Скажешь тоже. — А меняться не хотят? — А что готова менять? Снег под окнами?       Мысли свои дурные, Артемий. И страхов — да больше, больше, — чтобы окончательно в поволоку дней окунулись, чтобы отстали от неё, назойливые. Итак сама не своя. — Могла бы начать писать самой. — Да нет уж, — бурчала, — не надо. Больно уж вольнодумская профессия. Думаешь, смогу? — Не попробуешь.. — ..Не узнаешь. Неси сюда бумагу.       ..Чёрный, подобранный около сентября кот процессу словотворчества не способствовал никак. За свою леность горемычный остался без имени и права на какой-либо отдых вне её поля зрения.       Артемий снова был единственным на всю округу врачом, но лечил осторожно и несмело — привыкал к новым инструментам и злился, чуть что выходило не так, не принимал беспорядков, а всю злость обыкновенно срывал на попавшихся ему в пути кустарниках. Аглая гладила его по голове.. Аглая единственно верно понимала, для кого он тут — и для чего оно всё понимала; не терзаемая ни ревностью, ни сомнениями, лишь вечера проводила с ним, чересчур уж нежно отмечая про себя первые усталые морщинки вдоль светлым его глазам. Постарел. Повзрослел, думала Лилич, покуда окончательно растворялась беспечность, — видно, скоро одним возрастом станемся, и то грешным делом замыслила, — а потом он притащил на её голову и безымянный палец найденное в пустом доме кольцо, и окончательно ясно стало, что навсегда эта дурость. Во веки веков с ним останется. — Я так устал.       Она — нет. Наконец высыпалась. — Не скучаешь? — иной раз трещала за окном мерзкая и противная непогода, а он поил её отваром дрянных ягод, якобы для иммунитета; те были хоть и приятнее, а всё ж не в сравненье степным, пьяным и прогорклым, запомнившимся ей по рукавам старых одежд Артемия, — тут, признайся, тягостно. Оставил бы меня там, да и дело с концом.       Спина его медленная, гордая — и крепкая. Бог его только знает, сколько раз её от мелких капель северного дождя спасала.. — Сама же сказала, что всё бессмысленно. Уже передумала, или что? — Для меня, может, и так. А ты? Без своей головы на плечах, что ли? — Да нет. Просто ты недурно объясняешь.. С самого же начала понятно было, что оно там ненастоящее всё, — дрожали пальцы вдоль стеклянныя кружки, — вдоль, поперёк, и смысла б не имело, если бы без тебя. Наигранное же. — А я будто и живая.. — Не "будто", а какая уж есть. И руки кутай, когда на улицу выходишь, — вдруг просипел он, от лица Аглаиного отвернувшись, — снова себе все пальцы отморозишь, и нечего, и не буду тебя больше лечить.       Аглая нынче улыбается. — Дуру? — Дуру.       Ей всё предельно ясно, а на стёклах копоть мягкая-мягкая, тёплая-тёплая, и сизым огнём догорают внутри её сердца извечные угли. С южного направления сюда ветры не дуют.