Счастье в полумраке

Яркое закатное солнце разливало по небесному полотну пастельные краски переплавленного золота, оттенённые вкраплениями меди, что окрасили небо в бархатно-персиковые тона. Теплый вечерний ветер мягко трепал волнистые пряди волос уставшего от плотного графика последних месяцев Джанлуки, направлявшегося отметить успешное завершение гастролей Il Volo в дом Ди Стефано, где его уже заждались. Душу грело предвкушение приятной встречи с лучшими друзьями, предстоящие две недели отдыха с семьёй, на которые у Джинобле было уже весьма много планов, например, банально поесть маминой стряпни или поиграть с младшим братом в футбол. Перебирая по второму кругу всё, что он задумал сделать во время отпуска, Джан не заметил, как подошёл к белой приоткрытой двери, за которой — он сразу уловил — мельтешила стройная фигура Джузеппе. Все их посиделки начинаются примерно одинаково: вот Джанлука заходит, первым его замечает внимательный Эральдо, а вот его уже душит в объятиях Джуз. Джинобле смешно брыкается, пытаясь вырваться из крепких объятий друга, в душе радуясь такому тёплому приёму. Гвидо, папа близнецов, обязательно жмёт ему руку и удаляется во двор, вероятно, направляясь в беседку, где проводит все летние вечера. Изумительный ужин (уж семья Ди Стефано знает толк в еде) мгновенно исчезает с тарелок, бокал красного полусладкого растекается зеркальным блеском по радужке зелёных глаз, а на губах застывает расслабленная улыбка. В голове — тянущая пустота, настолько приятная Джанлуке, что он и думать не хочет о том, что этот вечер через несколько часов закончится. По традиции близнецы играют на фортепиано, Джанлука напевает что-то из репертуара Джона Ледженда, и так им хорошо и уютно, что они бы не прочь так сидеть хоть целую ночь. — Кстати, Джан, — внезапно отрывается от клавиш Джузеппе, — мы тут хотели спросить… Эральдо ловит вопрошающий взгляд близнеца, мол, стоит ли спрашивать его об этом, нарушать атмосферу спокойствия, и закрывает немой вопрос едва заметным кивком. — О чем? — Джанлука хмурится, заметно напрягаясь. Накопившаяся за время гастролей усталость вдруг тяжёлым грузом сдавила веки, что взгляд юноши блеснул отрешённой сталью: таким загробным голосом озвучивается лишь одна тема. Пьеро. Ненавистные пять букв имени, которые жалят слух, от которых нигде не спрятаться, куда ни беги, ведь они давно уже выжжены где-то за рёбрами. В сердце, наверное. Близнецы молчат, подбирают слова, и от этого безмолвия становится так душно и горько, что Джан сам не знает, почему ещё не озвученный вопрос его так разозлил. Вдыхает-выдыхает, раздражённо убирает прядь, как будто специально упавшую на переносицу, чтобы довести до пика это нарастающее напряжение беззвучного диалога многозначительных взглядов. Ну давайте, нарушьте эту мучительную тишину. Не заставляйте отвечать на невысказанный вслух вопрос перед самим собой. — Вот помнишь, ты нам кидал скриншот своей галереи пару дней назад, спрашивал, что лучше выложить… — Помню, помню, — баритон подпирает ладонью раскалённую от волнения щеку, чтобы скрыть, как предательски горит его лицо. Ох, как безбожно сейчас хочется выпить! Тогда бы не так очевидна была истинная причина его резко подскочившей температуры. — Ну и там же внизу видно соседние фото, и мы увидели на этом скрине у тебя в галерее фото Пьеро… — Джузеппе на одном дыхании тараторит окончание предложения и тяжело выдыхает — самое худшее он уже сказал. — Какое ещё фото? Я всё удалил, — Джанлука хмурится ещё сильнее, напряжение достигает такого уровня, что воздуха начинает катастрофически не хватать, а гнетущая атмосфера чёрными тяжёлыми хлопьями застревает где-то в дыхательных путях. — Ну вы там в студии где-то… Мы просто подумали, вдруг вы снова вместе, — завершает за брата Эральдо и молча ждёт ответа друга, над которым сейчас словно нависла грозовая туча. Да, близнецы не понаслышке знали, как ненавидел Джан любое упоминание Бароне в разговорах, болезненно отзывающихся в сердце, но не спросить, не выяснить… Нельзя было. Джанлука сразу понял, что это за фотография. Одна из их последних, когда ещё ничего не предвещало беды, когда ещё казалось, что вечность впереди. И Джанлука назло себе специально сохранил её заново в наказание за свою слабость. А снимок там такой непонятный ещё. Как будто недавний, сколько ни смотри, а не ясно, когда он сделан. И такие Пьеро и Джан там счастливые, что и не подумаешь, что Джинобле однажды скажет:  — Нет, конечно, ещё мне этого не хватало. Он просто бывший, о котором я хотел бы забыть и больше не вспоминать. «Нет, конечно», а самому так и рассмеяться хочется: Джан так старательно пытается себя убедить, что он и знать не хочет Пьеро, что иногда и впрямь начинает верить в это, только сколько бы он ни повторял, что знать его не желает, он ведь каждый день хочет знать, как там Пьеро, и каждый день вспоминает всё то, что навсегда кануло в прошлое. «Ещё мне этого не хватало.» Ему страшно от того, что именно этого ему и не хватало. Не хватало его тёплых рук, которые сейчас не обнимают, не хватало его мягких губ, которые целуют не его, не хватало ласкового взгляда чайных глаз, которые смотрят сейчас на Джанлуку так губительно равнодушно и беспощадно холодно (даже, чёрт побери, на чужих смотрят мягче), что Джинобле едва держится, чтобы не закричать Бароне прямо в лицо: «Неужели ты не помнишь? Неужели ты всё забыл?» Неужели он один страдает, мучается с вдребезги расколотым сердцем, осколки которого режут до крови рёбра и лёгкие, царапают острыми краями грудь, и эта невыносимая боль лишь для него стала привычной? Дурак, не может забыть о том, кто уже давно его не вспоминает. О том, кому уже не важны их долгие разговоры августовскими вечерами, когда они болтали обо всём на свете, смеялись, как дети, глядя в горящие от счастья в полумраке глаза друг друга. О том, кто давно уже не вспоминает их первое свидание у моря, где Джанлука сказал Пьеро о своих чувствах. О том, кто давно уже не переживает из-за их мелких ссор, случавшихся пусть и редко, но безумно пугавших эмоционального Джана, который каждый раз так сильно боялся, что это конец. О том, кто позволил себе предать Джанлуку, которому шептал перед сном, как сильно любит, как боится потерять. Оказывается, не боялся, когда Джинобле, зашедший вымыть руки в туалет ресторана, где был забронирован столик для Il Volo после концерта в Нью-Йорке, застал пьяного Бароне целующим какую-то девицу. Аппетит как-то резко пропал, и Джан выбежал на улицу навстречу резко холодному ветру, словно знавшему, что творилось у парня на душе. Этот придурок даже не стал отпираться. Только нужны ли были Джанлуке его оправдания? Нет, определённо нет, чтобы не цепляться за них как за шаткий мост над пропастью, чтобы не бежать бездумно по нему назад, к Пьеро, неразумно рискуя сорваться вниз. Джанлука ненавидел себя за слабохарактерность, за невозможность отпустить. Даже совместные фото рука не поднялась удалить, он всё скопировал на флешку, чтобы в телефоне снимки не цепляли глаз, но чтоб была, всегда была возможность пересмотреть. За полтора года боль утраты стала тупой и ноющей, такой обыденной и привычной, что иногда Джанлука начинал думать, что наконец избавился от губительного наваждения, но один лишь взгляд безразличных к нему тёмных глаз наливал вены Джана долгодействующим ядом, который убивает и никак наконец не убьёт его уже долгие, непомерно долгие месяцы. И так ему хочется поговорить с Пьеро о том дне, высказать все свои чувства, свой гнев и презрение, переполняющие его, только что он хочет услышать? Извинения, мольбы вернуться? Джанлука возненавидит себя ещё сильнее, если позволит вернуться к Бароне и принять его извинения. Спасибо гордости, не позволяющей ему так и сделать, ведь от одного лишь воспоминания об этой сцене в туалете в лёгких как будто собираются липкие комья грязи, и до того становится мерзко, что так и хочется подойти к крану и мыть руки до тех пор, пока Джану не удастся содрать с ладоней кожу, которая помнит эти отвратительно-любимые прикосновения. Наверное, Бароне этим не страдает и тёмными ночами спит спокойно, пока Джанлука задыхается от тоски, перебирая в голове моменты с тем, кто давно уже в нём не нуждается.