***
Вечером того же дня Лихт опаздывал. У них нет четкого расписания и приходить минута в минуту никто не мог заставить, ведь узнать время можно было непосредственно в штабе. Всех обеспокоил этот факт, ведь с опаздывающими у каждого связаны плохие воспоминания, заканчивающиеся поиском тела. Махиру, каким бы оптимистичным он ни был, уже начал собирать поисковую группу. Прошерстить ближайшие районы, проверить маршрут дежурства и посмотреть места скопления зомби. Обычно, этого ритуала хватало, чтобы тем же днем тело нашлось. Хайд уже тогда забеспокоился. Лихт, может, не самый ответственный и в голове у него ветер, но приходить вовремя — это важнейшее правило их группы. Никто это правило из головы не должен выкидывать ни на секунду, в какой бы безвыходной ситуации они бы ни оказались. И те, кого в этой группе уже давно нет, даже после укуса или смертельного ранения все равно пытались вернуться обратно. Именно из-за этого правила все тела были найдены и надлежащим образом захоронены. Конечно, все до последнего пытались придерживаться мнения, что Лихт жив: наверняка увидел бродячую кошку и всё — пиши пропало. Мальчишку унесло за километр от изначального маршрута, а за ним кровавая дорожка из зомби с проломленными черепами. Вернется ведь потом: весь грязный, разящий запахом крови и пота, но донельзя довольный. Пожмет плечами, скажет, что зря спохватились. Махиру его отчитает ворчливо, в наказание оставит без ужина, но извинений так и не дождется: на каждый намек вроде «как думаешь, что ты сделал не так?» Лихт будет делать круглые глаза и отвечать, что понятия не имеет. Но с каждой секундой волнение лишь нарастало. Воздух тяжелел. Строить воздушные замки в нынешних обстоятельствах тяжело, очень. Многие попросту сходили с ума на этой почве: навоображали счастливую альтернативу и сорвались, когда столкнулись с уродливой реальностью. — Мы разделимся: каждый возьмет себе по району, — Широта нервным движением руки раскатывает по столу карту города, обводит пальцем улицы и здания: — Вы все знаете, но повторю. В здания не заходите, от маршрута ни за что не отклоняемся. Если натыкаетесь на толпу — живо возвращайтесь в штаб. Проверим это место потом, утром или, может, днем, когда зомби разойдутся. Хорошо? — Махиру серьезно оглядел каждого. В такие моменты обычный, казалось, мальчишка, в глазах Хайда становился настоящим лидером. Заботящимся о каждом, видящим все так, как оно есть на самом деле. Толпа зомби — значит человек. Мертвый или живой без разницы, такому бедолаге уже ничем не поможешь. Бросаться в самую гущу не имеет смысла, только себя под удар поставишь да понапрасну убьешься. Переводя с языка краткости, вот что означала толпа зомби. В то же время, глядя на его легко трясущиеся руки, становилось понятно, что боялся он точно так же, как и остальные. Что во что бы то ни стало хотел верить в лучший конец, но одергивал себя. Не хотел говорить что-то заверяющее, знал ведь, как эти пустые надежды потом разбивают сердце. — Хайд, — зовет. — Ты можешь, знаешь, — мнется. — Ты можешь остаться, если хочешь. Лоулесс едва сдержал нервный смешок — ну конечно! Широта не был бы собой, если бы при всех не сказал (если перевести, опять же) «Я не хочу, чтобы ты находил его труп». В словах Махиру была забота только о Хайде, имя Лихта в чужих мыслях уже было выбито на булыжнике с двумя датами и черточкой между ними. «Я знаю, как ты дорожишь им» — говорят глаза Широты. «Я не хочу, чтобы ты страдал» — повторяют. — Нет, я пойду, — наперерез чужому взгляду, Хайд резко дергает головой, пытаясь стряхнуть с себя наваждение. — Хорошо, — Махиру не спорит, твердо кивает. Сметает с полки маленькие игральные фишки, разбрасывает их по карте. — Ваши районы, — говорит он — и все понимают. Собственную фишку он находит слишком далеко от маршрута, как ему кажется. Лихт вряд ли туда дошел бы, если… — Эй, Лили, можно поменяться с тобой местами? — окликает он стоящего рядом «брата». Тот ойкает от неожиданности и его беспокойный взгляд замирает на Лоулессе. — Ты уверен? — Нет, не уверен, — закатывает глаза Хайд, нетерпеливо топая ногой. Замечает краем глаза, как Махиру неодобрительно щурится в сторону Лили, посылая ему знаки из разряда «Откажи, откажи, откажи». Лоулесс нервно всматривается в фишку Лили — выцветшую, когда-то бывшую яркого цвета фуксии. Она не была рядом со стенами и штабом, как, например, синяя фишка Куро, но и не слишком далеко. Хайду было легче остальных понять, куда пошел Лихт. В конце концов, ходить на дежурства — рутинная работа. «Наша работа», — напоминает он самому себе и чувствует, как непроизвольно руки сжимаются в кулаки. Чем дольше они здесь стоят — тем сильнее чувство вины начинает достигать его сознания. А вина в данном случае совсем не к месту — Лихт наверняка жив и сейчас просто наворачивает круги по окрестностям, пытаясь поймать кошку. Его Ангел в порядке. По-другому просто не может быть. Наверное, если он не ищет кошку, то просто решил все-таки побить рекорд по убийству зомби — он может быть очень упертым и целеустремленным, особенно когда не надо. Небось сейчас уже третий десяток трупов пошел, и из их останков он просто складывает «Пошел нахер, Хайд» где-нибудь у высотки. Романтичное послание, только в стиле Лихта и в обстоятельствах зомби апокалипсиса. Он жмурится, вздыхает. Пытается избавить себя от ужасных картин, что его воображение продолжает подкидывать. Мысли отвлечь довольно сложно, как ни пытайся их забить радужными пейзажами, все так или иначе возвращается в одно русло: к какой-нибудь грязной заплеванной подворотне с телом. На плечо ложится рука. Лоулесс едва не подскакивает, но ограничивается рваным вздрагиванием. Оглядывается себе за спину — видит Куро. Тот смотрит не на Хайда, но на Махиру. — Пусть поменяется, — медленно, четко проговаривает он, коротко хлопнув Лоулесса по плечу. Махиру со вздохом кивает самому себе, потом Лили. Последний, с высоты своего роста, кидает Лоулессу заверяющую улыбку и треплет волосы, так ничего и не сказав. От такого поведения окружающих становилось вдвойне скверно. Будто все знали, что найденное Лоулессом будет не Лихт в полной комплектации, а следы крови и труп в конце улицы. В полной суматохе все готовятся — Хайд этого не замечает. Все его действия доведены до автоматизма, а в голове каша из мыслей, которые невозможно собрать воедино как ни старайся. Он кидает себе через плечо увесистое охотничье ружье и прячет в рюкзаке коробку патронов, паек, бинты и перекись — вдруг что. В кармане потертых брюк лежит дополнительный нож, основной болтается на поясе — готовый в любой момент быть использованным. Стоит с минуту перед закрытым шкафчиком, косится влево — там обычно должен стоять Лихт. Будь он здесь, он бы хлопнул дверцей со всей силы и взглянул на Лоулесса непонимающе, спрашивая что-нибудь в духе: «Чего уставился?» Лили с другого конца комнаты пошутил бы, продолжив за Тодороки фразу: «... нравлюсь?» — поиграл бровями, за что получил бы в лицо предметом одежды. От Хайда, само собой. Лихт на такие вещи по какой-то причине не обращал внимание, видимо, решив сконцентрировать все свое раздражение в одной точке — на Лоулессе. — Все готовы? — вырывает из мыслей Широта. Иллюзорный образ Лихта тает на глазах, сменяясь чувством угнетения и потери. — Нет, но кому какое дело? — вздыхает Куро, за что получает подзатыльник. Они выходят за пределы безопасных стен крадучись, как кошки охотящиеся за мышкой. На самом же деле все было наоборот: сейчас они — мышки, а стая мертвых и голодных ртов — далеко не маленькие и не домашние, но все же кошки. — Как по плану, — Махиру взмахивает рукой, пальцами указывая направление, в которое собирался пойти. Все быстро кивнули, стремительно расходясь друг от друга. Хайд среагировал не сразу, но когда уже понял — стоял совсем один, вглядываясь в полуразрушенные здания, которые когда-то населяли простые люди. Интересно, в других обстоятельствах, он бы подружился с Лихтом? Задаваться этим вопросом глупо, если ты не веришь в существование альтернативных вселенных. Хайд, к сожалению, верующим хотя бы во что-то не являлся: да и трудно им быть, наверное, в такой-то ситуации. В другой вселенной они бы с Лихтом и не пересеклись никогда, как две параллельные прямые. Слишком уж разные даже для того, чтобы дышать одним воздухом. Такие как Лихт в мире без угрозы для жизни — люди успешные, окруженные толпой обожателей и ненавистников одновременно. Кажется, его Ангел был пианистом до того, как началось все это безобразие? «По-хорошему, надо будет спросить» — Хайд старательно фиксируют в голове эту мысль, стараясь держаться за нее, как за спасательный круг. Он рысью оббегает территорию маршрута, настойчиво игнорируя знакомые места и всплывающие в голове воспоминания, связанные с ними. «Спорим, я смогу спрыгнуть с третьего этажа?» — Лихт задиристо выгибает бровь, приподнимая голову. «Без того, чтобы сломать себе обе ноги? Маловероятно, мой Ангел» — качает головой Хайд. Лихт не спрыгнул. Но только потому, что Лоулессу кое-как да удалось отговорить упрямого Ангела от глупостей. Наплел ему тогда, кажется, что Кранц будет кипеть от злости даже от простой царапины. На Лихте это сработало, как на дрессированной собаке: тот выпрямился, посерьезнел и пробормотал «Ты прав, наверное». Или ситуация, когда они оба впервые познакомились в штабе. Он тогда пришел не один, само собой, а с Розеном. Помнится, все дружно сидели за столом. Хайд тогда только вошел в помещение, а Лихт как раз собирался выйти. Столкнувшись нос к носу, они оба одновременно отпрянули. Лоулесс потер лоб и впервые взглянув на лицо перед ним, выпалил первое, что пришло на ум: «Охуеть, ты что, ангел?» «Охуеть, ты что, чучело?» — безэмоционально передразнил Лихт. Толкнул его плечом, вынуждая сделать шаг назад от прохода. Лоулесс тогда так и остался стоять, пытаясь понять, что вообще произошло. Хайд мотнул головой. Когда перед глазами пролетает жизнь (что иронично, ведь все, что он вспоминает — это Лихт), это редко когда заканчивается чем-то хорошим. Из всех просмотренных фильмов и прочитанных книг, стоило сделать вывод, что итог — смерть. Лоулесс даже представлять не хочет, что будет делать дальше без Лихта. Это казалось невообразимым, совершенно не укладывалось в голове. Его Ангел был настолько обыденной и въевшейся во всю его суть вещью, без которой само существование было невозможным. Он проскакивает очередной переулок, сверяясь со своей памятью. В какой-то момент уже очередная улица проносится мимо. Еще чуть-чуть и он достиг бы границы своего маршрута поиска. Однако что-то, неведомая сила или излишняя внимательность к общим деталям заставляют его затормозить. Поворот, уходящий в узкую улочку спальных двухэтажных домов отчего-то кажется важной уликой. Он рефлекторно прижимает руку к ножу и двигается вдоль по асфальту, осматривая здания. Выбитые стекла, разворошенные дворы и тихие завывания ветра. Атмосфера, не сулящая ничего хорошего. Тут редко кто ходил — улица слишком узкая для маневров, потому это место было небезопасным. Кто знает, может здесь бродят парочка тварей, которых попросту забыли убить? Лоулесс отпрыгивает, когда недоглядев, почти в упор не натыкается на зомби. На труп — как он понимает позже. Из пробитого неряшливым ударом лба сгустками валит кровь, колено вывернуто неестественным образом. Хайд удивительно быстро узнает этот почерк. Лихт, разумеется, не серийный маньяк, чтобы иметь какой-то «почерк», но за несколько лет работы бок о бок волей-неволей запоминаешь чужие привычки. Просто взглянув на холодное тело перед собой, в голове уже выстроился образ Лихта, по какой-то причине торопящегося и невнимательного. Удар был неточным, вследствие чего исправленным — следы от мачете были рваными, как если бы кто-то покрутил рукоять для достоверности вправо-влево. Идя дальше по пустым улицам, он продолжает невольно себя накручивать. Лихт торопился, возможно за ним погоня. Наткнулся на стадо? Но почему ближайший километр тишь да гладь? Ответ на вопрос он не находит. Но находит следы. Свежие капли крови: достаточно маленькие и невзрачные, чтобы их можно было случайно пропустить, но недостаточно незаметные, чтобы быть пропущенными Хайдом. Он идет по это крошечной зацепке, как по красной нити в лабиринте минотавра. И в душе теплится мысль, что и эта подсказка приведет его к выходу — к Лихту, ждущему его как минимум с распростертыми объятиями и как максимум — «извини-меня-я-тупой» речью и накрытым красной скатертью столом с едой. Капли крови его приводят не к выходу, но в ужас. Следы оборвались, уходя влево. И стоило ему повернуть в этом направлении голову, как от переизбытка красного перед глазами захотелось упасть в обморок. На каменном заборе с проволокой, примерно полтора метра высотой, была кровь. Очень много крови. Лоулесс хотел бы сказать, что кровь могла быть чья угодно, вплоть до неудачно подпрыгнувшей собаки, но в колючей проволоке запутался обрезок ткани — белая джинса, принадлежавшая Лихту. Хайд, стараясь не терять времени, обошел дом и несколько раз дернул калитку, прежде чем убедиться в том, что она закрыта. Лишних подтверждений не нужно было. Обойдя дом снова, но уже во внутреннем дворе, Лоулесс заметил кровавую дорожку до парадного входа, будто красный ковер устлавший блестевшую жизнью траву. Стиснув наготове нож, он толкнул дверь. Та со скрипом поддалась, открывая вид на гостиную в полном беспорядке: засохшая кровь и разбросанная мебель. Чуть поодаль виднелся проход на кухню — так же тихо. Лоулесс поспешил подняться по лестнице, уже снимая с плеча ружье и прицеливаясь. В конце концов, он мог ошибиться в своих выводах и в этом доме был какой-то мертвяк-акробат в белых джинсах, а не Лихт. Коридор тоже был безмолвен. Не единого звука не прозвучало, когда он поднялся. За первой дверью была просторная спальня — никого. За второй — ванная комната, успевшая запылиться. За третьей дверью тоже не оказалось ничего, кроме детской. Разбросанные игрушки — все замерло, наверное, в том же состоянии, в котором было брошено. Четвертая дверь оказалась пустой кладовой. Лоулесс вдруг почувствовал легкое замешательство, которое тут же перекрыло облегчение от того, что здесь он не увидит труп Лихта. Думал так до тех пор, пока на его голову многозначительно не упала откуда-то с потолка веревочка. Вход на чердак. Внутри все содрогнулось. Лоулесса пробила крупная дрожь, рука повисла в воздухе, так и не сумев схватиться за веревку. Когда все двери пустые, за последней обязательно что-то будет — так гласило правило любого ужастика. Все призраки водятся на чердаках — милостиво подсказало ему сознание о другом тропе, часто используемом в фильмах. Лоулесс дергает за веревку. Лестница разворачивается со звуком раскрывшегося веера. Он ждет, вслушивается в звуки. Ветер свистит сверху, бессмысленно проходя сквозь разбитые окна и гуляя по помещению. Уже зная, что на чердаке все спокойно, он позволяет себе малодушно закрыть глаза и подняться по ступенькам вверх. Ветер пробегается по волосам, мягко ероша. Вместе с дуновением в нос ударяет сладко-душный запах разлагающегося тела. К горлу подступает тошнота. Перед глазами в какой раз за сегодняшний день всплывает обезображенное лицо Кранца. Лоулесс хочет не открывать глаза, но вопреки желанию резко распахивает. Чердак оказался очередной жилой комнатой, скорее всего гостевой. Лоулесс размеренными шагами проходится по ней, выискивая еще хоть какие-то зацепки. Но в какой-то момент прекращает, ощущая собственную бесполезность. Приземляется на кровать, зарываясь в волосы и честно, почти что готов встать на колени и сложить руки в молитве. Прочесть по памяти парочку ему известных. Что там есть вообще? Отче наш? Сжимает руки в кулаки, чувствуя как волосы вытягиваются по струнке, норовя и вовсе быть с корнем вырваны. Хочется просто распластаться на кровати. И ждать. Чего именно он и сам не знает: может, новостей от Широты, а может собственной смерти. Зависит от того, что быстрее. Рация в кармане рюкзака вдруг шумит помехами. Легко выхватив ее, он антенну вытягивает до тех пор, пока шумы не превращаются во внятную речь: — Ничего нет, прием, — голосом Куро. — Тоже… — вздыхает голосом Лили рация, — прием. — Здесь слишком темно, прием, — недовольно включается в разговор Мисоно. Его голос звучит отдаленно, как если бы он положил рацию, а сам стоял от нее поодаль. — Кто-нибудь что-то нашел? — Мягкую кровать, — Хайд невесело смеется в рацию, — это считается? — ...думаю, уже слишком поздно, — аккуратно начинает Широта. Лоулессу известно, что последует за этими словами: россыпь извинений и предложение отложить поиски до завтра. — Нам стоит поискать завтра, прием. Судья бьет молотком — смертельный приговор оглашен. Хайд чувствует себя опустошенным. Как в тумане отключает радио, отбрасывая более ненужный предмет в угол. Ложится на кровати, раскинув руки в стороны. Ощущает, как холод нетерпения постепенно покидает его, уступая место липкой ночной жаре. Она царапает острыми когтями грудную клетку, раскаляет кожу и пускает свой яд вверх по венам. Знойный июль, вечера которого он вместе с Лихтом проводил, бессмысленно растрачивая время на дежурствах, вдруг оборвался. Жара никуда не исчезла — разгар лета оставался неизменным, кипятя землю до бурления. Цикады продолжали напевать свой унылый мотив, невзирая на рассыпающийся карточным домиком мир. В траве рокотали оркестром кузнечики, луна совершала свое поломничество на звездном небе. Мир продолжал меняться, время — стремительно нестись все дальше, отстукивая секунду за секундой. Хайд чувствовал, будто тонет. Ненадолго находит в себе смелость прикрыть глаза, попытаться собраться и уйти. Но неволей вспоминается родное лицо. Вспоминает осунувшегося после смерти Розена Лихта. Его по-девичьи изящные руки с длинными музыкальными пальцами. Бледную просвечивающую кожу. Спутавшиеся смоляные волосы с одинокой белой прядью, обрамляющие посеревшее лицо. Тяжелый взгляд исподлобья, бесконечно-темные синие глаза, опушенные густыми ресницами. Тонкие губы, всегда поджатые с недовольством. Вспоминает то, как эластично изгибается его тело при маневрах, как резко проламывает аккуратными руками череп попавшегося под руку мертвеца . Как Лихт зазывающе медленно пробегается подушечками пальцев по следам крови на своей щеке. Как сдувает с лица отросшие пряди, морща лоб. «Нужно возвращаться в штаб» — думает он, но не находит в себе сил и желания подняться. Спать хочется нестерпимо, но больше из-за желания вдруг проснуться в штабе, в обычный будний день. В полудреме даже слышит требовательный голос Лихта, тормошащего его за плечо. Который, как раздражающее жужжание мух над ухом никак не утихает, отнюдь — лишь становится громче и злее. Хайд медленно открывает глаза, все еще думая, что во сне. Но в подсознание вдруг закрадываются сомнения, когда лицо перед ним кажется слишком. Слишком испачканным в пыли и грязи, с розовыми пятнами содранной кожи на щеках и кровящей нижней губой. — Лихт? — зовет он с сомнением. Кажется, будто это снова — наваждение, мираж. Стоит к нему приблизиться и он растает, разлетится на миллионы осколков. Тот оглядывает его, собакой-ищейкой сканируя на следы укуса. Тянет покрытую пылью руку, видимо решившись проверить шею, но Хайд рефлекторно перехватывает ладонь. Замирает, в чистейшем шоке глядя на Лихта перед собой. Реального и живого. Он, завороженный, льнет к чужой руке. Хайд смаргивает слезы, позволяя себе обнять Лихта за плечи. Хайд видит, как руки Лихта застывают в воздухе — тот в нерешительности замер, очевидно не понимая, что от него требуется. Лоулесс чувствует себя до одури счастливым, осознавая, что перед ним именно его Ангел — не дурацкая идеальная копия из фантазии, а все тот же нескладный хмурый подросток без малейшего представления о правильном выражении чувств. Хайд весело хмыкает ему в толстовку, вдыхает родной запах. Конечно, в действительности из запахов различим была лишь въевшаяся в одежду кровь, смешанная с потом. Но за этим запахом было куда больше — это было почти необъяснимо. Лихт пах домом. Не их комнатой, которую они могли бросить в любой момент, стоит опасности нарисоваться на горизонте. Не общей одеждой, которой они вынужденно обмениваются время от времени. Ничего такого. Хайд прекрасно знал, что значит это чувство. Просто не хотел задумываться, да и к чему? Все, что он осознавал и без долгих самокопаний, всегда лежало на поверхности — ему нужен Лихт. Точно так же, как ему нужна была питьевая вода и немного еды, как нужен был крепкий сон после ночного обхода. В этом мире нет места «дому» — как точке на карте. Дом — это человек, за которого готов бороться до последнего, потому что без него — как без воздуха. — Хайд, — Тодороки раздраженно вздыхает, совсем обмякая в крепких тисках объятия. Холодной рукой неловко похлопывает Лоулесса по спине и ежится, когда Хайд прижимается теснее. Но как бы Лихт не пыхтел, намерений поторопить или отцепить у него не было. Только вздыхал специально громко и устало, напоминая о себе и своей затекшей спине.***
Задание — проще некуда. Пройтись там, посмотреть тут. Заглянуть под крышки мусорных баков, потоптаться на крыше какой-нибудь многоэтажки, выкрикивая «есть здесь кто?». Подчистить и без того вылизанную территорию, смахнуть пыль с уличных указателей. Простым языком — прогуляться до наступления ночи, а там уже летящей походкой вернуться назад. Можно конечно и поискать пропитание, но шанс найти что-то съестное не был обнадеживающим. Их клочок земли, отмеченный и известный остальным выжившим, оставался неприкосновенной территорией на воображаемых картах. К тому же, почти все зомби здесь были истреблены. Порой, правда, чистоту этого райского местечка портило стадо, раз в полгода-год проходящее мимо. Обычно этот период сводился к осени или началу весны — и именно на это время зафиксирован пик смертности выживших. По радиосвязи кое-как да удавалось узнать, в какое направление движется стадо, а от тех групп, которые уже перенесли эти нападки шли радиосигналы дальше. Но не всегда. В неурожайные или годы без дичи другим выжившим было выгоднее не предупреждать о стаде — так они снижали численность людей и, следовательно, голодных ртов. Эта игра в сломанный телефон продолжается и по сей день. Лихт проверяет количество припасов, когда Махиру окликает его у выхода: — Будь осторожен, — просит тот. Он закатывает глаза, но в ответ все же поднимает руку, давая знак в стиле «я тебя услышал и принял к сведению». Широта не кажется от этого менее напряженным, но Тодороки его настроения не разделял — за время скитаний с Кранцем он точно поднабрался опыта в выживании, прежде чем осесть тут. Помнится, еще до самого Розена Лихт тоже как-то выживал. Приходилось голодать по неделе и обворовывать тех, кому еда уже не понадобится, но тут нечего стыдиться — выживает сильнейший. Тодороки раньше-то и пистолета в руки не брал, стрелял из охотничьего лука, как какой-нибудь эльф из фильма. Огонь разжигал не по армейским инструкциям выживания, а опирался на собственный опыт и смекалку. А зомби убивать начал не с чьего-то пинка милосердного, а когда понял, что хочешь жить — умей вертеться. Он даже как-то на отвесную стену умудрился залезть, сбросив предварительно обувь, просто ради того, чтобы не оказаться съеденным заживо. Он был абсолютно подготовленным, наверное даже лучше, чем сами военные, которые могли рассчитывать лишь на армейские ножи на поясе и автоматы в руках. Да. Абсолютно подготовлен. И умерли военные тоже абсолютно подготовленные, потому что как и Лихт, чего-то там недосмотрели и проморгали момент. У Лихта простреленное плечо, потерянная рация и укушенное запястье. Его мутит так, что он едва разбирает дорогу, по которой идет. Жарко невыносимо, плечо зудит и жжется до мерцающих крапинок перед глазами, а ноги от усталости подкашиваются. Вся дорога по маршруту было абсолютно чистой. Когда все пошло не так — Лихт даже не вспомнит. Он очерчивал маршрут ровно пунктиром маркера, полоснувшего по карте. Горячее солнце раскаляло асфальт и вдалеке иллюзорно плясали здания и фонари. Все было так тихо и безмятежно, что Лихт в какой-то момент даже забыл, что на дворе зомби апокалипсис. Он будто снова вышел вечером в супермаркет за дыней, чтобы после вернуться домой и засесть за просмотром какого-нибудь мультфильма. Но было в этом спокойствии что-то нехорошее — Лихт понимал это на задворках сознания. Шестое чувство или интуиция — не важно, все как одно твердили, что «что-то тут нечисто». Тодороки, любуясь пейзажем, сам и не заметил, как рука теснее прижалась к рации на поясе. Он взобрался на здание, чтобы осмотреть все сверху. В его голове пробежала мысль, что причиной его беспокойства может быть просто отсутствие Хайда рядом. Тот сегодня поленился пойти и сейчас отлеживался в гостиной, наверняка выслушивая лекции от Махиру. Каждое их совместное дежурство Лоулесс всегда был рядом: шумел надоедливой мухой на ухом, напевал дурацкие заедающие песни и рассказывал истории из своей жизни «до». Лихт редко когда отвечал, просто хмыкал и кивал, давая понять, что по крайней мере слышит, но на самом деле он действительно слушал. Тодороки много чего узнал о Лоулессе именно таким путем. И не сказать, что эти странные факты из жизни так уж и были нужны Лихту. Например то, что любимый цвет Хайда — золотой, то, что до апокалипсиса он попробовал себя в разных профессиях или любовь к ветчине и сыру. Но когда Хайда не было рядом — тишина давила и звенела. Лихт даже боялся того, как отчетливо слышал гул собственной крови в ушах. Расслабленно стоя на крыше, глубоко вдыхая душный запах лета и пыли, пока жаркий ветер трепал его грязные волосы — Лихт услышал выстрел. Когда он осознал, что именно за выстрел — было слишком поздно. Жгучая боль мгновенно расползлась по плечу и Тодороки успел равно вдохнуть воздух сквозь стиснутые зубы. Пошатнувшись от внезапного выстрела он и сам не заметил, как перевалился через хлипкое ограждение. Лишь скрип гнущегося металла привел его в чувство, заставив оглянуться себе за спину — найти взглядом стрелка. Но он не успел — перед глазами уже одни за другим проносились пасти грязных окон. Упав в колючие ветви кустарника, Лихт по инерции прокатился пару метров по асфальту, ощущая как кожа на теле стирается до крови. И в этом мареве из собственной крови, ядовито синего неба и вида злосчастного здания, он зацепил силуэт — слишком нечеткий из-за бликов солнца, но от одной лишь равнодушной позы человека, внутри вскипала злость. — Эй, выродок! — окликнул Лихт, тут же закашлявшись от поднявшейся пыли. Попытки привести себя в вертикальное положение оказались безрезультатны — руки совершенно не слушались, безостановочно тряслись и подгибались. Незнакомец не ответил. Закинув ногу на одно из ограждений и сложив руки на груди, он молчаливо наблюдал, будто любуясь потугами Тодороки встать. На секунду, как показалось, на его лице промелькнула тень улыбки и что-то бесчеловечно жестокое мигнуло в глазах, прежде чем он ушел. Когда Лихт находит в себе силы встать — он хромает к кустам, в которые упал. В кармашке на поясе больше не болталась рация, и здравый смысл подсказывал, что даже если бы он и ее нашел — толку после такого падения было бы ноль. Вообще удивительно, как Тодороки упал с пятиэтажного здания, не переломав при этом обе ноги. Но радоваться было рано — плечо адски гудело, а ноги если не сломаны, то вывихнуты точно. Ситуацию ухудшило обострившееся чувство тревоги. Сердце волнительно застучало набатом в ушах и Лихт резко подскочил на ноги, после тут же согнувшись от неприятных ощущений по всему телу. Странное чувство страха копошилось в нем, термитом выгрызая путь на свободу. Он бегло оглядел улицы, но так и не увидел ничего подозрительного и опасного. Но внутри все вопило, да так громко, что Лихт вот-вот готов был очистить содержимое желудка. С мыслью о возвращении обратно, в штаб, Тодороки сбился с маршрута, идя почти вслепую — темнеть стало стремительно. Пустые улицы больше не казались умиротворенными и спящими. Это был вымерший город. С черными пастями выбитых окон и мрачными силуэтами на периферии. Заблудшими душами, покачивающимися неторопливо по всему городу. Что-то подсказывало ему, что выходить на главную улицу — гиблое дело, особенно в такую темноту. С одной стороны много места — это плюс, а с другой никогда не знаешь, кто набросится со спины или кто все-таки решит закончить начатое и застрелить. Сначала он думал дойти до радиовышки — попробовать найти и запустить запасной генератор, выйти на волну их раций и передать сообщение. Потом идея была отброшена как одна из глупых и он решил придерживаться прежнего плана — вернуться в штаб самому. Но на пути улицы, казавшиеся ему слишком тихими вдруг наполнились жизнью. Сладкий запах разлагающихся тел и клокочущее рычание стали доноситься эхом из разных переулков. Звуки постепенно возрастали и тихое бульканье мертвых организмов переросло в агрессивный рык. В темноте улицы что-то взвыло спущенным с цепи псом, отчего изо всех углов тут же выбежали мертвецы, как по команде охотника. Лихт срывается на бег, повторяя про себя священным заветом: «Не оборачивайся». Он бежит вдоль улицы, раскачиваясь из стороны в сторону от тяжести собственного тела, петляет меж узких улочек уже не имея понятия, куда именно бежит. Названия улиц сменяются все чаще, но времени вчитываться в указатели нет. Он уворачивается от прыгнувшего на него зомби и тот пролетает над ним, с грохотом ударяясь о мусорные баки. Звон металла резонирует с пустой улицей громкой мелодией погони. Монстры позади него воют охотничьими собаками, тянут свои гнилые руки без возможности зацепиться. Лихт резко сворачивает за угол. Какая-то тварь бросается на него из темноты и Тодороки с отчаянием понимает, что его тело двигается недостаточно быстро. Он видит, как блестят в уходящем солнечном свете белые глаза монстра, как на его голове волосы один за другим отлетают клоками, как раскрытый рот с острыми зубами неминуемо движется прямиком на него. Видит, но предпринять ничего не может. Рефлекторно выставив перед собой руку, навалившееся тело заставляет его пошатнуться. Лихт кричит от боли, когда слышит треск разрывающейся плоти под давлением зубов. Сил хватает чтобы отбросить мертвеца в сторону, как раз кстати сбив других как кегли. — Блядь. Блядь! Как в горячке он мечется от улицы к улице в поисках укрытия, невидящими глазами выискивая хоть какое-то безопасное место, уже не пытается запомнить. Позади него по раскаленному асфальту неизменно бегут изголодавшиеся трупы, ждущие когда же Лихт наконец выбьется из сил. Горячая кровь обжигает лицо, оставляя после себя контрастно холодные мокрые разводы, челка неприятно липнет к глазам. Разбираться с этим времени нет. Через какое-то время он наконец избавляется от хвоста, перемахнув через забор в каком-то переулке. И неожиданно оказывается посреди спального района с одноэтажными домами. И приличными заборами. Высокими, прочными — отмечает он как бы невзначай, прижимая укушенную руку к толстовке. Мысленно он пытается свериться с картой в своей голове, но на ум приходили лишь два района с такими домами. И что смешно, ни в одном из них Лихт не удосужился побывать. Хромая по улице, он к собственной радости натыкается лишь на одного мертвеца. Конечно, лучше было бы обойтись и без него, но один лучше, чем толпа. Расправившись с ним кое-как, Лихт едва не забывает мачете в виске и долго вертит лезвие из стороны в сторону, пытаясь вызволить из засады гниющего мяса. Сил не хватало, а одышка и покрывшиеся холодным потом ладони никак не способствовали успеху. Но что помогло — это непонятный шорох и грохот упавшего мусорного бака. От этих звуков, испуганный Лихт так потянул мачете на себя, что еще чуть-чуть — и он бы упал. Перепрыгивая через забор, он зацепился ногой за колючую проволоку и сам наделал немало шума, проехавшись лицом по пыльному газону. От удара перед глазами все заплясало фейерверками. Получается забежать в рядом стоящий дом с забором выглядящим понадежнее и забаррикадироваться, забросив на лестницу шкаф и придвинув к дверям жилой комнаты книжную полку. Шторы задернуты, окна и двери закрыты прочно. Этого будет достаточно на первое время. Но тут еще накладывался фактор везения, так что полной гарантии в собственной безопасности никто дать не мог. Ради дополнительного заверения самого себя в сомнительном спокойствии, он запирается в ванной. И в потемках, пускай и со включенным фонарем, наткнувшись на свое отражение — вскрикивает и выругивается. То, что смотрело на него из зазеркалья — «что-то», но не человек. Искривленное подобие, с заплывшими кровью глазами и густой подсыхающей кровью, грузно очерченной от лба до линии подбородка. С паутиной чернеющих вен, тянущихся по руке и достигающих шеи. Он вытряхивает содержимое рюкзака на пол. Закатывает рукав выше локтя, отлепив пропитавшийся кровью предмет одежды от кожи. Бутылка воды из рюкзака выливается на укус, ремень до посинения оплетает и стискивает руку. Оба бутылька хлоргексидина опрокинуты на нож и рану. Меж зубов он зажимает отрезанный кусок своего ремня. Это делается со звоном в ушах и легким головокружением, но так легко и беспрепятственно, будто Лихт уже проходил через подобное до этого. Но это представлялось возможным только в том случае, окажись у него запасная рука. Охотничий нож грозно нависает над пораженной областью, отбрасывая тяжелую черную тень. Лезвие блестит на просачивающихся сквозь шторы лучах догорающего солнца. Лихт дрожит. Дышать невероятно тяжело, сердце гулко колотится в груди. Это ради остальных. Это ради Махиру, который, как идиот, каждое дежурство трясется над ними заботливой матерью. Это ради, черт побери, Хайда, улыбающегося так ярко, что в глазах темнеет. Он повторяет это себе, перед глазами старательно вырисовывая расстроенные лица союзников, нашедших его бездыханное тело. Лицо Лоулесса отчего-то бьет особенно больно, и сердце жалостливо екает, подталкивая к окончательному решению. Нож вонзается в руку.***
— Что мы будем делать? — тихо шепчет Хайд, до конца не уверенный в том, как поступить в такой ситуации. Лихт был жив. Хотелось сказать, что руки-ноги на месте, но это уже не было бы правдой — скорее так, жестокой шуткой, за которую немудрено получить пощечину. К тому же, никто не давал гарантии, что его хорошее самочувствие это надолго. Учитывая его общее состояние, Лихт может и до утра не протянуть, даже если не брать в расчет тот же укус. Кровопотеря — это куда большая угроза на данный момент. — Можно взглянуть? — сглатывая вязкий ком из нервов, бормочет Хайд. Лихт, сразу поняв о чем идет речь, протягивает пострадавшую руку. Когда Хайд не нащупывает ладони, он не удивляется — это очевидно, но что-то внутри так мерзко перекручивается и в грудной клетке сердце болезненно ухает вниз, что Лоулесс не в силах сдержать угрюмого смешка. — Это разве смешно? — с укором уточняет Тодороки, выгибая бровь. — Ни капли. Просто… — он мнется. — Ты когда-то говорил мне, что обязательно сыграешь для меня на пианино. Похоже, теперь это неосуществимо, — снова фыркает. — Какой мерзкий пессимист. Даже если у меня не будет рук, я тебе хоть пальцами ног сыграю, — хмыкает Лихт. — А если и их не будет? — спрашивает Лоулесс, несвоевременно поняв, что это чересчур. — Научу тебя играть, — нисколько не уязвленный, просто отвечает Лихт. Хайд молчит. — Что, больше грубостей из тебя уже не полезет? Лоулесс не нарочно пропускает слова мимо ушей, потому что-то закатывает пропахший кровью рукав. Когда показывается кожа, Хайд сперва не разбирает оттенок кожи: не то фиолетовый, не то красный. Но Лихт, смекнув в чем дело, правой рукой нащупывает на полу фонарик и отдает его Лоулессу. Хайд морщится от того, как болезненно все выглядит. Над отрезанной конечностью выше локтя до посинения был затянут жгут из лихтового ремня. Самой раны, к психическому здоровью Хайда не было видно из-за нескольких слоев бинта, плотно обернутых на руке. Над отрезанной конечностью до посинения был затянут жгут из лихтового ремня, который даже на вид впивался в кожу слишком болезненно. Самой раны, слава богу, видно не было — отрезанная часть была плотно обмотана несколькими слоями бинта. Хайд хочет сказать что-то ободряющее, вроде «Инфекция не распространяется», потому что никаких характерных проявлений вируса не видно, но молчит. Ненароком вспоминается Офелия. Ее шелковистые волосы, мягкие руки и завораживающая улыбка. Вспоминает ее голос, ласкающий весенним ручьем и такой родной теплый взгляд. Чувствует, как задыхается. Осознает это, только когда фонарик в его руках трясется так сильно, что Лихт замечает. Лоулесс для уверенности оплетает второй рукой толстую рукоять, но этого оказывается недостаточно. Стыдливо опускает голову, попутно пытаясь взять под контроль эмоции, готовые перерасти в полноценную истерику. Лихт накрывает его руки своей, давит, заставляя положить фонарь на пол. — Я не заставляю тебя сидеть здесь со мной всю ночь, знаешь? — предлагает он, видимо пытаясь хоть раз побыть проницательным и понимающим одновременно. — Дело не в этом, Ангелок, — Хайд качает головой. — В Офелии? — фонарь светит тускло, но Лоулесс видит его тяжёлый взгляд, так и кричащий, что «всегда дело в ней». Хайд не хочет признаваться, но да, дело в ней. Всегда было и будет. Офелия, пускай ее и нет рядом, всегда мертвым грузом обвязывает его, сковывает руки и ноги. В каждом движении, каждом слове и действии были всполохи — последствия того времени, проведенного с ней. Казалось, будто Офелия — проклятие, контролирующее его вот уже несколько долгих лет. И чары разрушить вряд ли сможет сто раз описанный книгами прием «силы любви» — эту болезнь уже не вылечишь. Но с Лихтом симптомы облегчались. Фантомная хватка рук, сомкнувшаяся на его шее ослабевала. Впрочем, были вещи, которые с Лихтом обсуждать не хотелось. — Нам все же не стоит здесь оставаться. Не похоже, что этот дом хорош для оборонения от зомби, — Хайд тускло усмехается, старательно пряча дрожь за улыбкой. Он знает, что малодушно переводит тему, когда наоборот, стоило бы говорить — но не может. — Тебе не стоит тут оставаться, — с нажимом отвечает Лихт. — Возвращайся к остальным. — Не говори так. Я только нашел тебя. — Я и не говорю тебе меня здесь бросать. Как только расскажешь, что случилось — вернетесь за мной. — Мы не можем пойти вместе? — глупо уточняет Хайд. — Конечно, но по дороге я сдохну. Сойдет? — А рация? — Хайд виновато вжимает голову в плечи, но продолжает гнуть свою линию. — А она у тебя есть? — с иронией уточняет Лихт, хмурясь. — Да, вот только… — он оглядывается, поднимаясь. — Я ее бросил где-то здесь, минуту. После нескольких минут поисков и отодвигания тумбочек и комодов, за которые Лихт успел упрекнуть его в никчемности три раза, — рация нашлась. Удивительно целая, несмотря на то, что в последний раз когда она была у Лоулесса в руках ее постигла незавидная участь быть откинутой прямиком в стену. Но… — В чем дело? Ты все-таки хочешь, чтобы я здесь сдох? — глядя на его заминку, не выдерживает Лихт. — Вовсе нет! Что за хрень ты вообще ляпнул? Тупой Ангел. — вспыхивает Лоулесс моментально. Лихт предпринимает попытку встать, но что-то идет не так: когда он, оперевшись о комод, пытается встать, то смахивает предметы лежащие на нем — и рамка фотографии падает ему на голову. — Лихт-тян, — подрывается Хайд, обеспокоенно опускаясь напротив него на корточки. — Все нормально? Сильно болит? — рука ложится на макушку, на которую и пришелся удар. Лихт шипит. — Рацию сюда дай, — сквозь стиснутые зубы требует Лихт, вытягивая руку. Хайд послушно кладет в его ладонь рацию, понимая, что своими сопротивлениями и отбрыкиванием вызовет у Лихта неконтролируемое упрямство, вследствие которого он точно умрет. Выкручивая антенну, Тодороки и Хайд какое-то время сидят в молчании, вслушиваясь в помехи исходящие от техники, пока Лихт ищет их общий канал. — Эй, это Лихт, меня слышно? — зажимая кнопку ртт. Ответа не следует. — Может, она сломана? — шепчет Хайд. — Заткнись. — Сам заткнись. Слышится шум. Лихт отпускает зажатую кнопку торопливо и помехи постепенно преобразуются в голос: — Хайд?! Лихт!? Это вы? Боже, Лихт! Я… П-поверить не могу, господи. Где вы? Я, нет, мы сейчас же заберем вас оттуда! Оба сразу узнают в голосе Махиру. В интонациях не слышится и намека на сонливость, только взвинченность и искрящаяся радость. После долгих объяснений и разжевываний сложившейся ситуации, разговор по рации прерывается. Несмотря на то, что отвечал в основном Хайд, забравший рацию обратно, Широта выпытывал большую часть ответов именно у Лихта. Тот отвечал неохотно и в силу своих возможностей, часто прерываясь на глубокие вдохи, чтобы выровнять сбивающийся от повышенных интонаций голос. К тому же плохая связь способствовала излишнему напряжению голосовых связок вышеупомянутого. Но поведение Широты не требовало каких-то особенных объяснений. Хайд отлично понимал это чувство глубокой тоски, возникшей всего за день. За день, оказавшийся невообразимо длинным; за который он успел напридумывать исходы один хуже другого. Человеческое сознание отчаянно претерпевало мысль гибели хорошего друга, но в то же время грезило увидеть за свою жизнь одну-единственную хорошую концовку. Только вот, хорошая концовка не была пока что гарантирована и Лихт, слыша облегченный вздох Махиру, торопится вернуть того в реальность: — …это не значит, что я не могу оказаться зараженным. Это может быть и просто медленное развитие в связи с удалением очага заразы. По ту сторону повисает гробовое молчание. — Лихт, ты не думаешь, что это- — «слишком жестоко» повисает недосказанным. Хайд понимает, что Тодороки говорит это из лучших побуждений; он просто не хочет, чтобы в случае смерти его товарищи окончательно ослабли духом. Вспыхнувшая надежда — всего лишь маленький огонек, который запросто может затушить даже слабое дуновение ветра. — Это должно что-то изменить..? — доносится из рации серьезно. — Просто дождитесь нас, ладно? В штабе разберемся.***
За слуховым окном чёрное небо сереет, а затем — розовеет, знаменуя наступление нового дня. Птиц не было слышно еще со времен вспышки вируса, так что никакое щебетание не разносилось по сонным улицам. Все животные, стоило им прознать об объявившихся людоедах, словно испарились в одно мгновение. Возможно расселились по своим родным местам: лесам, степям, озерам. Стоило только людям исчезнуть, как природа начала потихоньку приходить в себя: леса, не вырубаемые человеком активно разрастались; сохнущие озера снова заполнялись чистой водой и животные на радостях увеличивали свою популяцию, спрятавшись в своих чащах. Хайд прижимает макушку Лихта к своему животу, пальцами перебирая спутавшиеся волосы. В какой-то момент бессмысленного сидения на одном месте Лихт просто заснул, тихо соскользнув со шкафа и свернувшись на полу. Решив хоть немного облегчить тому сон, Лоулесс перетянул чужую голову себе на колени. Сам заснуть он не мог. В груди все полыхал страх, что в любой момент Тодороки перестанет дышать и спустя пару секунд вновь очнется, невидящим глазами уставившись на Хайда. Но этого не произошло — Лихт просопел у него на ногах до самого утра. Разве что изредка Тодороки дергано просыпался. В такие моменты Хайд ловил себя на том, что его сердце трусливо сжималось, а его руки на лихтовых плечах начинали сильно вдавливать последнего в собственные колени, тем самым не допуская возможности нападения. Но все мгновенно успокаивалось, когда сквозь сон Лихт невнятно уточнял: «Все в порядке?». Стоило Лоулессу только дать согласие, как последний расслаблялся и засыпал снова. За ночь Махиру связывался с ним каждый час, уточняя состояние Лихта. И с каждым звонком, с каждым ответом «Все нормально» голос Широты становился все оживленнее. — Хайд-сан, как Вы? Можете выйти из здания? Мы вас там перехватим, — из рации доносится голос Широты. Хайд испуганно подскакивает, рефлекторно вцепившись в Лихта. Когда Лоулесс понимает, что это всего лишь рация, то расслабляется. Лихт бормочет что-то, переворачиваясь на бок. Хайд подтягивает к себе рацию и зажав, кнопку, отвечает: — Как обстановка с зараженными? — Стабильно, — голосом Мисоно. — На пути встретили всего-то три штуки, да и те в нас оказались не шибко заинтересованы. — Но вы..? — хмурясь, переспрашивает Хайд. — Убили на месте. Все чисто, — заверяет он. — Хорошо, сейчас. Лоулесс встряхивает Тодороки за плечо, вслушиваясь как на фоне в их общем канале продолжаются активные дискуссии: подключившийся к разговору Тецу спокойно докладывает, что рядом со штабом ни одного инфицированного замечено не было; Куро жалуется, что хочет домой и слышно, как Махиру отвешивает ему дружеский подзатыльник; Лили уточняет у Мисоно его самочувствие и просит не переусердствовать. — Ангел-чан, проснись и пой. Махиру и остальные пришли, — нараспев тянет Лоулесс, не в силах скрыть свалившееся облегчение. Лихт реагирует не сразу: сперва только морщится от щекочущих прядей волос, затем мычит что-то в ответ на слова Лоулесса и только потом открывает глаза. — Ты хорошо спал? — уточняет Хайд. Лихт пытается приподняться на локтях, пока сам осоловело оглядывает помещение с таким видом, будто весь вчерашний день для него не существовал. Он, опираясь о услужливо вытянутую руку Хайда принимает вертикальное положение. Вывести Лихта наружу оказывается куда более сложной задачей, чем казалось со стороны. Тодороки расшевелить было практически невозможно — он был копией только проснувшегося Куро: беспомощный как детсадовец и не желающий прикладывать никаких усилий для передвижения. Лестница, ведущая с чердака была практическим непреодолимым препятствием. То же самое можно было сказать и о лестнице со второго этажа и длинных коридорах. Но когда они выходят, Хайд не может сдержать улыбки — его союзники стоят во всеоружии с такими сосредоточенными лицами, что между ними и мышь не проскочит незамеченной. Впервые за этот чертовски долгий день Лоулесс почувствовал себя в безопасности. По дороге в штаб завязывается глупая перепалка. Махиру, отмечающий на карте все чистые зоны вяло отмахивается от липнущего Куро, завистливо тычущего пальцем в уснувшего Лихта, удобно расположившегося на плечах Гила. — Я прошел только за это утро весь свой недельный лимит, — бормочет он. — Мне нужно подкрепиться. И отдохнуть, — вздыхает он, но остается проигнорированным. Широта оказывается слишко увлечен нанесением заметок на карте города. Мисоно с выверенной периодичностью заглядывает мельком в переулки, чтобы затем безмолвно кивнуть остальным, подразумевая «чисто». Хайд, страхующий его и держащий всю темную яму переулка на мушке, чувствует себя недостаточно надежным напарником. Руки от напряжения и усталости тряслись и глаза слипались так сильно, что он был готов поддержать Куро и упросить кого угодно понести его на руках. Даже если этот кто-то — тощий Мисоно, которому для начала стоило и себя научиться держать в руках. Гил рядом хмыкает, треплет Лоулессу волосы, совсем как Лили днем ранее — с какой-то смесью жалости и искренней заботы. — Тяжелый день для тебя, а? — спрашивает Гил будто сам у себя, но «для тебя» режет уши наперекор возможному риторическому вопросу. Он невольно скашивает взгляд на Лихта, по лицу которого трудно было определить: он отрубился потому что устал или все-таки упал в обморок от кровопотери. — Для всех, — заявляет Махиру справедливо, отвлекаясь от нанесения заметок на карте. — Мы еще полтора часа мотались по городу как умалишенные, потому что ты на связь не выходил, — укоряет он. — Ага, спасибо за это, кстати, — подключается Мисоно пассивно-агрессивно. — Это была вынужденная мера, — защищается Хайд. Лихт, если бы не находился в отключке, равнодушным голосом ведущего объявил бы, что это чистой воды вранье. Но слава Богу и его подчиненным — ангелам, что Тодороки приспичило поклевать носом именно в данный временной промежуток. — Мы злимся, потому что ты заставил поволноваться, — выступая в качестве голоса разума, объясняет Гил спокойно. — Лоулесс, ты даже не соизволил побеспокоиться о том, чтобы сказать нам, что с тобой все хорошо. О коротком сообщении. «Я в порядке» было бы достаточно. Просто чтобы мы не волновались. Но нет. Лили уж было подумал, что ты, как эталон романтического героя вроде Ромео, решил вслед за «любимым» пойти на тот свет. Хайда передергивает от тона Мисоно, да и от содержания его посыла. На самом деле, обернись вся ситуация иначе, как бы Лоулесс поступил? Жил себе дальше? Каждое утро вставал бы в их с Лихтом комнате, пустым взглядом рассматривая стены и смотря на свернутый в углу матрац. Спускался бы на завтрак, не имея возможности подразнить Тодороки «громкой болтовней с самого утра». Смерял тяжелыми шагами дороги с облупившимся асфальтом, вдыхая горький запах уходящего лета и вспоминая, как идя по тому же самому месту в прошлом, мог задорно толкать Лихта в плечо, наслаждаясь тихими ругательствами. Лоулесс качает головой. Да, возможно, в чем-то Лили и был прав: сложись обстоятельства иначе, Хайд действительно мог бы вжиться в роли Ромео и чувствовать себя при этом комфортно, досыпая в землице сырой. — Ну, сейчас же все хорошо, — заключает Лоулесс неуверенно. На какое-то время повисает молчание, разрываемое хрустом гравия под ногами, гулом ветра, скрипом маркера по карте и пыхтением Гила. Когда Махиру интересуется, не устал ли вышеупомянутый, Гилденштернвзвинченно качает головой и отмахивается, говоря что это сущий пустяк. — Если Ангел такой тяжелый, почему не перенести его по частям? — невпопад брякает Куро как ни в чем не бывало, не упуская в конце добавить фирменный зевок. Шокированные внезапной чернухой, устремленные прямиком на него взгляды тот малодушно игнорирует ровно до тех пор, пока не прилетает очередной подзатыльник. — Без рамена сегодня, — отрезает Широта кисло. — Да в чем дело? Я просто предложил, — неохотно отбивается тот, но безуспешно. Широта недвижим как каменная статуя. Хайд в свою очередь ежится от глупого предложения. Одна только мысль, что сейчас у конкретного пианиста недоставало руки привносила в светлое чувство облегчения волнение. Как вообще можно было так запросто решиться отрезать себе руку? Хайд, даже зная, что от этого зависит его выживание, не смог бы пойти на столь радикальные меры. Просто не хватило бы духу. Лихту же всегда хватало: то ли храбрости, то ли безрассудства. — Как думаете, все будет нормально? — тревожно уточняет Хайд, невольно опуская взгляд. — Сейчас-то точно уже не о чем переживать, — отзывается Мисоно, не отрывая взгляда от зданий впереди. — Вот-вот, мы же вместе, — поддакивает Махиру. — И вообще голову не забивай, — Гил твердо похлопывает его по спине и Хайд вынужденно выпрямляется с ощущением сломавшихся костей. Хайд не сдерживает смешка, потому что их родительски-наставляющий тон и заверения звучали очаровательно. Не верить их словам было просто невозможно.***
По возвращению поднялась ожидаемая суматоха. Пусть среди них не было ни одного врача, полученный за пару лет выживания опыт оказался куда полезнее диплома о медицинской специальности. За часы осмотра, накладывания швов и поиска медицинских препаратов, проведенных в тотальном хаосе и беспорядке. Подгоняемые тяжелым состоянием товарища и желанием помочь, к вечеру каждый в их штабе напоминал тех самых мертвецов, бродящих в округе. Единственное, что радовало, тем, кому сегодня ночью предстояло дежурить не нужно было принимать активного участия в движении «как не убить Лихта» и они со спокойной душой отправились стеречь их сон. Лихт же так ни разу и не очнулся. На беспокойство Лоулесса большинство только пожимало плечами со словами вроде «а что ты хотел?», что было справедливо, но недостаточно обнадеживающе для истощенного от переживаний Хайда. Вопросов о том, где стоит разместить пострадавшего не возникало, все единогласно решили перенести Тодороки туда, где будет лучше всего — в его с Хайдом комнату. Но даже если большинство расслабилось, малая доля их коллектива потребовала пристегнуть пианиста наручникам к батарее, оправдываясь емким «вдруг что». Никто не смел это оспорить и предположительно все, кроме Хайда, об этой мере предосторожности так или иначе задумывались, но не решались сказать из-за вертевшегося у всех под ногами Лоулесса. Найти себе место он смог только к ночи, когда все источники света были потушены. Махиру сперва вызвался присмотреть за Лихтом ночью, но Лоулесс пробормотал что и сам прекрасно с этой ролью справится. Несмотря на негодование со стороны Лили, требовавшего как следует отдохнуть. Он все равно не смог заснуть. Море волнений к следующему утру улеглось. После поочередной проверки жизнеспособности Лихта, многие удовлетворенно вздохнули и смогли наконец заняться своими делами, но не Хайд. Чем дольше Лихт спал, тем сильнее Лоулесс терялся в догадках, сколько времени состояние гибернации может продлиться. Пускай все утешали его, что такое явление объяснимо — Хайду было плевать. Ему нужен был четкий ответ: какого числа и во сколько. Оттащить от Лихта его никто так и не смог. На все предложения проветрится Лоулесс отвечал резким и вполне однозначным отказом. Еду кто-то стал оставлять под дверью, но он так и не удосужился поймать кого-то из товарищей за этим делом, да и никто не торопился сознаваться. Сам Хайд никак не мог успокоить самого себя: отвлечься от Лихта хотя бы на мгновение стало табу. Груз вины вдавливал его в пол все сильнее с каждым прошедшим днем. Лоулесс был абсолютно бесполезен. Он не смог поддержать Лихта, когда тот находился на последнем издыхании, при этом умудряясь успешно корчить из себя сильного. Он не смог оказать ему надлежащую первую помощь, элементарно осмотрев и обработав раны, учитывая болтающиеся без дела медикаменты в сумке. Хайд ничего не смог сделать. Бессильно дожидался утра, стараясь не разрыдаться, пока Лихт своеобразно пытался его отвлечь. Что хуже всего на свете, так это то, что вся ситуация целиком и полностью — его вина. Если бы Лоулесс не решил полениться в тот день, если бы не был напыщенным идиотом — Лихт был бы в порядке. Никто не смел заикнуться о его вине, но, кажется, все думали об этом. И от чужих взглядов, полных сочувствия и недовольства на душе становилось скверно. Сжимая тонкое покрывало на кровати Лихта, Лоулесс вновь и вновь по памяти шептал молитвы. Где-то с десяток раз сбивался, где-то не мог вспомнить строчку. Он все же надеялся, что козел, зовущийся богом, поможет. Коротать дни, двадцать четыре на семь бессмысленно перебирая в руках смоляные волосы или смотря на обклеенную цветастыми плакатами стену, не позволяли только извечные посетители в лице Махиру И Куро. Иногда, конечно, на пороге объявлялись и остальные, но Гил, по новостям, был загружен по горло, Тецу терялся в работе из-за нехватки рук, потому что Лили и Мисоно вместо помощи в свободное время занимались вылазками в город. Даже если все работают на износ, никто не пытался приурочить Хайд к какому-либо труду, от него ничего не требовали и за просто так кормили и содержали. Он был безмерно благодарен, и если не постоянные напоминания, что все в порядке, то эта ситуация стала бы очередным узелком на петле самоненависти. Забота со стороны остальных лишь подпитывала нервозность и Хайд балансировал на краю пропасти, стараясь не начать углем рисовать на стенах полосы проходящих дней. Лихт просыпается спустя день, может чуть больше. Пусть многие и заверяли, что он проснется не скоро в силу сильных кровопотерь плюсом накладывалось состояние психики и еще множество переменных, но даже так. Восстановление заняло слишком много времени. Посреди ночи Лоулесс вдруг услышал слабый звон металла. За время проведенное в четырех стенах его слух изрядно утончился, а бессонница прогрессировала, так что подскакивать счастливой собакой от любого шороха было уже не в новинку. Разлепляя тяжелые глаза и поднимая голову с одеяла, Хайд прочертил взглядом бездвижное тело Лихта. Но в полудреме он не заметил ничего, что цепляло бы взгляд и хотел было уснуть снова, но вялая возня, когда он опустил голову на лихтовы колени, и оглушающий звон дернувшихся наручников заставляют Лоулесса подорваться на ноги. Он хотел окликнуть Лихта, но с губ сорвался лишь хрип, колющий горло. Все было прямо как в его кошмарах: бледная рука, заливаемая голубым лунным светом подслеповато тянулась к Лоулессу, из раза в раз натыкаясь на ограничение в виде наручников на запястье. Лихт открывает глаза — больше не голубые, но гнилостно-голубого цвета с въевшейся белесой дымкой на радужке и зрачками, заплывшими и расширенными. Хайд хочет кричать, но из его рта не вырывается и звука, когда Лихт воспользовавшийся его смятением цепко ухватился за его руку. Тот, словно дразня, нарочито медленно тянул его руку к собственному лицу. Попытка вырваться приносила лишь боль, потому что с каждым разом коротко подстриженные ногти впивались в кожу руки все сильнее. И даже смотря, как от бушующей истерики на глазах Лоулесса сами собой наворачиваются слезы — ни единый мускул на лице Лихта не дрогнул. Потому что это больше не Лихт. Для Хайда это самый большой страх. Пережив подобное с Офелией, ему стала отвратительна одна лишь мысль смотреть, как его любимый человек превращается в чудовище: как ранее мягкие волосы становятся ломкими и клочьями выпадают, как блестевшие жизнью глаза заплывают неконтролируемой злобой, как теплые руки постепенно хладеют и как медленно жизнь утекает из его тела. С самого дня ухода из жизни Офелии и появлении в ней Лихта — Хайд боялся. Привязаться вновь, не удержать свои чувства на поводке и с головой окунуться в слепую любовь, чтобы в конце снова оказаться с пустыми руками. Потому что чужую руку он не удержал. Не смог. Не спас. И сейчас его сердце хрустело как разбитое стекло под ботинками. — Хайд… — бормочет не-Лихт совсем невнятно, поднося руку к зубам. — Да, мой ангел, да, — в ответ шепчет Хайд и давит улыбку, пока щеки обжигают непрекращающиеся слезы. Хайд снова открывает глаза. Чувство дежавю кружит голову, но он, давясь слезами, оглядывает помещение. Это был всего лишь сон — понимает он. Более того, этот сон был неправдивый, потому что Лихт спал, совершенно не двигаясь. Тодороки замер в той же позе, в которой Лоулесс его еще днем ранее оставил. Лоулесс зачесывает волосы и до болезненного покалывания оттягивает блондинистые пряди, вслушиваясь в гул своего сердца и попутно пытаясь выровнять сбившееся дыхание. Решив ненадолго отвлечься, он мерит короткими шагами их с Лихтом комнату и мысленно считает до десяти. Косится в сторону маленького окна, из которого лился тот самый лунный свет из сна. Его бледные лучи красиво ложились на лицо Лихта, подсвечивая мягкую кожу. Сказочные отблески играли и на полу, отражаясь от полевых цветов, которые собрали Мисоно и Лили. Эти цветы Хайд вложил пианисту в руку. По правде говоря, Лоулесс просил своих товарищей собирать цветы на вылазках именно для этого, в надежде застать пробуждение Лихта и его реакцию на пышный букет в руке. Будь Лоулесс от природы поэтом, а не актером, не постеснялся бы написать о такой неоднозначной картине пару строчек. Неоднозначной она была именно благодаря цветам, из-за которых умиротворенный взгляд Лихта становился неживым. Будто это не человек, а забальзамированное чучело, которое уже завтра медленно опустят в двухметровую яму и сверху присыплют холодной землей. Наступление утра и зарево розовеющего неба стирают все тревоги. К полудню же температура переваливает за грань нормальной и Лоулесс сердечно просит тазик с водой из подвала и тряпку для Лихта, кожа которого вот-вот и задымилась бы. Смоченную водой тряпку он прижимает к чужому лбу, но когда приходит время намочить ее снова Хайд не упускает возможности прижать приятную прохладу к разгоряченным щекам. И тогда, спустя множество дней, проведенных в слепом ожидании чуда — чудо случается. Лоулесса застали сменяющим воду и медленно кладущим на чужой лоб тряпку. Лихт открывает глаза и первое, что он делает заученным движением — это поворачивает голову на подушке, уставившись прямо на Хайда. — Пить, — прохрипел Лихт требовательно. Но Лоулесс не торопился исполнять поручение. Все дни, прожитые в страхе вмиг стали незначительными, а все тревоги беспочвенными. На глаза в какой раз навернулись слезы и Лоулесс не мог не чувствовать себя виноватым, потому что перед Лихтом все, что он делал — так это плакал. Торопливо стирая бегущие слезы со щек, Хайд склонился на Лихтом и улыбнулся: — Доброе утро. — Я… долго спал? Лоулесс состроил, наверное, самое лучшее выражение лица, потому что Лихт взволновался и очаровательно нахмурился, ожидая наихудший расклад. Хайд же не смог воспротивиться озорному желанию поддержать гнетущую атмосферу и немного подразнить Тодороки. И, поджимая губы, набрасывая на себя самую несчастную и тоскливую маскировку, Хайд сдержанно огласил: — Два года. Но его маска долго не продержалась. Глядя на Лихта, шокированного услышанным — смех сам напрашивался. Тодороки мгновенно загорелся от злости, даже занес руку для поучительного шлепка, но наручники так и не позволили ему совершить задуманное. Непонимающе оглянувшись на батарею, Лихт затем перевел взгляд обратно на Хайда. — А если честно, долго? — когда Хайд разбирается с наручниками и отходит, чтобы налить из графина воды, спрашивает Лихт. — Не знаю, — пожимает плечами Лоулесс, протягивая стакан, но наткнувшись на недовольные глаза Лихта, возмущается: — Я серьезно! Правда не знаю. И не нужно на меня так смотреть, Ангелок. Отпугнешь же. Лихт жадными глотками осушает стакан и протягивает Хайду обратно, прося добавки. Спустя еще два осушенных стакана, на третий запрос Лоулесс не выдерживает: — Куда ты так торопишься, Лихт-тян? Хочешь все наши запасы питьевой воды выхлебать? — но тем не менее, Лоулесс послушно протягивает стакан и в третий раз. Тодороки же принимает у него из рук воду, все его слова благополучно пропуская мимо ушей. И когда Лихт давится, заходясь кашлем, вся напыщенность и желание поддеть у Хайда мигом улетучиваются, оставляя только смесь беспокойства и легкого раздражения. — Ну я же говорил, Ангел-чан. Зачем было так торопиться? — похлопывая по спине, упрекает Лоулесс беззлобно. — Боже, ты порой такой ребенок. — Кто тут еще ребенок? «Два года», — передразнивает его безэмоциональный тон Тодороки, стоило ему отдышаться. — Твой голос заставляет мою прекрасную актерскую игру выглядеть ужасно. — Она и без меня ужасна, поверь, — цыкает Лихт и приподнимается на локте, вызывая тем самым у Лоулесса импульсивное вздрагивание. — Тебе не стоит вставать, — отмечает Хайд. — Я без тебя решу, что мне делать, — с особой охотой огрызается Лихт в ответ. Что ударило тому в светлую голову — не ясно: принципы, внутренний стержень или обычное желание поссориться. Ответ был известен только самому Лихту. Но когда Тодороки приводит сказанное в исполнение что-то идет не так и Лоулесс даже не знает, злорадствовать ли ему о своей правоте или переживать за Лихта. Можно, конечно, все и сразу. Где-то между попыткой приподняться и затем сесть Лихт вдруг порывисто шипит и его локоть соскальзывает, а сам пианист мешком картошки заваливается обратно на кровать. — Тебе нельзя вставать! — повторяет Хайд уже громче и с бо́льшим страхом в голосе. Лихт, распластавшийся на кровати и едва не скулящий от боли по всему телу лишь выгибает бровь, выдавая самое эмоциональное «Да ну?», которое Хайд когда-либо мог от него услышать. Но упрямство — вещь реально существующая, в частности, если это касалось Тодороки. Его врожденное желание делать себе все во вред вновь напомнило о себе, ведь не прошло и минуты как он попытался сесть снова. Опять через боль, стиснутые зубы и мучения. И вместо того чтобы просто сказать «Мне нужна помощь» Лихт решил выбрать скользкую дорожку из расходящихся на ранах швов и тяжелом восстановлении после. Однако Лоулесс уже закаленный, привыкший к его глупостям, поэтому он без предупреждения приподнял Лихта, держа под подмышки. Отразившаяся на чужом лице детская растерянность заставила Лоулесса весело фыркнуть. Тодороки не возмущался, но и со словами благодарности не спешил тоже, о чем не преминул возможностью сообщить Хайд, повинуясь своей задиристой натуре: — А где мое спасибо, Ангел-чан? — Там же, где моя рука. Стоит упомянуть и то, что произошло чуть позже. После их будничной ругани Хайд отлучился ненадолго, чтобы оповестить всех об очнувшемся Лихте. Однако их реакция вовсе не вязалсь с тем, что представлял в своей голове Лоулесс — они не были удивлены, более того, им будто было все равно. — Не пойми неправильно, — мягко начал Лили объяснение издалека, пока Тецу с особым усердием протирал полотенцем овощи, видимо только собранные с грядки. — Да я уже понял, — бормочет Лоулесс, мыслями уже возвращаясь к Лихту и затаивая на всех обиду. — Мы просто хотели, чтобы у вас было время, — поддакивает Махиру. Лоулесс ничего не понял, но постоянными переспрашиваниями ситуацию не прояснишь, поэтому он решил дождаться более внятного и вразумительного ответа хоть от кого-нибудь. — Да наедине вас хотели оставить. На-е-ди-не, — не выдерживает Мисоно. — Мы ваши вопли за километр услышали. — Наедине? — глупо переспрашивает Хайд на этот раз не имея представления, к чему такому они могли клонить. — А то вдруг мы зайдем, а вы там целуетесь, — корчится Куро. — Э? — Хайд сиюминутно заливается краской до кончиков ушей, закрывая горящее лицо от любопытных глаз тыльной стороной руки. Лили заливается ласковым смехом. Лоулесс стремительно разворачивается на пятках и бросает первое оправдание, какое приходит на ум: — А-ангел-чан просил п-принести еще воды, так что я лучше пойду! — заикаясь, мямлит Лоулесс и пулей вылетает из гостиной под дружный смех. Когда он снова распахивает двери в их комнату, Лихт сидит, привалившись спиной к стене и задумчиво смотря, как в солнечном луче витиевато кружили пылинки. Обернувшись на звук, его лицо тут же искажает гримаса, которую Лоулесс никак не мог идентифицировать. — Что с твоим лицом? — А что с ним? — смутившись, Лоулесс отворачивается и принимается внимательно изучать гладкую поверхность шкафа в углу комнаты. Лихт длинно мычит, очевидно трактуя ситуацию как его душе заблагорассудится, но Хайд слишком растерян, чтобы попытаться его переубедить в чем бы то ни было. — В-в любом случае, будет лучше если ты вздремнешь ещё немного. Махиру просил тебя не перенапрягаться. ...даже если Широта и не просил, Лоулессу срочно требовалось перевести тему, пока его горящие уши не расплавилась к чертям собачьим. — Я проспал достаточно, стоит пройтись. — Ч-чего? Вот еще, у тебя могут открыться раны, ты еще не успел восстановиться толком – и не проси меня! Если Кранц это услышит, царствие ему небесное, — Лоулесс прижимает ладонь к груди, понижая голос на октаву ниже, —…он убьет меня на том свете, если я соглашусь! И тебя тоже убьет. Всех убьет. А все потому, что ты снова пренебрегаешь своим здоровьем. Ну уж нет, нет, — открещивается Хайд всеми силами, будто Лихт пытается втянуть его в сомнительную авантюру. Когда Лоулесс замечает за Тодороки желание что-то сказать, то бесцеремонно перебивает его, драматично зажимая тому рот ладонью: — Ничего не говори. У меня два однозначных ответа. Первый: нет, я не помогу. Второй: поспи бога ради. Лихт, кажется, давится от возмущения, но реакция у него остается молниеносной даже после пережитого ранения. Он оплетает хайдову кисть и дергает на себя. Лоулесс, не имея четкой опоры заваливается вперед, но свободной рукой успевает опереться о матрац. — Если хотел быть поближе – мог просто попросить, — кокетливо протянул Хайд и не мудрено, что за его словами последовало наказание: Лихт дернул его за прядь волос. — Ай, об этом можно было тоже сказать сразу. Я бы без промедления разрешил тебе погладить мои волосы. Ангел-чан, признай, я тебе нравлюсь, — ухмыльнулся Хайд, заносчиво обнажая белую полоску зубов. Но с каждым словом, выпадающим из собственного рта, Хайд молился, чтобы Лихт заткнул его прицельным ударом в челюсть. Таким откровенным флиртом Лоулесс перестал промышлять сразу после начала апокалипсиса. Ох боги, было бы неплохо, заползи он сейчас в яму и умри там. Потому что еще пару слов и его мозг однозначно превратится в кашу, а сам Хайд откусит себе язык. — Не очень, — предельно честно ответил Лихт и склонил голову на бок, продолжая при этом многозначительно накручивать на указательный палец черную прядку у самых щек. Когда фаланга его пальцев случайно задевает хайдовы горячие щеки, Тодороки ненадолго прекращает свое увлекательное занятие, чтобы притянуть Лоулесса ближе. Но право слово, куда еще ближе-то? — Крыса, да у тебя жар. — Еще бы, перед таким-то красавчиком, — выпаливает Лоулесс. На этом, кажется, можно сворачиваться. Завершать свою жизнь. Завтра он точно подыщет крепкую веревку и повесится на чердачной балке под самым потолком. Тяжесть его греха несоизмерима, а зардевшееся лицо горит так, будто его опустили в чан кипящего масла. Лихт выгибает бровь, не принимая ни одно слово за чистую монету и судя по всему, вообще не воспринимает его всерьез. За их длительное сотрудничество, тот, наверное, успел выработать полезную привычку — не искать в репликах Хайда смысловой подоплеки. Все, что Лоулесс говорит, для Лихта — обыкновенное ребячество. Но для Хайда все совершенно по-другому: он действительно имел в виду то, что необдуманно ляпнул. Проклиная все, на чем свет стоит, заодно и вездесущих сокомандников с их дурацкими предположениями, особенно Куро и его язык без костей, Лоулесс, из соображений безопасности, покидает комнату. Да, вот уже второй раз за день он был вынужден убежать из комнаты, но всякому актеру суждено рано или поздно покинуть сцену. Разве нет?***
Размеренная жизнь бок о бок с раненным Лихтом не оказалась сказкой, какую Лоулесс пытался вообразить ночью. На деле это — сущий ад и настоящий труд, высасывающий все эмоциональные ресурсы хлеще, чем ночные дежурства среди глухих городских улочек. Первые дни были самыми сложными, но в то же время самыми радостными. Лоулесс, ляпнувший глупость парой дней ранее не могу смотреть Лихту в глаза дольше, чем ровно выверенные пять секунд. За неповиновением этому простому правилу тянулся жар, приливающий к щекам и разбегающиеся стайкой тараканов мысли. О том, чтобы поставить Лихта на ноги речи и не заходило, и эта тема становилась причиной ежедневных бессмысленных препирательств, из которых никто не выходил победителем. Разбежаться по углам они не могли, как бы того не желали: когда ссора исчерпывала саму себя, Лихт мог только беспомощно, но очень злостно просверливать в Хайде дырку. Последний же не мог сбежать надолго, зная непредсказуемый характер Тодороки и его ненамеренную тягу причинить себе вред любыми доступными способами. Лоулесс надеялся, что в сложившихся обстоятельствах они наконец смогут найти общий язык и поладить, но касательно отношений, все шло только на спад. С каждым днем, который Лихт проводил в постели, он все больше терялся: без возможности выйти наружу и помахать оружием он ощущал себя никчемным. Хайд же был беспомощен в таких вопросах, потому что Лихту строго был прописан постельный режим. И ничего удивительного, что за время в четырех стенах они понемногу начали сходить с ума. Например, если один день Лихт мог провести часами перекидываясь ругательствами, но принимая хайдову помощь и помогая менять повязки, то на следующий все симптомы кататонии налицо: он лежал на кровати куклой, задумчиво сверля взглядом посеревший от плесени потолок. Слава богу, по прошествии мучительной недели, состояние Лихта значительно улучшилось и Лоулесс не мог удержаться от того, чтобы начать систематически нарушать постельный режим пациента. Лихт мог ходить, о чем напоминал уязвленными комментариями вроде «идиот, я что, младенец по-твоему?», но наступать на ноги твердо получилось далеко не сразу. Спустя несколько дней тренировок, пройтись по помещению от стены к стене раза четыре уже не было проблемой. Но ноги у Лихта все еще ужасно болели: об этом Хайду напоминали искусанные от каждого шага губы и сведенные от напряжения брови. Гости нередко появлялись на пороге их комнаты, виновато понурившие голову из-за редких визитов. И в чем Хайд с Лихтом сошлись, так это в том, что извинения были излишни — это только они отлынивали от работы. Тецу, так и не появившийся, передавал через остальных различные сладости, которые приходились по душе Лихту. Лили и Мисоно порывались подыскать в аптеке костыли, но все тот же Лихт попросил передать им, чтобы не страдали херней: во-первых, у него только одна рука, а во-вторых, он в состоянии ходить. Лоулесс посмеялся над этим, потому что лучше бы они искали протез, но Тодороки потребовал не передавать им ничего такого, иначе действительно начнут искать. Спустя неделю Лихт свободно бродил по зданию штаба, но не без Хайда, о которого он в случае усталости опирался и переводил дух. Изначально Лоулесс не планировал с ним мотаться везде и всюду, пускай и очень хотел, однако Лихт был против. Но время доказало обратное, а именно специфика новой жизни без руки. Тодороки делал абсолютно все так, как если бы рука была на месте, вследствие чего два раза упал с лестницы, думая опереться о стену. Как вообще речь могла зайти спокойном восстановлении, когда все к чему Лихт касался валилось у него из рук и ладно бы, если на пол. Но и тут не повезло, потому что увесистые предметы находили свое счастье только когда падали на больные ноги пианиста. Более того, в связи со случившимся, отношение к Лихту со стороны каждого настолько смягчилось, что теперь все напоминали Хайду почившего Кранца. Лоулесс стремился находиться поблизости и в поле зрения Тодороки не только из-за самого себя, но и потому, что Лихт попросил. Когда Лихт о чем-то просит — это само по себе необычное событие, но когда он выглядит действительно расстроенным необычность события возводится в квадрат. — Не отходи от меня надолго, ладно? — бормочет Лихт на грани слышимости, оттягивая манжет хайдовой пожелтевшей рубашки. Лоулесс хочет пошутить, но замирает на полуслове, потому что Тодороки впервые выглядит настолько открытым и понятным, измученным своими переживаниями и смотрящим с искренним доверием. И он боится это хрупкое детское доверие предать. Хайд больше не пытается перебить, напротив, дает время, чтобы Лихт продолжил, что потом и делает: — Это невыносимо. То, как все на меня смотрят. Я ничего не могу сделать сам и они это знают. Я пытаюсь взять коробку, но не успеваю пройти и метра, как из ниоткуда появляется Лили и забирает ее, спрашивая куда нужно отнести. Я хочу подняться на второй этаж или спуститься, так Махиру предлагает держаться за его руку. Я хочу убрать со стола, но меня отправляет восвояси Тецу, говоря, что сам справится, — Лихт стискивает ткань рубашки в руках сильнее и жмурится. — Что за никчемное существование... Меня достало, что я всех только обременяю. Так что будет лучше, если ты будешь рядом. Тогда ни у кого не возникнет мысли попытаться помочь мне, — сплевывает он с ненавистью. — Лихт-тян, это… ...ужасно. Действительно ужасно, что Лихту пригодится каждый день мириться с мыслями о том, что для остальных он всего лишь обуза; якорь, привязанный к ногам. Это тяжелая ноша, избавиться от которой будет сложнее, чем от простых навязчивых мыслей. — Если бы я знал, что все так будет, лучше бы я… Продолжить фразу Хайд не позволяет, прижимаясь к податливым губами и надавливая на плечи. В поцелуй Лихт шипит, потому что простреленное некогда плечо напоминает о своем существовании прострелившей болью, не отвечает, но и не вырывается. Словно так и надо. На самом деле все это было лишь секундным помешательством, о котором Хайд возможно с десяток раз пожалеет чуть позже, но это именно то, в чем он сам отчаянно нуждался — в тепле. — Просто не смей говорить подобное, Лихт. Думать даже не смей, ясно? — Лоулесс продолжил держать его за плечи и встряхнул для эффективности, обращая все внимание на себя. — На самом деле ты знаешь, что никто не пытается подчеркнуть твою бесполезность. Все носятся вокруг тебя, потому что мы чертовски рады, что ты здесь с нами, живой. Ты сам знаешь, сколько могил только я один вырыл. Думаешь, кто-то из нас хочет вырыть еще одну? Лихт-тян, я не прощу себе, если с тобой что-то случится. Это по моей вине ты поперся на дежурство один. По моей вине ты оказался в этом дерьме. Просто потому, что я чертов кусок дерьма, который думает только о себе! — Но… что я могу сделать, когда я такой? — делая акцент на последнем слове, Лихт хрипит. — Это просто вопрос двух десятков сломанных тарелок и несколько раз отбитых ног, Ангел-чан. Даже если ты бы ничего не мог сделать, мне будет достаточно просто держать тебя за руку. Я буду самым счастливым человеком на свете. — Опять ты за свою сентиментальную дурь, — морщится Лихт, но уши его упрямо краснеют, выдавая истинные эмоции. Он порывается уйти, но Хайд все еще удерживает его на месте: — Теперь-то что? — Лихт-тян, пообещай мне, что никогда не будешь думать о смерти. — И все? Поэтому ты мне сейчас мешаешь пообедать? — Пообещай, — взмаливается Хайд. — Обещаю. Доволен? Лоулесс, миролюбиво улыбнувшись, кивает с коротким «Вполне» и пока Лихт не сбежал, торопливо целует его в щеку для заверения, позволяя уйти. С того дня их отношений не то чтобы улучшаются, но все попытки коснуться Лихт больше не пытается пресечь. Хайд стеснялся спросить, но в голове выстроил теорию, что Тодороки отталкивал его по сей день лишь потому, что не видел в его тактильности никакого подкрепления. А когда Лоулесс вполне открыто показал, какие именно чувства он питает, то вопросы и желание отвертеться у того сами собой отпали. Увиваться под ногами Лихта отныне еще веселее, в частности в те моменты, когда Хайд всем назло не упускал возможности поцеловать Тодороки: за завтраком бегло мазнуть губами по виску, во дворе играючи поцеловать в нос или тягуче медленно, на глазах у всех, желать сладких снов. Куро, что ожидаемо, выглядел не впечатленным и время от времени стремился закрыть Махиру глаза ладонью, Лили позабавленно хихикал и хлопал зеленого Мисоно по спине. Одно удручало — Лихт не выражал свою позицию открыто. Да что уж там, никаких брошенных вскользь намеков не было тоже. Тодороки напрямую не отказывал, но никогда не отвечал и не возвращал поцелуи. Они встречались, но только в глазах Хайда, для Лихта же ничего и не поменялось. И конечно, Лоулесс понимал, что Лихт в вопросах взаимоотношениий между людьми тот еще профан, но хоть что-то он ведь должен был знать. В фильме увидеть, на улице застать влюбленную парочку или взять как пример своих родителей, в конце-то концов. Хайд был готов выть от безысходности. Он проводил с Лихтом все свое время, но так и не дождался ответного «ну хорошо, возможно, ты мне тоже нравишься». Лоулесс метался меж двумя огнями, один из которых — смириться и довольствоваться тем, что дают, а другой — попытаться надавить и выбить ответы. Но как бы все его нутро не тянулось ко второму варианту, он мог лишь покрепче стиснуть зубы и мечтательно уповать на далекое будущее, в котором Лихт, наконец-то, хоть что-то по этому поводу скажет. У Тодороки, казалось, развилась выборочная амнезия: каждый момент проявления привязанности Лоулессом из его головы вылетал так же легко, как бабочка покидала надоевший цветок. Ведь их разговоры, даже с поправкой на поцелуи, никакие изменения не затронули: как они собачились время от времени, так и продолжают. Лихт все так же не допускается ни до каких дел, на этот раз уже по официальному приказу их неофициального авторитета, который одной своей дружелюбной улыбочкой и веником способен убедить в чем угодно даже безмозглых зомби. Это и становится причиной всех дальнейших проблем. Единственное, что не может не радовать, так это то, что выборочная амнезия или простое игнорирование не распространялось на данные обещания. Пускай Хайд просил не задумываться о смерти, Лихт для себя решил, что просто не будет впредь поднимать эту тему. Возможно, решил, что так всем будет проще. Но проще никому не стало. Когда по штабу бродит неупокоенная душа, жадно впитывающая любую активность и взглядом испепеляющая занятого человека, то все из рук то и дело валится. Особенно если эта неупокоенная душа — Лихт, лицо которого застыло в гримасе постоянного раздражения. Все, что от Тодороки требовалось ближайшие месяца два — это следовать своему предельно четкому графику, расписанному поминутно словом «отдых». По-хорошему, Махиру требовал, чтобы Лихт больше лежал, но Лоулесс был в силах разве что покрутить пальцем у виска и спросить что-то в духе «а еще неосуществимые приказы последуют, Ваше Величество?». Лихта уложить спать так же сложно, как годовалому ребенку втолковать, что дети не берутся из капусты и их не приносит на крыльях аист. Из-за излишней подвижности Лихта, швы на ранах с периодичностью расходились и его первое время часто перешивали, как плюшевую игрушку. Хайда это совсем не радовало, но и удержать Лихта на одном месте — далеко не его специальность. Тут как никогда пригодилась бы твердая рука Кранца и его строгий голос. Лоулесс же совсем не умел отчитывать, о чем сотни раз уже пожалел. Помочь мог только Широта, но и тот постоянно пропадал за какими-то делами, о которых не посчитал нужным уведомить. По ночам Лоулессу все так же приходилось туго по разным причинам, но главной из них неизменно оставалось шаткое самочувствие Лихта. Он продолжал жить подъемами и спадами: один день спокойно расхаживает по территории, а на второй лежит в постели с лихорадкой. Хайд же спал урывками, когда время позволяло. Утром Хайд должен был приступить к своей работе сразу же, как Лихт проснется, а некоторыми ночами присутствие требовалось, чтобы сбивать поднявшийся жар. Потому Лоулесс пытался выцепить любую возможность для сна, пускай это и десять минут дремы в кресле. На это жаловаться не пристало, поэтому Хайд благодарил бога за то, что наделил ему мастерством актерства. Лихта же бог наделил выборочной амнезией и напряженным молчанием. Дело в том, что деталей получения укуса Лихт не раскрывал. Все, что они знали, так это сам факт — его укусили. Давить на него никто не собирался, но дни все летели: разговорчивее Тодороки не становился, а Махиру терял терпение. Никто здесь не глупый. Все отлично понимали, что будь это просто несчастным случаем, у Лихта не было бы причины молчать. Что-то случилось тогда, но Тодороки не спешил с ответами. Утром Лоулесс неожиданно проснулся из-за съехавших с лица очков, которые он, как ему казалось, отложил на стол перед сном. При этом он спал на полу рядом с кроватью Лихта, спина болела, очки все еще на носу, а Лихта не то что в кровати, а в комнате даже нет. Конечно, Тодороки ничего не мешало уйти куда вздумается и когда вздумается, но проснувшись, он ничего подобного не выкидывал, отчитываясь о каждом своем действии вполне спокойно. До потери руки, конечно, Лихту не было никакого смысла оповещать всех о том, что он идет на кухню и это можно счесть своего рода своевременным восстановлением. Лихт обнаруживается на улице за развешиванием одежды. Ветер слабо колышет отросшую за лето густую траву, вздымает и развевает одежду на самодельной сушилке. Солнце, еще толком не успевшее взойти на небо, слабо пригревало. Лихт, услышав за своей спиной возню, нескладно забрасывает чьи-то джинсы на веревку и заправляет белую прядь за ухо. — В чем дело? — бросает он хмуро, пока держит в руках одну из хайдовых рубашек. Лоулесс вздыхает и слабо качает головой. — Нет, ничего. Тебе же не разрешают ничем заниматься, разве нет, Ангел-чан? Лихт пожимает плечами и отворачивается. Когда Лоулесс думает, что так Тодороки ставит точку в их занимательной беседе, доносится голос: — Не разрешают. Я попросил Тецу дать мне какое-нибудь простое задание, иначе я сойду с ума. — Решил угрозами добиться своего? Как-то не по-ангельски, — хихикает Лоулесс. — Махиру все равно нет, значит и наказывать меня тоже некому. Чего ты прицепился? — вспыхивает Лихт, но видимо его недовольство пока не достигло своего пика и он продолжал заниматься данным ему заданием. Получалось не очень и Тецу, поручивший Лихту развесить одежду вмиг показался Хайду тем еще шутником. Потому что Лихту приходилось постоянно нагибаться к тазику с мокрой одеждой и расправлять особо крупные лоскуты ткани, используя только одну уцелевшую руку. Сам того не заметив, Лоулесс подобрался поближе и начал машинально помогать. Однако когда он снова потянулся за одеждой, Лихт пнул таз в сторону. — Не помогай мне, — холодно оборвал Лихт. — Ты и без этого устаешь, не хватало чтобы какая-нибудь Крыса умерла прямо здесь. — Ты волнуешься за меня? Как мило, — Лоулесс даже смахивает невидимые слезы с глаз, пока давит улыбку. Все во благо поддержания легкой атмосферы. Но Лихт почему-то не отвечает. Конечно, Лоулесс любит накручивать себя по любому поводу в последнее время, но молчание Тодороки с недавних пор стало восприниматься особенно колюче и неприятно. Лихт много держал за душой, утаивая аспекты произошедшего в тот день и старательно избегая взглядов, в которых читался однозначный вопрос. Но Лоулесс не чувствовал себя тем, кто имеет право вальяжно требовать ответа. Махиру — возможно, он ведь лидер, как-никак. Кранц тоже, будь он здесь сейчас. Но уж точно не Хайд, появившийся в жизни Лихта благодаря стечению обстоятельств и не Хайд, который так же легко может из этой жизни исчезнуть. Хайд вообще мало что мог. В этом жестоком мире его и без того ничтожные силы были порезаны вдвое, нет, втрое. Он ничтожен и бессилен в глазах других, способный лишь на рефлексию и притворство. Лоулесс, не заметив как подобрался к Лихту, обнимает и кладет подбородок тому на плечо. — Ты мне мешаешь, знаешь ли, — оповещает его Тодороки. — Да я тебе постоянно мешаю, Ангел-чан. Улыбается вяло, но удержаться все же не может — зарывается в смоляные пряди носом, вдыхая терпкий запах металла и утренней свежести. Лихт в его руках вздрагивает, но будто опомнившись, продолжает как ни в чем не бывало развешивать одежду. Не так уж он Лихту и мешал. — Лихт-тян? В ответ слышится вопросительное мычание. — Давай как ты закончишь, поспим еще немного? Все-таки, я правда очень устал. Лоулесс знает, что поступает немного подло, раз наступает на мозоль Лихта так беспечно. Желание провести время вместе столько, сколько позволит ему срок, отведенный на этой земле, все же слишком велико, чтобы так просто сопротивляться. Хайд даже зевает к концу своей жалобной тирады, подталкивая Лихта к ответу. — Угу. — Вот спасибо. Тогда я пойду, пододвину свою кроватку. Но в действительности спать он не хотел, как бы противоречиво организм ни клонил в сон и ни делал медлительнее обычного. Сон можно и пропустить, с чем бы не согласился Куро, но Хайду это было позволительно. Таким незамысловатым предлогом он решил воспользоваться по полной: расставить все точки над «и» в этих односторонних отношениях. Душевный разговор не помешает им обоим, даже если говорить будет только Хайд. Но Лихт все не приходил. В какой-то момент Лоулесс даже хмыкнул, думая про себя, какая же это, все-таки, жестокая шутка. Лихт уже в который раз обещает вернуться, но не возвращается. Оставляет Лоулесса наедине с самим собой, чего категорически не хотелось. Вновь натянув недавно сброшенные ботинки, Хайд спускается по лестнице и выглядывает во двор. Таз тревожно перевернут, а занятие брошено, потому что в посуде все еще лежали несколько футболок. Лихт, похоже, на что-то отвлекся и решил ненадолго отойти, но это «ненадолго» слишком затянулось. Обойдя территорию внутреннего двора по периметру, Хайд начал не на шутку пугаться, но задрав взгляд вверх по случайности, увидел стоящего на каменной стене Лихта с развевающейся белой простыней в руках. Он на что-то смотрел. Оказавшись рядом, он хотел было уточнить, что такого увлекательного увидел Лихт, раз позабыл о нем напрочь, но стоит только проследить за взглядом, как Хайд понимает. — Как думаешь, все придет в норму? Хоть когда-нибудь? — с щемящей надеждой бормочет Лихт, в руках сминая ткань. Зомби, бродящий в десятке метров от стены, однозначно так не думал. Та человеческая часть, что Хайд в себе закопал еще в самом начале этого кошмара, жалостливо стиснула сердце. Когда-то эта пустая оболочка была человеком: необычным, со своими увлечениями и жизненным опытом. — Поверить не могу, что я мог стать таким же. Хайд сжимает руку Лихта и тянет его куда-то прочь. Потому что Лоулесс задумывался об этом, пока Тодороки был в отключке. Видел множество кошмаров. Но это уже в прошлом. — Нет, Лихт-тян. Ты не станешь, — твердо отсекает Лоулесс. Уже лежа в кровати, Лихт неожиданно становится инициатором хоть чего-то, переплетая их пальцы. — Я не хочу рассказывать, что именно случилось в тот день. Тебе не понравится, нет, никому не понравится. — Я знаю. Хайд обессиленно вздыхает, прижимаясь щекой к подушке. Потому что он правда знал, но не содержание неудавшегося рассказа, а Лихта. Живя под одной крышей, питаясь одной и той же едой, чистя вместе оружие — невольно становишься хорошо осведомлен о чужих привычках. — Но я могу рассказать, что когда… Когда меня укусили, я вспоминал твое лицо. Все думал, как ты отреагируешь, если найдешь мое тело. Лихт запинался и затихал, когда вспоминал определенно не самые приятные детали того дня. Его маленький монолог звучал так проникновенно и искренне, что Лоулесс засомневался: нужно ли после такого признание в любви в принципе. — Это не совсем то, что рассказывают перед сном, — смеется Хайд тихо. — Такая себе сказка, Ангел-чан. На двоечку. — Я не знаю, как делать все эти… вещи правильно, но- Хайд поначалу не понимает, но загривком он ощущает как стремительно быстро приближается к нему лицо Лихта, как горячее дыхание опаляет кожу шеи. Рука, твердо коснувшаяся щеки вынуждает повернуться. Лоулесс, наверное, впервые забывает все шуточки и подколы, хранящиеся у него в голове огромными архивами. Очаровательное лицо с нахмуренными бровями и синими глазами выбивают из него любые слова. Оставляют в голове туман и лихорадочный гул сердца, разносящийся в пустой черепушке эхом. От обыкновенного неловкого поцелуя, крышу у Хайда сносило неожиданно сильно. В ушах бешено колотилось сердце, а одеревеневшие пальцы легли Лихту на плечи, притягивая ближе. Холодок его кожи зябко полоснул оголенные ноги, а длинные музыкальные пальцы спутались на затылке в копне золотых волос. Когда они оторвались друг от друга, мысли вновь заполонили всякие глупости, свойственные только Хайду. Лежа нос к носу, все, что вертелось у него на языке, так это колкое: — Ты заводишься с того, что чуть не умер? Глухой смех прерывается ударом, вместе с этим Лихт мгновенно отодвигается на свою сторону кровати и накрывается одеялом до подбородка. — Отодвинь свою кровать, мне противно, — говорит он. Хайд смеется лишь громче, а щеки Тодороки сильнее заливаются краской. — Почему какую-то херню ляпнул ты, а стыдно мне? — причитает Лихт взбешенно, на сей раз решив не мелочиться и с головой спрятаться под одеялом. — Потому что это правда- Ай. Лихт, специально или нет, но все же пинает его ногой в живот. Ноги у него мало того, что костлявые, так и ледяные вдобавок. — Что, акция поцелуев закончена на этом? — уточняет Хайд подозрительно. Лихт мнется и что-то смущенно бурчит, но через минуту доносится вполне разборчивое: — Да. Отодвинь кровать.