Осколки

Её почти невозможно любить, потому что вся она – от кончиков тонких пальцев до белокурых волос, уложенных короной – напоминает, скорее, статую, нежели живую женщину. И не только прозрачно-молочной кожей, строгими чертами, бледным – нечто среднее между серым и голубым – цветом глаз, но и своим поведением. Всегда сдержанная и неприступная. Всегда невозмутимая и спокойная. Её почти невозможно любить. Но он любит. Любуется ею как самым совершенным творением природы, хотя прекрасно знает, что если разбирать по отдельности, в ней нет совершенства. Ни в кривоватых пальцах, ни в слишком тонких губах, ни в слишком высоком росте. Он рвёт васильки - даже эти бледные цветы ярче её глаз! – и плетёт венок, и надевает ей на голову: ещё одну корону поверх той, что она заплетает из своих длинных волос каждое утро. - Лазарь, - голос её звучит мягко, без тени упрёка, и всё же он знает – это напоминание ему, чтобы не отвлекался на мелочи вроде васильков или любования ею. - Симоне, - говорит он, всё же любуясь, не в силах не любоваться тем, как сосредоточена она над книгой, как золотятся нежные завитки волос подле шеи. – Как бы я хотел быть буквами в этой книге, чтобы ты так же внимательно смотрела на меня! Симоне чуть улыбается самыми уголками губ – эта улыбка столь мимолётна, что другой и вовсе бы её не заметил, но только не он, приученный ловить мельчайшие знаки одобрения. - Я смотрю, - отвечает она, беря страницу за верхний уголок и перелистывая. И это так. Симоне никогда не кокетничает. Симоне всегда говорит правду. И её «я смотрю» для него дороже самых пылких признаний других девушек. - Если я буду жить в ином времени, то я не хотел бы никакой другой любви, кроме тебя. Встретить тебя снова. Узнать тебя. Она поднимает взор от книги. Сощуривает глаза, смеётся. - Нет, Лазарь. Лучше бы тебе меня не узнавать вовсе. Симоне иногда говорит странные вещи. Симоне почти всегда говорит странные вещи. И, конечно, он забывает сказанное ею. И, конечно, спустя века встретив не помнит её. Совсем не помнит.