домашка

Ему открывает Оливия. Красивые глаза под тонкими изогнутыми бровями смотрят с выражением явной брезгливости, а поджатые губы отлично подчёркивают это. «Стерва», — думает Питер, но натягивает на лицо милую улыбочку, произнося своё имя. Оливия явно переигрывает, воздевая взгляд к воображаемому небу, якобы пытаясь вспомнить, есть ли у Романа друг с таким именем. Как будто бы у Романа когда-то были друзья. Питер терпеливо изображает учтивость, правдоподобно лжёт про домашку — чем не повод для визита — и не прекращает улыбаться. Но Оливию на такое не купишь. Драконша рьяно охраняет вход в свой волшебный замок, как и положено зубастым тварям. Питеру бы никогда не пробиться, он увяз уже на моменте, когда мадам Годфри издевательски сладко принялась выспрашивать его о «Грозовом Перевале», довольно прозрачно намекая на судьбу цыганского мальчишки из книги. Чёрт, чёрт, чёрт! Окончательно добив его старым приёмом с неправильно названным именем и сообщением о том, что Романа нет дома, Оливия зубасто улыбнулась, и уже приготовилась захлопнуть дверь перед его носом. Но красный ягуар, припаркованный перед крыльцом, с головой выдал лгунью. Пришлось ей признать своё поражение. Прошипев: «К тебе пришли», она удалилась, оставив Питера под тяжёлым взглядом младшего Годфри. Видно, у них в семье все не особо жалуют непрошенных гостей. Роман привёл его в бильярдную. Особняк Годфри — чёртова шкатулка набитая диковинами под самую крышу, так что не удивительно, что в ней нашлось место и для стола с шариками. Питер судорожно закурил и отвернулся к окну, чтобы не смотреть на Романа, который всем своим видом выражал презрительное недовольство. Он бесил так сильно ещё и потому, что Питер никак не мог выбрать, чего ему хочется больше: врезать по красивому заносчивому лицу или впиться поцелуем в пухлые губы, предварительно завалив Годфри на этот самый стол. Главное не смотреть, как белая майка Романа обтягивает рельефные мышцы, подчёркивая острые соски и выпирающие ключицы. Но он не выдерживает и смотрит. Дышать делается всё тяжелее, а соображать тем более. Питер по инерции ещё говорит про Николая и убийства, а потом зачем-то снова оголяет живот и бок, демонстрируя Роману уже виденную им татуировку. Зрачки упыря расширяются, он приоткрывает рот и смотрит так, что Питер готов попрощаться с жизнью — вот-вот на него кинутся и вцепятся клыками. Но Годфри не кидается, лишь протягивает руку, будто хочет обвести пальцами символ на его коже, и Питер как загипнотизированный шагает ему навстречу. Роман всё так же опирается о край стола и не сводит с Питера огромных глаз. Напряжение между ними ощущается так сильно, что кажется, если чиркнуть зажигалкой, весь особняк к чертям вынесет от взрыва. Питер не выдерживает первым, приоткрывает губы, чтобы спросить: — Что ты… Но договорить не успевает, потому что Роман и правда впивается в него, только не с укусами, а с поцелуем, жадно заезжая горячими ладонями под расстёгнутую рубашку. У Питера от неожиданности пол уходит из-под ног. Но он очень быстро собирается, толкает Годфри, заставляя улечься спиной на стол — потревоженные шарики с глухим стуком откатываются к бортикам — и сам забирается сверху, попутно выдираясь из одежды. Роман под ним не перестаёт таращиться своими невозможными глазищами, на лице его непонятное выражение, щёки раскраснелись, а уложенные волосы упали на лоб, делая его ещё более очаровательным и юным. Таким Питер его не видел. Надо бы посмотреть подольше, чтобы хорошенько запомнить, чтобы хватило впрок — кто знает, позволит ли ему Роман повторить то, что происходит сейчас. И не сожрёт ли, когда он всё-таки осуществит задуманное, но Питер уже никак не может остановиться. Ремень со свистом выезжает из шлёвок, джинсы летят на пол, туда же отправляется майка Романа, а как он содрал с упыря брюки, Питер не вспомнит даже под страхом смертной казни. Годфри будто отмирает, начинает шевелиться под ним, тянется за поцелуями, шепчет всякую бессвязную чушь рядом с ухом и даже понятливо разводит в стороны длинные ноги. Питер шарит ладонями по столу, стараясь устроиться поустойчивее, под пальцы попадается ремень, и — нет, кажется это делает не он, а его руки, которые почему-то вдруг начали жить своей жизнью — и Питер обматывает ремнём запястья Романа, задрав его руки ему же за голову. На секунду приходит мысль о том, что Роман не запирал дверь, и перед глазами встаёт лицо Оливии, если она увидит, как её драгоценного сыночка пялят на столе с завязанными руками. Питер хочет посмеяться, но мысли об этом заводят с ещё большей силой, и он плюёт на ладонь, чтобы быстро растянуть Романа, который с таким довольным лицом насаживается ему на пальцы, будто заранее готовил себя к подобному вторжению. Питер скользит пальцами в горячей тесноте, замечая, как член Годфри всё больше наливается кровью, прижимаясь к плоскому животу, как выступает на головке смазка, не оставляя сомнений — Роману до чёртиков нравится. Питеру тоже нравится, но ему хочется больше, он дёргает Романа за бока на себя, шершавая ткань стола царапает нежную кожу, и Роман шипит, но подставляется под него сразу же, чуть морщась, когда напряжённая головка тычется ему между ягодиц. Воистину он был прав, сравнив особняк Годфри со шкатулкой полной драгоценностей. И вот самая главная драгоценность сейчас лежит под ним, хватая воздух распухшими губами и срывающимся шёпотом приказывая двигаться быстрее. Но Питер не подчиняется приказам, волк внутри него как-нибудь сам разберётся, как вести себя в такой ситуации. Он не подчиняется, он просто сам хочет быстрее и двигается, будто собрался впечатать упыря в этот стол навеки. Роман закатывает глаза, стонет особенно громко, так, что Питер на мгновение приходит в себя и испуганно зажимает его рот ладонью — сейчас совсем не хочется, чтобы Оливия явилась их проведать и прекратила происходящее. — Прости, — шепчет Роман в его влажную ладонь, горячо задевая кожу губами, — прости, Питер, я просто… Ох… Питер. Питер! От звуков собственного имени, произнесённого этим полузадушенным возбуждённым голосом, Питер окончательно сходит с ума. Едва не рычит, убирает ладонь с губ, чтобы тут же заткнуть разошедшегося упыря поцелуем, и двигается в последний раз, особенно глубоко и сильно, едва успевая вытащить, чтобы излиться на живот Романа, уже перепачканный его собственной спермой. Некоторое время, они лежат не шевелясь. Питер валяется сверху, как безвольная кукла, придавливая Романа, но тот не выказывает недовольства. Потом всё-таки едва заметно скулит, и Питер, очнувшись, принимается развязывать ремень плотно обхвативший запястья. Ему кажется, что когда он сделает последний виток, Роман ему врежет. Просто возьмёт и засадит кулаком между глаз. Со всей дури. Но тот ограничивается только тем, что кладёт ладонь на его щёку и пристально смотрит в глаза, будто собирается разглядеть там своё отражение. Питеру ужасно хочется понять, какие мысли сейчас крутятся в голове упыря, но его сами ведьмы не разберут, а спрашивать страшно. Наконец, Роман быстро целует его в губы и отпускает. Морщась, садится, свесив ноги со стола, подхватывает свою майку и вытирает живот. — Придётся сегодня самому закидывать бельё в стирку, не хочу, чтобы моя мать нашла тряпку перепачканную в её нерождённых внуках, — глубокомысленно изрекает он, поглядев на Питера и тот с облегчением смеётся. Годфри не обижается. Они успевают натянуть штаны, ровно за секунду до того, как на пороге появляется Оливия и, подозрительно оглядев полуголого сына и растрёпанного Питера, переводит взгляд на раскиданные по всему столу шары. — Чем вы тут занимаетесь? Это не похоже на подготовку к литературе. Питер внимательно смотрит в сторону, молясь, чтобы Роман поскорее ляпнул что-нибудь подходящее к ситуации. Но от него, как обычно, никакой помощи: — Играем в доктора, мам. Надеюсь, стол не сильно скрипел? Он улыбается так сладко, приподнимая брови и разводя в стороны руки, что Питер не может удержаться от смешка. Оливия же, шумно фыркнув, разворачивается на каблуках и пропадает из комнаты. До слуха Питера долетает что-то похожее на «паршивая псина». — Не обращай внимания, — подмигивает ему Роман, — наверняка опять забыла купить батарейки для своего вибратора. Покурим? Курят на подоконнике, где некоторое время назад Питер сидел в гордом одиночестве, а теперь они теснятся плечом к плечу. Роман напялил куртку Питера прямо на голое тело и выглядит в ней так, будто по ошибке надел вещи младшего брата. А Питер смотрит на него, и не может перестать улыбаться. На душе так хорошо, страх куда-то улетучился, и он уже даже забыл, зачем собственно притащился к Роману. Какая разница, зачем, если в итоге всё так удачно сложилось?