«Мы все большие дураки перед природой. Мы придумываем свои правила и зовем их la nature; мы говорим — она делает то, она делает это. Дураки! Она делает то, что хочет, а нам она делает длинный нос.»
Рэдклифф Холл. Колодец одиночества
Принято считать, что монетка может упасть той или иной стороной вверх с вероятностью в пятьдесят процентов. За исключением мелких деталей — веса, силы броска, точки приложения и так далее. Ведь у нее всего две стороны, а значит, всего два варианта. Но это ложь. Вероятность падения монетки составляет всегда сто процентов — для решки и для орла. Если вы ее подкинули, то она упадет, а говорить об иных возможных вариантах равно играть в бога и искать сослагательные наклонения, которых, как известно, у истории нет. И вспоминая тот год, леди Эрскин упорно убеждала себя, что это была именно история. Что-то, что никогда не могло произойти иначе. Подобные рассуждения не отнимали трагичности, впрочем. Человеку не всегда нужна приземленная человеческая причина, чтобы погибнуть. Иногда хватает неправильного места, бедственного положения или неприятеля рядом; такие смерти принято оправдывать голодом, сыростью в регионе или несчастным случаем. Но это не случай. Это — закономерный исход. Так произошло с Лилли Лэнгтри, знаменитой в лондонских кругах актрисой. Она сама себя так называла. В конце жизни каждому было понятно, что она умерла по ужасной случайности, и только леди Эрскин могла с точностью определить, что смерть ее преследовала с самого дня, как она попала в монастырь. А случай — так, катализатор. Актрису привезли прекрасной летней ночью. Новоиспеченная диакониса вышла встретить ее, так как настоятельница по старческой слабости не дождалась и уснула. С миссис Лэнгтри приехало несколько мужчин, но никто с ней и словом не обмолвился; убедившись же, что все ее пожитки и она сама сняты с экипажа, долго не прощаясь, укатили за холм к побережью. Эрскин предупредили, что миссис Лэнгтри может не оценить их скромный быт. — Погода в этой местности отвратительна, словно бы монастырь поставили в самом сыром и холодном углу прачечной. — она оглядела монахиню, не успевшую и слово сказать, — Помогите же мне, пока чемоданы не отсырели! Преподобная еле сдержалась, чтобы не покривить лицо, и молча взяла саквояжи. Они шли к приготовленной комнате в молчании, но было видно, как миссис Лэнгтри выискивала причину, чтобы высказать еще больше недовольства, и так и вздыхала, не особо сдерживая негодования. Возможно, Эрскин было бы интересно узнать, что именно ей не нравилось, потому как сама она ничего другого и не видела. Монахиня отперла замок и впустила актрису в келью. — Какой кошмар! — девушка плюхнула сумки на пол, — И это то, как вы мне приготовили комнату? Сколько жалования вам платят за такие ужасные услуги? — Мне ничего не платят. — монахиня почувствовала себя отчего-то оскорбленной. — Как это? Разве вы не горничная? Эрскин не спросила, что такое горничная — уж очень уязвилось ее самолюбие на все эти грубые разговорчики, а потому, просто оставив саквояжи внутри, она бросила резкое «нет» и вышла вон. По указаниям она должна была хотя бы объяснить девушке, где находится ванная, но оставила ее разбираться самостоятельно. Не переломится. Кажется, ей вслед крикнули «эй», когда она захлопнула перед носом актрисульки дверь, но Эрскин и ухом не повела. Пообещав себе, что если к утру Лэнгтри не исправится, она случайно запрет ей дверь до обеда, диакониса отправилась спать. К завтраку миссис Лэнгтри не объявилась тогда. Одна из сестер пошла проверить ее, и, убедившись, что девица еще спит, причем на голой кровати прямо в экипажном платье, объяснила ситуацию настоятельнице. Настоятельница все поняла. — Послушай сюда, — матушка Ревекка оказалась отчего-то довольно грубой, особенно на гэльском, — Как бы она себя не вела, эта девица приехала исправить свое поведение. Твоя задача — поспособствовать этому. Или ты ждала, что барышню в шифоне удивят наши стены — во мху как в меху? Или, может, ты ей мышь в крупяной банке показать захотела? Это для такой дурнухи необразованной вроде тебя веселая находка, а ей это все знаешь где? Вот и засунь свое пренебрежение к ней… глубоко в душу. Не нравится — не разговаривай с ней, это тебя никто не заставляет. Но ущемлять ее только потому, что тебе не понравилось, что она сказала — этого я не позволю. Знаешь ли, твои заскоки мы тоже довольно терпели. Эрскин себя необразованной дурнухой не считала, более того, писала и читала она на трех языках получше многих. Понимание, о чем на самом деле говорила настоятельница, пришло позже. Когда дверь оказалась открыта. Лэнгтри и Эрскин игнорировали друг друга, а потому зайти в комнату к новой жительнице просто так не представлялось возможным. Но в один из дней, когда актрису заставили полоть грядки, и она уже который к ряду час ныла над землей, не желая ни сдаваться, ни снимать корсет, Эрскин, проходящая по коридору этажа, заметила за ее дверью какой-то блеск. Она вдруг подумала, что это могло быть то самое. Монахиня приоткрыла скрипучую дверь и проскользнула в комнату. Блестело что-то на подоконнике, так ярко, что пришлось подойти ближе, чтобы рассмотреть эту вещь. Это оказалось зеркало. Маленькое, чуть больше ладони, на серебрянной ручке, украшенное с тыльной стороны цветами и птицами. Настоящее зеркало. Лицо девушки вдруг так явственно отразилось в нем, что она чуть не выронила вещицу от неожиданности. До того она могла только угадывать собственные черты лица в мутных подносах или воде. Здесь же словно было маленькое окошко, сквозь которое на нее смотрел другой человек. Обгоревший нос и выцветшие брови, следы от очков на переносице и… — Нет! Не забирайте его у меня! — послышался за спиной тревожный голос. Эрскин резко обернулась и инстинктивно спрятала зеркало за спиной. Она ожидала, что миссис Лэнгтри будет в ярости от нарушения приватного пространства, но, казалось, ей было не до того. Девушка стояла, изгвазданная в мокрой грязи до колен, и прижимала руки к груди. — Вы же не заберете его у меня? Прошу вас! — она бросилась ближе, и Эрскин так же резко прижалась к подоконнику сильнее, — Я не хочу забыть, как выглядит мое лицо. Не отнимайте у меня его… Монахиня не нашлась что сказать, и продолжила так же молча стоять, вперившись в нее напряжно. Келья вокруг почти не содержала следов пребывания, усредненно-вычищенная по вкусу настоятельницы и монахинь. Рубленный деревянный крест у изголовья жесткой железной кровати; стул и стол, на котором можно было собрать заноз; окно без самой худой шторы, чтобы не возникло искушения спрятаться или скрыться от рассветного солнца. И только зеркало было ее. В руках Эрскин. — Меня съедает одиночество на виду у всех. Каждому моему приему и действу находится свидетель, оценщик и надсмотрщик. Но никто из них не понимает меня. Когда я говорю, на меня смотрят с опаской. Не понимают ни слова. Словно я несу какой-то бред… — она прошла и тяжело осела на край кровати, — Но я ведь не сумасшедшая. Мой рассудок изнемогает от безделия, при том физически я нахожусь в рабстве! — актриса указала руками на подол робы, что на Эрскин впечатления не произвело, — Сначала вы отобрали все мои вещи. Я понимаю, они ценны и стоят больших денег. Но это зеркало дешево, в нем нет никакой ценности… по крайней мере, для вас. Просто смотрясь в него, я напоминаю себе, что это я. И я все еще жива. Эрскин поняла, что она не видит разницы между ней и другими монахинями здесь — да и с чего бы, она даже не представилась в тот вечер. Девушка рассмотрела этот кусок тщеславия в серебряной оправе еще раз. Для нее это была занятная игрушка, но не более того, и даже тревожило то, с каким трепетом актриса относилась к нему. Актриса меж тем уже подтянула и собиралась снять робу. — Я пришла сменить корсет, — добавила она, вздохнув и сбросив ее, — И в этот раз вы победили. Увидев ее в неглиже, впрочем, плотно закрывающем все от груди до колен, монахиня вдруг забегала глазами и поспешила вручить ей зеркало, да так неловко, что снова чуть не выронила. — Я… Вы сказали, они забрали ваши вещи? — она развернулась и собралась уйти быстрее, чем договаривала фразы, — В общем, я распоряжусь… да. Эрскин выскочила из комнаты и захлопнула дверь. Миссис Лэнгтри, ныне сестра Бенедикта, проводила ее озадаченным взглядом. Диакониса не считала ее жалобы достаточно серьезными, но вернуть вещи стало делом принципа. Как только эта актрисулька умудрилась так естественно обвинить сестер в воровстве? Эрскин мельком проверила, что настоятельница у себя в кабинете, и ворвалась в кухню с криком: — Куда вы шмотки подевали?! В дортуаре очень сложно спрятать что бы то ни было, а потому все личные вещи сестры Бенедикты вернулись в ее комнату в тот же вечер. И пару безделушек к утру. Сама Эрскин вернулась к ней, дабы удостовериться, что она довольна. — Да… — вздохнула девушка, разглядывая разложенные на кровати предметы гардероба, — Я была такая дура. Даже не знала, куда меня увозят, понабрала всякого… Перед миссис Лэнгтри расстелились разноцветные узорчатые платья со странными подушками и рюшами, многослойные, перчатки до самых плеч, ограненные камни и огромные перья в оправах, шляпки с сетками и кружевами, и множество всего, что Эрскин не могла даже распознать. Она видела все это впервые. Такое бесполезное, такое сияющее и восторженное. Казалось, монахини за дверями знали о таких вещах, но самой диаконисе пришлось бы напрячь воображение, чтобы догадаться — ей никогда не доводилось видеть ничего даже близко похожего на это. — Вы… а вы не хотели бы присоединиться и помочь мне это сложить, если только я не отвлекаю вас? — актриса обернулась к ней. — Боюсь, я бесполезна. Понятия не имею, что делать со всем этим… — Эрскин небрежно обвела кровать рукой, — …барахлом. — Ох, только не будьте высокомерны и не делайте вид, будто вам все это кажется глупостями. — Лэнгтри подошла к ней вплотную и хитро оскалилась, — Не ведите себя как мужчина. Она пронзила ее голубыми, как скалы Шотландии, глазами, с выражением, будто ей известны все ее мысли, будто Эрскин сдала себя с потрохами в день, когда заговорила с ней, всю свою неприязнь и невежество, самомнение и желание намеренно отличиться, чтобы скрыть свои настоящие чувства. И это разозлило монахиню. — Как скажете. Я не занята. — она не станет предсказуемой для нее.***
Миссис Лэнгтри поясняла ей назначение каждого предмета, хотя та не спрашивала. Рассказывала о том, что перчатки носят по правилам приличия, но при этом игнорировала глубочайшие, по мнению Эрскин, декольте. Мерила шляпки и украшения. Со стороны могло показаться, будто она перебирает гардероб от скуки, а диакониса просто складывает его обратно в шкафы, будучи незаинтересованной. Но вдруг, когда она наклонилась, чтобы плотнее утрамбовать ткань в ящик, ей на спину что-то упало. — А могу я позволить себе наглость на вас примерить вещицу? Вот эту! — миссис Лэнгтри демонстративно пошелестела тканью по сгорбленной спине девушки. — Я похожа на куклу-одевашку? — Эрскин спихнула ее руку и развернулась. — Вы похожи на меня, когда я еще не переехала в город. — она снова приложила к ней вешалку, — Вам очень идет этот цвет! Диакониса закатила глаза и убрала от себя платье. — Какие глупости, и зачем это нужно… — Ну как же! Например, вы будете на балу в зале леди Себрайт, и вам понадобится нечто подобное, чтобы… — Что такое «бал»? — Оу… Точно, всегда забываю… Бал — это когда в богатый дом приглашают очень много нарядных богачей, которые танцуют, едят и присматривают себе фавориток. — надо сказать, у миссис Лэнгтри были свои представления о балах. — Танцуют… ага… — Например, так. — девушка поставила ее перед собой ровно, — Вот вы, например, джентльмен, а я леди, соответственно. Эрскин словно снова оказалась в саду с сестрой, которая втягивала ее в свои глупые игры. Миссис Лэнгтри взяла ее за руку. — Вы протягиваете мне руку… Изящнее, вот так! — она расслабленно раскрыла пальцы с аккуратными ноготками, один из которых, казалось, только недавно обломился, — И я подаю вам свою… Правильнее было бы не касаться друг друга и быть в перчатках… — Почему? — Чтобы не смущать друг друга касанием руки… — она подала руку в ее ладонь и улыбнулась, — Но мы же обе леди, так что ничего страшного. Ее пальцы были холодными, а длинноватые ноготки слегка поцарапали кожу. Эрскин слишком сильно прислушалась к ощущениям. — И как только я подаю вам руку, вы еле ощутимо притягиваете меня к себе… Без какой-либо силы, я сама пойду в вашу сторону. Диакониса чуть притянула ее, и миссис Лэнгтри сделала шаг к ней вплотную. Она оказалась ниже. Вдруг то же напряжение сковало Эрскин, словно бы она видела или делала то, что не следовало. Острое чувство на грани стыда и опасения. Актриса не отпускала ее руку. — Здесь вы кладете руку мне на спину… — она заговорила тише и притянула вторую руку Эрскин к самым лопаткам, — А я кладу руку на ваше плечо… И так и поступила, сжав его будто чуть крепче, чем следовало. — Что с вашим лицом? Вам поплохело? — спросила Лэнгтри насмешливо. — Сущее… сущее непотребство. — ответила Эрскин еще тише, — Я знала, что чем-то подобным промышляют в Лондоне, но чтобы настолько… — Ах-хах… Только если вы прежде никогда не касались никого так близко… — Лэнгтри приблизила лицо на секунду и тут же отстранилась, довольно наблюдая, как еще сильнее съежилась диакониса, — И затем вы вслед за музыкой шагаете на три счета, а я следую за вами… Это вальс. — Ужасно… — Эрскин отпустила руку с ее лопаток и потянула ворот, — У меня нет чувства ритма и слуха. Меня из-за этого в хор не взяли. Лэнгтри насмешил серьезный тон, с которым она это сказала, и она расхохоталась, невольно (невольно ли?) упав ей на плечо головой и небрежно обняв ее, словно та была давней подругой. Эрскин ощутила свежий, чуть ощутимый запах ее волос. Она застыла, будто бы пытаясь спрятаться на виду. Ее не смущала Лэнгтри — ее смущала она сама. Наутро после молитвы сестра Бенедикта обнаружила, что в ее комнату занесли чугунную печку на ножках. — Нам передали, что вы мерзнете, так что она постоит тут несколько дней, чтобы просушить стены. Вот только она никому не говорила, что ей холодно. Эрскин не нужны были ее слова — хватило холодных пальцев. Мысль, вдруг посетившая ее так явственно в ту ночь, была с праведным ужасом отвергнута. Но отныне более никогда ее не покидала.***
Лэнгтри требовала Эрскин к себе каждую секунду, как они обе оказывались хоть сколько-нибудь свободны, а часто искала сама. Ходила за ней по пятам в залах, дортуаре, кухне. Чистила картошку актриса неумело, царапаясь о нож или снимая кожуру толстыми ломтями, так что в какой-то момент диаконисе это надоедало и она отбирала у нее занятие, оставляя просто подле себя — рассказывать свои дурацкие лондонские истории. Девушка же в свою очередь рассказывала ей совершенно простые вещи, ежедневные дела, которые однако казались столь непривычными и далекими теперь. Как она ходила в женский клуб, как они собирались в зале и тайком от мужей обсуждали политику, как необходимо было бесконечно примерять платья на пошив перед премьерой спектакля. Рассказывала про залы, про оркестровые ямы, про мурашки по телу, когда приходилось читать длинный монолог перед самим принцем, разглядывающем ее из бинокля в ложе. Про балы, про аристократов, про богатство и нищету центральных улиц, про что угодно, кроме себя самой. Говорить о своем прошлом она отказывалась, пеняя на его тоскливую серость. Эрскин же слушала ее не без удовольствия, однако скрывая его, чтобы не расслабиться. — …И всех равных достопочтенных леди, если они юны, зовут «мисс», а замужних — «миссис»… — Лэнгтри качала ногами, сидя на широковатой спинке скамьи, куда обычно клали гимны. — И вы «миссис» — так что ж, вы замужем? — Эрскин вдруг подняла глаза от расчетных за пожертвования и пристально в нее вгляделась, словно строгая учительница. Она заметила приставку давно и знала, что она значит, но теперь вдруг вспыхнула странным любопытством, больше похожим на менторское требование. — Да, я… — И у вас есть дети? — она перебила. — Дочь… — И вы любите своего мужа? — Да что вы заладили об этом? Откуда вдруг такой интерес к моей персоне? — Бенедикта возмущенно соскочила. — Не вы ли мне уже которую неделю навязываетесь со своими историями? — чуть слышно проиронизировала Эрскин, как ни в чем не бывало берясь за бумаги снова, — Решила поинтересоваться, а то уж неприлично. — Ах я навязываюсь? Ах я… — девушка зло пнула скамью, заставив снова обратить на себя внимание, — Да я, может, жизнь вам свою рассказываю, прощаюсь с ней! Я никогда ничего этого больше не увижу… — вдруг ком сковал ее горло и слезы сами подступили, — Я же сгнию здесь… Эрскин обвела ее презрительно-патетическим взором. — Не надо только актерской игры, «миссис», вы сами сюда приехали. От мужа сбежали? — как-то неожиданно зло для самой себя добавила она в конце. — Я не сама! — Лэнгтри утерла глаза, — Меня увезли сюда. Я не хотела здесь оказаться! И никто меня отсюда никогда не заберет. — Печальная история, не хотела бы оказаться на вашем месте… Ох, погодите-ка! — Можете выеживаться сколько хотите, сестра, вам это не к лицу. Это очень подло. — она снова вытерла влагу с лица, — Вы выросли здесь и вам все легко и знакомо, я же тут, потому что вдруг оказалась некстати. Меня выбросили как старую куклу. И муж мой ни при чем совсем. Я, может, и грешна тем, что вне брака искала «друзей», но так и вырастили меня не монахини, так что не смейте говорить со мной, словно я не человек после этого! Эрскин внимательно выслушала ее и похлопала стопкой бумаги о стол, чтобы сравнять края. Встав, она медленно под пристальным взглядом актрисы обошла стол и подошла к ней ближе. — Я понятия не имела ни о каких ваших грехах. Если вы думаете, что здесь принято сплетни друг о друге распускать, так меня в них не посвящают. — Тогда почему вы были со мной так грубы с самого начала? — актриса сделала еще шаг и скрестила руки на груди. — Потому что вы ведете себя как высокомерная белоручка. — Ах да? Тогда почему вы заботливы ко мне? Если я белоручка? Почему вы разговариваете со мной, словно я бездомная собака, а ваши действия ко мне так… Мои вещи, обогрев, ваша помощь моими обязанностями… Если я так вам противна, почему вы не оставите меня с этим мучиться? Еще шаг. Эрскин напряглась: — Кто сказал, что вы мне противны? — она хотела попятиться, но силой удержала себя на месте. — Тогда почему же вы так жестоки ко мне? Я вас совсем не понимаю, вы вздумали со мной играться? Притягиваете и отталкиваете от себя — разве вы не ведете себя подло? Я открыта к вам, а то, что я не хочу говорить о своей семье значит лишь то, что я ничего к ним не чувствую, равно как и они ко мне. — она развела руками, — Мне нечего рассказать о своей матери, о своем муже, о своей дочери, ни о ком, кроме поганого принца. Хотите знать, что случилось? Я смотрю, вы искренне желаете, так слушайте же! Он посадил меня на свое содержание, требуя постепенно отказываться от работы у приличных постановщиков, со словами, что мое время должно быть посвящено ему, а спустя несколько лет решил вышвырнуть, мотивировав, будто я изменила ему с неким графом. Я знаю, что случилось — я ему осточертела просто. Вот где сердце лондонского порока! Его внимание не в силах удержаться на одной даме в течение хоть сколько-нибудь длительного времени. Вы спрашивали меня про моего мужа, а хотите знать про прекрасную супругу принца? Ее Высочество нисколько не смущена, более того, изъявляла желание поддерживать со мной милые отношения в переписке. Вот только я так не могу. И совершила… то, о чем жалею, помимо всего прочего, что считаю постыдным не менее, чем вы мне вменяете. Я сказала, что весь Лондон узнает о похождениях его сына на Кливленд-стрит. Я думала, что это напугает его, говорила в сердцах, я не думала, что он окажется ко мне настолько холоден… Настолько, чтобы запереть меня здесь. — И вы… разочарованы в своей любви к нему? — Эрскин еле собрала слова в предложения, ошарашенная вываленным на нее. Ее саму смутил заданный ей вопрос. — Я ненавижу его. Каждым кусочком своей души. И моя ненависть так сильна, что затмевает всякий прошлый грех. Диакониса молчала. Вдруг хитрая насмешливость богатой актрисы сменилась на искренность и тревогу о ее чувствах, и когда теперь она требовала от Эрскин того же, та не могла ничего сказать. Каждое слово, каждый вздох мог выдать все ее постыдные чувства, а молчать было нельзя: девушка, казалось, и впрямь верила в то, что Эрскин презирает ее из-за каких-то глупых прошлых интрижек. Как назло, когда пытаешься поймать любое адекватное слово в своей голове, они бросаются врассыпную, как зайцы от неопытного охотничьего пса. И она не успела найтись. — Это то, что вы хотели узнать? Простите уж, что не хотела показывать вам худшую из своих черт! Лэнгтри развернулась и вышла быстрым шагом, захлопнув двери зала за собой. Чуть затормозивши, за ней бросилась Эрскин. Она не знала, каким образом, но требовалось ее остановить. Сейчас. Девушка шла в дортуар по тропе мимо сада, и диакониса вцепилась ей в запястье: — Да что еще?! — она развернулась и почти крикнула. — Прекратите же ломать комедию! — что угодно подошло, чтобы она перестала привлекать внимание, и с этими словами Эрскин потащила ее в противоположную сторону. Между оградной стеной комплекса и стеной церкви было небольшое пространство, где могли свободно развернуться пара человек, и куда никто не ходил из-за распущенного в детстве Варваром слуха, будто тут было гнездо змей. Слух так прижился, что со временем туда перестали заглядывать и монахини, и только сама Варвар помнила, что ничего подобного здесь никогда не было. И она притянула миссис Лэнгтри туда. Девушка оперлась о мшистую стену и снова скрестила руки, ожидая, что выскажет диакониса. Но та лишь сцепила руки в замок за спиной и сделала пару шагов, как бы ища поддержки и собираясь с мыслями. Она чувствовала негодующий взгляд за спиной, и стоило Лэнгтри вдохнуть, чтобы что-то вновь произнести, перебила ее: — Ваши слова по отношению ко мне не менее жестоки. — она чеканила, словно каждое предложение давалось ей с большим трудом, — Я стараюсь быть справедлива к вам, избегая неуместных интенций. И если в вас есть смелость показать свою темную сторону, то моей лучше сгинуть неузнанной. Я подла по отношению к вам лишь в том, что чувствую. Как оскверняю ваш светлый образ в своей голове. Я считаю происходящее во мне — не в вас — совершенно противоречащим законам, которым я следую и служу. И осознаю, что это разрушит мою жизнь, эту и следующую. Но… я не могу это унять. Простите, что приходится быть грубой к вам, таким образом я лишь воспитываю себя. Эрскин говорила это, стоя к ней лицом, но смотря куда угодно кроме нее. И теперь, ощущая паузу, словно она была густым черным дымом и охватывала их обеих, была не в силах поднять глаза. Но тут рука Лэнгтри коснулась ее воротника, и та от неожиданности посмотрела на нее, как вдруг ее притянули к себе. Лилли впилась в ее губы, обвивая шею. Дыхание Эрскин вздрогнуло и прервалось, в глазах потемнело, а в пальцах закололо током от прежде неведомого особого волнения. Но она не сжала актрису в объятиях, как любой иной, а лишь осторожно оперлась предплечьем о каменную стену, чтобы не поддаться ослабевшим ногам. Вдруг теперь она позволила себе вспомнить ее имя, чтобы никогда больше не смочь забыть. Ее запрокинутую голову и развалившуюся прическу каштановых кудрей, то как она сама обнимала ее, а не просто позволяла прикасаться. Но вдруг — голос извне, откуда-то снаружи. Он окликнул даже не их, но волшебство тут же кончилось — актриса отстранилась и тревожно посмотрела в сторону звука. Эрскин с тяжелым вздохом отвела глаза. Она отошла на пару шагов, словно бы ничего не произошло. Перед уходом Лилли попросила ее обязательно увидеться завтра — словно бы они не встречались до этого каждый день.***
— Чегой-то ты цветы рвать повадилась, а? Чувство прекрасного проснулось? — послышался скрипучий голос матушки Ревекки. — Да меня сестра Бенедикта просила: услуга за услугу. — Эрскин проскочила путь от ворот до дортуара в секунды, думая о чем-то своем, держа охапку цветов в руках. — То-то я смотрю, вы подружки какие. Я, может, и дура старая, да не настолько. — она подбоченилась и окатила ее действительно серьезным взглядом, — Ты не дури-то, поняла? — Ну, за безобидное уже тираните, скоро в сестру Руфь превратитесь. — девушка уже почти вошла в коридор дортуара, и придерживала воротину, чтобы дослушать настоятельницу. — Царствие ей небесное, вечный покой. А на тебя только ее не хватает, больше с тобой никто не управляется… Иди уже! Системы замков в дортуаре не существовало, потому что всего у всех было поровну и одинаковое, а прятать, считалось, было больше нечего. А потому они с Лилли вели себя действительно как подруги почти все время, и только они сами знали, что чувствуют друг к другу. Ну и мшистый застенок — «змеиное гнездо» — все помнил. Эрскин снова напрашивалась за пределы монастыря, якобы носить ягоды, а вместе с тем — толстые связки колокольчиков, которые Лилли потом сама собирала в букетики посимпатичнее и расставляла в комнатах, будто бы они вовсе не ей. При матушке Руфь любое дружеское поведение воспринималось как пристрастие и жестоко наказывалось, вот только сама сестра Ревекка от этого пострадала в свое время, пытаясь покровительствовать Мердэнн, а потому сейчас боялась поступить так же неправильно и жестоко. Потому не трогала их, уверяя себя, что если это грех, то Бог их накажет. А они меж тем, прислушивались к шорохам в комнате сестры Бенедикты. Эрскин лежала на ее коленях, не в силах расслабиться до конца, пока Лилли расчесывала пальцами ее волосы. — Я все же не думаю, что все это верно… — У тебя вот здесь огромная морщина скоро будет, — Лилли ткнула ногтем ей меж бровей, — Которая рассечет твое лицо пополам, как Моисей рассек Красное море. Эрскин безнадежно вздохнула и закрыла глаза, и тут же ощутила, как девушка нагнулась и загородила свет окна. Вдруг она подула ей у уха, и та вскрикнула словно от боли и ужаса. — Не-е-ет! Не трожь меня! — она сползла по коленям вниз к остальной постели, и Лилли рассмеялась. — Где ты цветы берешь? Это далеко? — она растянулась рядом с Эрскин. — Это большая поляна за холмом, синяя от колокольчиков. Там их так много, что я просто рву с краю, даже не стараясь. — диакониса лениво повернула к ней голову, — А ты хочешь посмотреть? — Да… Здесь они так быстро вянут, да и портятся от транспортировки, так что я бы хотела на них посмотреть, как они есть. Все-таки бог создавал их для жизни, а не смерти. — Ой, — Эрскин скорчила ироничную мину, — И тут она уверовала… — Я пытаюсь поддерживать твои интересы! — Так вот как это теперь называется? Они посмеялись, но почти сразу осеклись, вновь прислушавшись к коридору. И Эрскин привела ее туда, на поляну. Она больше походила на ультрамариновый ковер у оврага, и колокольчики были особенно яркими, омытые росой и вчерашним дождем, чуть подрагивали от ветра, образуя легкие волны. Еще недавно нечто подобное бы вовсе не удивило актрису, привыкшую получать десятки цветочных букетов, но теперь, спустя несколько месяцев, она ахнула от увиденного. — Я могу… Они, наверное, попереломаются… — Они растут здесь как сорная трава, так что ты можешь делать, что хо… — Эрскин не успела договорить, как та бросилась в гущу цветов, весело смеясь. — Посмотри! Они такие синие! — она раскинула руки, — Я никогда не видела более синего цвета! — Только будь осторожна, там скользко! — крикнула ей диакониса весело. Но ее это совершенно не заботило — она бегала и кружилась, хохоча как ребенок. Вдруг на середине пути Лилли остановилась. — Что это за шум? — и тут же пошла ему навстречу. — Это прибой. Внизу скалистый берег. — Эрскин пошла за ней, но присела чуть подальше, — Отойди от края, пожалуйста. — Так красиво! — Лилли осталась стоять, лишь обернулась, — Ты видела? Это невероятно! Поле самых синих на свете колокольчиков, а за ним скалы и прибой… Такой ветер свежий… — Да, видела. — Эрскин чуть напряглась, — Отойди от края оврага, прошу тебя. — Знаешь… — она продолжила так же спокойно, — Сначала мне казалось, что я умру в ту же ночь, как окажусь здесь. Помнишь, когда ты швырнула мои сумки внутрь и захлопнула за мной дверь? В ту ночь, преданная, я думала, что умру только от собственных мрачных мыслей, настолько они были болезненны… — Лилли… — Потом я подумала, что смогу пережить некоторое время, ведь потом сбегу и снова стану счастлива. За пределами этого острова меня знает каждый, а уж в Лондоне я и месяц без гроша в кармане смогу прожить. Но бежать было некуда. Не только потому, что это клочок земли на краю мира, откуда нет путей — в это я не верю. Но стоит мне вернуться домой, как он найдет иной способ избавиться от меня. Это решение, я думаю, он нашел милосердным. — Миссис Лилли Лэнгтри, отойдите от края немедленно! — Но знаешь что? Ты была права сегодня утром на проповеди — человек есть не только оболочка его, не только еда, что он ест, и кровать, где он спит. И того остального человеческого я лишена навсегда. Мне больно, дорогая! Мне ужасно больно! И то, что ветер стирает мои слезы, не отменяет того, что я плачу, и рыдаю я каждую ночь, и ты знаешь об этом! — Я не… — Эрскин подорвалась с места. — Господи, прости меня, я и тебе принесла страдания.***
Эрскин дернулась и проснулась. Шторы подрагивали на ветру, а за окном была глубокая ночь. — Кошмары мучают? — послышался знакомый и в ту самую секунду омерзительный голос. — Тебе кто разрешал в мою комнату входить, черт? — она недовольно приподнялась на локтях и рассмотрела фигуру дворецкого за столом. — Напоминаю, чтобы вы защиту не забыли снова поставить. — он закинул ногу на ногу, — И что же стало с Лилли? — Что? — Вы разговариваете во сне, — он улыбнулся, — Очень смешная человеческая привычка. — Она погибла из-за несчастного случая. Упала с обрыва. Трава была мокрая, она подскользнулась и… — Я вам верю-верю. — он не снимал своей улыбки, которая на фоне абсолютно черной фигуры и лица казалась зловещей, — Остальные тоже поверили? — Предпочли не разбираться. Демон патетично хмыкнул и встал из-за стола. Прошел к выходу неслышно, и в конце, перед тем как уйти, добавил: — Надеюсь, далее вы будете спать спокойнее, потому что ранним утром мы перебираемся в отель. Спокойной ночи…