Оля

По закону подлости, чай должен был закончиться. А вот поди ж ты, больше половины пачки… Сижу, пью. Вместо печенья — мысли всмятку. Оля… — ого, я опять называю ее по имени! Лихо! — тихо одевается в лаборатории, где я ее оставил полчаса назад. И… ревет, наверное. А я сижу, пью чай. И нихуя не понимаю. Я встрял в зону нестабильности, в глобальную жопу, разодрал себе шею обломками шкафа, так? Лу… Оля удачно подвернулась, залечила меня, поперлась за мной в лабораторию, потом чуть было не сгорела заживо, так? И тут же отдалась прямо в лаборатории на рабочем столе. Да не просто отдалась, а… Где логика, поперек твою дивизию? Рифмованный ответ напрашивается сам собой. Хотя логика есть. Только не про мою честь. Среди всего этого возведенного в тринадцатую степень безумия меня занимает только один вопрос: зачем? Зачем? — вот чего я не понимаю упорно, долго и методично. Вообще-то, есть вариант, идеально объясняющий все поступки Оли. И если бы вторым фигурантом в этой истории был кто-то другой, а не я, все было бы просто и логично. Однако действующие лица какие есть, такие есть, и пресловутый вариант при этом раскладе находится где-то между фантастикой и бредом. Адреналин тут ни при чем. Потому что она сама целовала меня. Она мне позволила. Она хотела меня. Она. Хотела. Меня. Нет. Да. Нет. Не думать о Том Варианте. Не думать. — Профессор… Да чтоб тебя!!! А если бы она назвала меня «Ваня», было бы лучше? Спокойно, только спокойно. Она до сих пор не одета, и зябко кутается в мой рабочий халат, почти тонет в нем, переступая босыми ногами на холодном полу. Ее волосы неукротимы, и, даже все еще в пене, завиваются забавными пружинками. Смешная какая… Желанная. — Почему не сказала? — Если б я таким тоном произнес все это во время одной из своих лекций, на моих занятиях была бы вечная мерзлота. Кто мне объяснит, что я делаю? Почему на языке вертится стандартный набор грубостей от «Чего надо?» до «Пизденка не болит?» Так бы и ляпнул сейчас… Изображаю из себя памятник собственному бездушию, в то время как… самому хочется обнять ее, теплую и сладко пахнущую светом и юностью, и зарываться лицом в ее волосы, и целовать эти тоненькие запястья, и шептать что-нибудь такое, что в другое время под страхом смерти не согласился бы повторить. Так бы и сделал, если бы не ее отстраненно-неловкое: «Профессор…» — А разве что-то изменилось бы? Невразумительно пожимаю плечами: ничего бы не изменилось, и мы оба это знаем. — Я… сейчас пойду… оденусь и пойду… — Она почти шепчет, опускает голову, пряча лицо за буйной пеной кудрей. — Куда? — Мягче, старый придурок, мягче! Не с одним из своих лоботрясов, тунеядцев или разгильдяев разговариваешь. — К себе… — Всхлип. — Домой… — Дуреха… Обнимаю ее за талию, притягиваю ближе. Я не хочу сомневаться. Вырвется, убежит — так тому и быть. Оля не вырывается. На цыпочках обходит кресло и забирается ко мне на колени, поджимает ноги, прячет лицо у меня на груди. — Гарью пахнет, — жалуется она воротнику моей рубашки. Молчу. — Сердце бьется, — снова шепчет она. Бьется? Да у меня натуральная тахикардия! Молчу. Здесь, в пропахшей гарью подсобке, в облаках пены от огнетушителя поочередно грею в ладони ее узенькие ступни. Она тут, со мной, и это ответ на все мои сомнения. Она скользит рукой по моей шее, аккуратно трогает боевое ранение. Проверяет. И тогда я задаю единственный оставшийся у меня вопрос. Она легко вздыхает, обнимает крепче, трется щекой о мое плечо. — Если бы все, кого я люблю, внезапно умерли, и остался только ты, мне было бы очень плохо, но я бы пережила это. Если бы остались все, кроме тебя, я бы умерла сама. Сердце, кажется, колотится о позвоночник. Рассудок бушует, отказываясь принимать ее слова всерьез. Что-что она там еще лопочет?.. — …и мне не нужно от тебя ничего, я никогда не… Чем дольше я буду ее целовать, тем дольше она будет молчать. Количество дураков на единицу площади в этом помещении явно зашкаливает. Оторваться от ее губ почти невозможно. Ее затуманенные глаза ждут большего — она не получила удовольствия в свой первый раз, но это поправимо. Неторопливо пробираюсь рукой под халат, между ее бедер, она смущенно охает. Когда же ты перестанешь стесняться, длинноногая недотрога? Аккуратно раздвигаю пальцами нежные лепестки ее плоти — она снова мокрая. Как быстро заводится! Молодость… Пальцы тонут в горячей вязкой влаге, гладят, скользят, ощупывают. Оля тихо мурлычет, слегка раздвигает ноги в молчаливом согласии — ей нравится. Мне тоже. Даже слишком. Но это — только для нее. У меня, судя по всему, будет еще много возможностей получить свое. Вздрогнула, застонала — да, здесь. Ритмично потираю крошечное чувствительное местечко, с удовольствием наблюдаю за ней. Она дивно хороша сейчас: встрепанная, возбужденная, томно вздыхающая, влажные губы приоткрыты… Нажимаю сильнее, резко ввожу в нее пальцы — черт, она так мокра, что наверняка даже не почувствует их. Ну же, девочка, давай, кончи для меня! Почувствовала. Дернулась, запрокинула голову со сдавленным: «Аааххх!», стиснула бедра. Ее лоно сжимается сильно и энергично, она чуть покачивается в такт своему оргазму, стонет хрипло и низко, и даже не думает отпускать мою руку. Потрясающе. Девочка, ты великолепна. Наконец она успокаивается и расслабленно затихает у меня на плече. С молчаливым потрясением наблюдает, как я облизываю пальцы. Она удивительно вкусная. Ерзает, устраиваясь на коленях: — Что теперь будет?.. Смеюсь: — Будем жить… Оля... Будем жить. — Наверное, стоит попробовать. А ты… Ты улыбаешься, — чувствую на своих губах ее тонкий пальчик. — Здорово… Да. Действительно, улыбаюсь. Я не умею признаваться в любви — практики было маловато. Но я научусь. Наверное... Потому как если человеку долго говорить, что он — свинья, человек в конце концов захрюкает. А если человеку постоянно говорить, что его любят — он поверит. Поверю и я. Только ты не забывай говорить.

Конец