Оля

— Вот ваш телефон, Лунёва, — я царским жестом махнул в сторону стола. — Забирайте. Лаборатория встретила нас с Олей настороженной тишиной. Не к добру это. Хотя все, что можно было сегодня разъе.... развалить, уже развалено. Не думаю, что моего тотального невезения хватит грохнуть и все остальное. Оля прошуршала где-то сбоку, подхватила оставленный на столе телефон, пролепетала: «Так я пойду, Иван Сергеевич?», вспыхнула и опустила глазки. Что-то еще?.. — До свидания, Лунёва. До скорой встречи на занятиях. Нет, все. Понуро бредет обратно в сторону подсобки. Дверь закрывается, когда я раздраженно оглядывал все перемытые колбы и колбочки, не обращая внимания на какой-то подозрительный хлопок, следом за которым раздался оглушительный девчачий визг. Лу… Оля!!! — Дверь, дверь открой, дура! Рвусь обратно в подсобку, судорожно пытаясь вспомнить, было ли в старом шкафу что-нибудь, не положенное по технике безопасности, и, по встречающему меня столбу пламени понимаю, что все же было. Пламя уже вовсю скачет по окончательно развалившемуся шкафу, плюется снопами искр. Мысли замирают в паническом ступоре, а губы сами собой выговаривают: — Лунёва, твою ж мать! Что вы еще здесь натворили? — А вы не трожьте мою мать, Иван Сергеевич! — Вдруг орет мне девчонка, в руках которой совершенно непостижимым образом оказывается сорванный с петель огнетушитель. — Она ничего вам не сделала! Еще и огрызается, мерзавка! — Она сделала вас, и этого достаточно! Я поубиваю своих студентов. Начну с Лунёвой. Кой чёрт просил ее влезать?.. Но когда подсобка покрывается толстым слоем пены вместе со мной, горемычным, у меня уже не остается сил не на то что на убийство, но и на нормальную брань. А Оля, откинув в сторону послуживший для благого дела огнетушитель, бросается ко мне, хватает за руку, тащит к выходу, постоянно приговаривая:  — Профессор! Иван Сергеевич! Вы весь в пене! Простите.… А у самой — глазища перепуганные, руки ледяные, пена на ресницах… Оля выволакивает меня в лабораторию с такой скоростью, что я не успеваю ни возразить, ни понять, что там такое потрескивает в углу… Взрыв раздался, едва за моей спиной снова захлопнулась дверь. Давно я так не смеялся. И не сразу сообразил, что тихие поскуливания, доносящиеся откуда-то снизу — это не смех Оли. Она стоит, вцепившись в мой локоть, прижимаясь лицом к плечу, и не плачет — стонет раненой косулей. Просто реакция на стресс. Я ухахатываюсь, она рыдает. Просто реакция. — Ольга Владимировна, — пытаюсь отстраниться, но она судорожно всхлипывает и прижимается еще сильнее. — …Оля… Она резко вскидывает голову. Пена ее ресницах подрагивает крохотными кристалликами. Красиво... А ее губы так непростительно близко, что я не выдерживаю. Даже не целую — еле касаюсь, осторожно, как школьник, чтоб не спугнуть, не обидеть… Так быстро, что не успеваю почувствовать вкус. Изумление в широко распахнутых глазах заставляет меня тут же отвести взгляд. — Простите, Ольга Владимировна. Адреналин. — Адреналин, — согласно и как-то радостно шепчет она и сама тянется ко мне, закидывает за шею руки, заставляя наклониться… Этого не может быть. Но это происходит. Что ты творишь, тонконогая девчонка-олененок?! Остановись, пожалеешь! Сама остановись, потому что я этого сделать не смогу. Ее податливые губы солоны от слез. Последняя связная мысль — в свои двадцать она непонятным мне способом нашла и справилась с огнетушителем, но совершенно не умеет целоваться. Моя заскорузлая от крови рубашка похрустывает под ее нетерпеливыми пальцами. К черту все и вся, к черту эту жопу с ее глобальной нестабильностью, — ее... Олино теплое дыхание на моей груди и шее, легкий язычок оглаживает боевое ранение и двигается вниз. Оххх… Остановить, вытряхнуть ее из одежды — скользнуть губами по маленькой крепкой груди — и дальше, ниже — стащить с ее бедер эти невозможно узкие джинсы — вместе с бельем — зацеловывать каждый сантиметр обнажающейся кожи — на стол — ближе — пальцы в волосы — быстрее, быстрее, чтоб не смогла больше остановить, даже если захочет! Она сама призывно раздвигает ноги, сама тянется к моему ремню — оттолкнуть — сжать запястья над головой — если она до меня дотронется, я кончу прямо ей в руку… быстрее! Стонет протестующе, но тянет меня на себя — хочу тебя — сейчас — давай… — Дав-в-вай! Мой рык тонет в ее крике. Она упирается затылком в столешницу, выгибается дугой, насаживается на меня до упора — глаза зажмурены, губа прикушена — что-то не так… что-то… не… Та-а-ак!!! Горячая — влажная — тесная — умопомрачительно тугая — потому что молоденькая — вколачиваюсь в нее грубо, дурея от ощущений — еще! — она бьется подо мной, как выброшенная на берег рыба — еще! Стискивает коленями мои бока. Еще! Вскрикивает в ответ на каждое движение. Еще! Еще! Выпрямиться, закинуть ее ноги себе на плечи и… Дададада-а-а! Оргазм ударил откуда-то из позвоночника почти болезненным наслаждением. Ради этого стоило жить. Потому что все лучшее я уже почувствовал и увидел. Ноги не держат, дыхание сбивается. Склоняюсь к ней, целую остренькую ключицу. Похоже, она не успела за мной. Узкие ладошки гладят меня по спине — отчего-то эта тихая ласка кажется мне более интимной, чем все, что сейчас произошло. Выскальзываю из нее осторожно — она все равно недовольно шипит сквозь зубы, на раскрасневшемся личике мелькает паника. Тэээкс… Смотрю вниз. Кровь. Блядь.