Узник Топкапы

      Это стало неожиданностью для Баязида, но он обнаружил дело, которое одинаково считал увлекательным и он, и его помешанный дядя. Когда шехзаде Мустафа пребывал в достаточно умиротворённом настроении, а его больное воображение не рисовало ему страшные картины будущей расправы, он и его племянник играли в шахматы. Мустафа оказался весьма хорош в этом, хотя долгое время не имел практики с настоящим противником в этой сложнейшей игре. Один раз шехзаде даже посетовал Баязиду, что Касым, которого он всего лишь второй раз упомянул за всё время, отказал ему в партии, когда был здесь. Баязиду приходилось прикладывать некоторое усилие, чтобы играть с дядей наравне. До этого он в основном составлял компанию за шахматной доской брату Мураду, однако там от него требовалось мастерство не для того, чтобы поставить королю шах, а для того, чтобы не оскорбить падишаха своей попыткой превзойти его. На удивление, шехзаде Мустафа не так болезненно реагировал на редкие проигрыши, а один раз даже похвалил Баязида, вновь упомянув некого Пинхана. Лишь один раз Баязид позволил себе спросить дядю, о ком идёт речь. Мустафа нервно вздрогнул, криво усмехнулся и лишь скомкано пробормотал:       – Я говорю?.. Ни о ком...       После этого он произнёс что-то неразборчивое и будто отмахнулся от чего-то рукой. Баязид решил больше не поднимать эту тему, хотя некоторое любопытство он испытывал.       Если интересного человека сравнивают с книгой, историю, содержащуюся в которой хочется прочесть, то шехзаде Мустафа походил, на взгляд Баязида, на древний фолиант, много лет назад утерянный и долго лежавший в какой-то тёмной сырой коморке, и оттого знаки на его страницах совсем стёрлись и их почти невозможно было прочитать. Баязид знал какие-то разрозненные факты про шехзаде: кто его мать, когда он взошёл на престол (при этом Баязид не понимал, как Кёсем-султан это допустила...), какая судьба ожидала его после воцарения Мурада, – однако где-то за этими сухими биографическими сведениями скрывалась вся жизнь опального шехзаде. А ведь, живя в уединении, он скучал по родным, что-то чувствовал помимо ежесекундного страха, как-то играл сам с собой в шахматы. Баязид слушал то, что Мустафа говорил ему, и пытался разобрать, что тот вечно бормотал себе под нос. Из всех этих перемешанных предложений, исторгаемых больным разумом дяди, Баязид пытался сложить для себя, кто же есть шехзаде Мустафа. Он столько лет жил, мучимый другими, что заслуживал того, чтобы в дни, когда хотя бы на некоторое время рядом с ними оказался живой человек, за титулами шехзаде и бывшего султана кто-то увидел в нём израненную душу и обратился к ней.       Начался месяц Рамадан.       Болезнь не позволяла шехзаде Мустафе держать пост, в то время как у Баязида было к нему в этот раз особое отношение. Он встретил Рамадан с тяжёлым сердцем, думая о смерти матери, гибели Калики и братоубийстве, которое он был готов совершить. Баязид возносил молитвы, зная, что они должны быть услышаны, но веря, что он этого не заслуживает. Однако чтение Корана вновь начало давать ему то умиротворение, что он обретал ранее.       Ибрагим больше не приходил к брату, но Баязид был уверен, что, даже если султан задержался в пути, он уже должен был приехать во дворец. То, что казнь ещё не свершилась, шехзаде оправдывал тем, что падишах решил не отнимать жизнь брата в этот священный месяц. Для себя же шехзаде видел в этом знак – вновь у него появилась возможность приготовиться к смерти и принять её достойно, этот месяц он хотел посвятить тому, чтобы душа его стала настолько чиста, насколько может быть она у убийцы.       В очередной раз Мустафа не желал принимать лекарства. В таких случаях Баязид пытался помочь слугам. Обычно шехзаде Мустафа оказывал сопротивление и ему, однако в этом случай, напротив, увидев подошедшего Баязида, он бросился к нему, прячась за его спину и прижимаясь.       – Они хотят меня убить! – выкрикнул он, хватая его за плечо.       – Ну что вы, шехзаде. Они принесли вам лекарство, они делают это каждый день, выпейте его.       Слуга вновь наливал лекарство в ложку, после того как, очевидно, в порыве недоверия шехзаде Мустафа его разлил. Но стоило немому евнуху подойти к шехзаде, Мустафа отшатнулся к стене, увлекая за собой Баязида, и закричал.       – Дядя, никто не желает вам зла, – неуверенно попытался убедить его Баязид, уже зная, что это бесполезно.       Поскольку Баязиду казалось, что именно он в данный момент менее остальных пугает своим присутствием несчастного Мустафу, он забрал лекарство из рук слуги и знаком приказал ему покинуть кафес. Слуга был нем, но оттого не менее послушен, чем остальные слуги в гареме.       Баязид взял ложку и попробовал повернуться к дяде, который цеплялся за его кафтан так же крепко, как делал это Ибрагим в день, когда чуть не свершилась расправа над Баязидом. Когда шехзаде увидел, что теперь отравленное снадобье оказалось в руках Баязида, тот сразу перешёл для Мустафы из ранга союзника к положению врага. Шехзаде Мустафа отпустил его руку и отошёл бы назад ещё сильнее, если бы не упёрся в стену.       – Шехзаде, примите, пожалуйста, ваше лекарство, – тихо попросил Баязид, оглядывая дядю, который лишь медленно мотал головой и осматривался вокруг себя затуманенным взглядом.       – Они хотят меня отравить...       – Ну что вы, шехзаде...       – Тогда сначала ты! – вновь резко выкрикнул Мустафа и снова оттолкнул ложку, разливая её содержимое, в этот момент его взор стал яснее, он прямо смотрел на Баязида.       – Я не могу... – начал он, понимая одновременно, что не сможет объяснить Мустафе, что не попробовал лекарство из-за поста, а не потому что в сговоре с султаном Ахмедом, желающим убить брата.       Баязид налил совсем немного и поднёс ложку к губам. Это не вызвало доверия у Мустафы. Тогда Баязид, понимая, что вновь совершает прегрешение, выпил лекарство, оказавшееся на вкус очень горьким.       – Теперь вы. Вы обещали, – произнёс Баязид, всё ещё не уверенный в том, что Мустафа вообще помнит о своём требовании, чтобы племянник попробовал пугающее его снадобье перед ним.       Однако неожиданно Мустафа кротко принял лекарство. Это вселило в Баязида надежду, что его действие было не напрасным.       Одну из ночей Баязид провёл за чтением Корана. Вокруг царила тишина. Шехзаде Мустафа, как заметил Баязид, тоже не спал, но при этом не издавал ни звука. Наконец, покинув свой угол, Мустафа пришёл в ту часть покоев, которая принадлежала Баязиду, и сел рядом. Баязид продолжил читать вслух. Мустафа сидел, не говоря ни слова, и смотрел вперёд, словно заворожённый. В какой-то момент Баязид, не останавливаясь, поднял взгляд на дядю. Тогда же Баязид замолчал. Он не знал, что видит в этом взгляде, направленном даже не на него, сидевшего напротив шехзаде. Дрожь пробежала по рукам Баязида, державшего священную книгу. Если ранее его более всего пугали речи, рождённые сознанием бывшего падишаха, то этой ночью хватило одного лишь взгляда. Было в нём что-то особенное в ту ночь. Пусть он не был столь безумен, сколько обычно, но что-то в нём отличалось, и это было неописуемо. Казалось, Мустафа действительно вслушивался в то, что читал Баязид, но при этом мысли его были далеко.       Слабый шорох заставил Баязида вздрогнуть. В это мгновение Мустафа посмотрел прямо ему в глаза, и шехзаде даже не понадобилось говорить племяннику, чьи шаги они могут сейчас слышать. Тогда же Баязид понял, что, должно быть, так встревожило его во взгляде шехзаде Мустафы. В нём не было обычного дикого ужаса, гнева или смятения, нет, в нём было... Сожаление. Печаль, которую нельзя было бы выразить словами, но можно было уловить в выражении лица шехзаде, которому было суждено страдать всю свою жизнь. И такая печальная судьба предназначалась не только Мустафе.       Впервые со дня покушения Баязиду приснился султан Мурад.       Падишах приказал привести Баязида к нему, и слуги грубо вывели Баязида из кафеса, оставляя испуганного этим внезапным посещением Мустафу метаться одного в покоях. Баязид шёл по знакомым с детства коридорам, но не узнавал их. Казалось, они шли по страшному лабиринту, неправильно повернув в котором, можно было заблудиться навсегда, а наступив на неверную мраморную плиту – провалиться прямо в преисподнюю. Двери в султанские покои были закрыты. Баязид остановился перед ними и замер, – на минуту или на часы? – он пытался представить Мурада, стоящим посреди роскошной залы, но будто не мог даже вспомнить, как она выглядит. Наконец, двери распахнулись. И шехзаде вошёл.       Расшитый золотом кафтан падишаха был тёмно-бордового цвета, подобно цвету крови шехзаде, которую в этом дворце не принято было проливать. Султан стоял спиной к Баязиду. Шехзаде сделал шаг вперёд и не получил знака остановиться. Каждый следующий шаг давался тяжелее и тяжелее. Чем ближе он подходил к Мураду, тем яснее ощущал, что ему становится сложнее сделать даже обычный вдох. Наконец, Баязид остановился посередине покоев, где ранее уже должно было пасть его бездыханное тело, и опустился на колени пред своим братом и повелителем.       Султан Мурад повернулся к шехзаде. Нельзя было понять по его лицу, что он испытывает к своему опальному брату, однако другой предмет говорил за него – в руках Мурад держал саблю, уже испачканную в крови. Падишах приблизился к Баязиду, сжимая в руке эфес. Тихое бормотание наполнило вечернюю тишину. Сперва шехзаде показалось, что это голос дядя вновь и вновь причитает о том, что султан Ахмед уже отправил палачей в его покои, но Баязида пробрало до самого сердца, когда он понял: «брат-повелитель убьёт меня», – шехзаде слышал свои собственные слова.       Мурад протянул саблю Баязиду. Шехзаде безропотно взял её, эта сабля привычно легла в его руке, ведь именно она оказывалась у него не впервые. И если до этого на клинке были лишь пятна засохшей крови, то стоило ему прикоснуться к оружию, как кровь обагрила весь клинок и начала медленно стекать на пол.       – Ты знаешь мой приказ? – произнёс Мурад.       Его голос прозвучал не так, как должен был, а будто каждое это слово появлялось в сознании Баязида раньше, чем он слышал его.       – Кому принадлежит этот трон?       Баязид поднялся с колен, ощущая весь физический груз, который навалился на него, ему казалось, что, вставая, он поднимает с земли огромный валун. Мурад смотрел на него всё так же, ни одна жилка не дрогнула на его лице. Баязид сжимал в руке саблю, зная, что сейчас он должен отобрать одну жизнь. У султаната может быть лишь один правитель.       Баязид проснулся, ощущая что ему вновь не хватает воздуха. Он сел на своей постели, и несколько минут потребовалось ему, чтобы осознать, что он заперт в кафесе, а не стоит перед Мурадом с окровавленной саблей в руке.       Шехзаде ожидал, что вслед за окончанием Рамадана решится его судьба. Он сам так решил и отчего-то был уверен, что всё сложится именно подобным образом. Но не на следующий день, ни через два дня, ни через неделю, Мурад не послал за шехзаде, Баязид не опустился на колени перед падишахом и не услышал от него ни одного будоражащего измученную душу вопроса.       Тогда Баязид начал догадываться, какое решение принял султан Мурад. Стало очевидно, что его решили заживо похоронить в той же могиле, в которой десятилетиями тлели тело и рассудок шехзаде Мустафы.       Измученный этим ожиданием, ощущая, что вновь желание жить крепнет, но понимая, что он не способен провести в этой клетке всю жизнь и не превратиться через четверть века в тень своего дяди, Баязид сидел на постели. Перед ним стоял сундук. Рука шехзаде проскользнула между рубашками и вытянула ту, которую искала на ощупь. Только вынув её, Баязид заметил, что в спешке спрятал склянку с ядом в рубахе, узоры на которой своей рукой вышила ему мать. Баязид коснулся губами ткани, прежде чем взять то, что он решил извлечь на свет из сундука и о чём затаённо не мог не вспоминать всё то время, что он был здесь. Пальцы коснулись стеклянного бутылька.       Раздался стук в дверь. Склянка чуть не выскользнула из рук Баязида. В покои вошла стража султана.       Два стражника, вместо привычных немых евнухов, прошли к шехзаде и поклонились.       – Султан Мурад-хан хочет видеть вас, – произнёс один из них.       Положив сложенную рубашку и оставив в ней хрупкого убийцу, Баязид встал. Он был рад и благодарен Мураду, что он, призвав Баязида явиться на собственную казнь, остановил его от большого греха. Шехзаде оглядел напоследок кафес, что стал его пристанищем на продолжительное время, после чего он хотел сказать что-нибудь на прощание дяде, проходя мимо него, но не нашёл слов. Тогда шехзаде Мустафа сам обратился к нему:       – Ты уходишь, Баязид? – спросил он, забившись в угол рядом с тахтой и снова называя племянника по имени. – Брат-повелитель казнит тебя?       – До свидания, шехзаде, – ответил Баязид, не решаясь беспокоить дядю ответом на второй вопрос.       – Ты вернёшься, – прошептал Мустафа, переводя взгляд с Баязида на двери кафеса. – Отсюда нельзя уйти. Сюда всегда возвращаются...       Баязид поклонился шехзаде Мустафе и покинул кафес, как только двери были открыты перед ним.       Дворец предстал перед вернувшимся на мгновения к жизни шехзаде Баязидом совсем не таким, каким представлялся в его снах и фантазиях. Из окон лился тёплый утренний свет, и стремление всего живого к жизни ощущалось здесь скорее, чем дыхание смерти. На этот раз на всём пути шехзаде попались несколько слуг и служанок из гарема, каждый раз они почтительно расступались и склонялись перед осуждённым шехзаде. Сами они выучили за все годы, проведённые в Топ-Капы, что они – рабы Османской империи и суть их существования заключена в том, чтобы служить членам династии, от желания которых зависит их благо и их гибель. Когда шехзаде – один из таких людей – проходил мимо, они почтительно замирали, не смея поднять глаз, но Баязид чувствовал, что стоит ему пройти чуть дальше, как они не сводят с него любопытных взглядов. Лишь одна служанка позволила себе недопустимую вольность и в поклоне напрямую посмотрела на шехзаде. Прошли какие-то мгновения, прежде чем она смущённо опустила голову, но их взгляды успели встретиться. И шехзаде стало стыдно. Всем должно было быть известно, за что он заключён под стражу, и совсем не этого отношения он ожидал. Во взоре девушки читалось сочувствие.       Как и в своём кошмаре, Баязид, сопровождаемый стражей, остановился у покоев падишаха. Однако не было того томительного ожидания. Как легко это сделали двери кафеса, когда на то была воля Мурада, так же быстро распахнулись перед Баязидом и эти двери. Но стоило ему войти, как старое ощущение, тянущее его тело к земле, охватило его. Вновь невидимая удавка, обернулась вокруг его шеи и начала душить, предваряя скорую реальную казнь.       В тёмно-алом кафтане султан Мурад стоял спиной к брату. Падишах подал знак страже. Стражники удалились, а дверь была закрыта. Только после этого Мурад обернулся.       Баязид замер в поклоне, как это только что делали слуги в коридорах. Они были во власти династии, шехзаде и султанш, те же в свою очередь безраздельно зависели от воли падишаха.       – Подойди, – приказал султан, и даже в его голосе уже был слышен тот гнев, что он сдерживает, но который никогда в жизни не умел скрывать.       Шехзаде приблизился к падишаху. Тот сделал жест, заставляя брата подняться. Баязид выпрямился, однако его взгляд всё ещё был устремлён в пол.       – Смотри мне в глаза.       Не имея возможности не выполнить распоряжение брата-повелителя, Баязид посмотрел в лицо Мурада. Казалось, даже не было необходимости звать палачей. Султан был готов лично задушить брата прямо в своих покоях. Когда Баязид снова опустил голову, неспособный долго смотреть в глаза брату – хоть в них напротив не было так смущающей его в лица других жалости, Мурад резко взял шехзаде за подбородок, заставляя снова поднять глаза.       – Ты предал меня, Баязид.       В каждом слове слышался тот огонь, который изо дня в день горел в душе Мурада и изо дня в день понемногу её сжигал.       – Ты предал меня, своего брата и своего султана.       В голове Баязида звучали те ответы, что он хотел дать на слова падишаха, но он не осмеливался произнести их вслух, не получив на то прямого распоряжения.       – Я верил тебе, чтобы ни делал ты сам или ни замышляла твоя мать. Но ты не оправдал моего доверия и заслуживаешь только одного.       Мурад отпустил брата и сделал несколько нервных шагов по своим покоям. Ярость кипела в нём, и, если бы в его руках, как во сне Баязида, была бы сабля, то шехзаде не сомневался бы в том, как закончится их последняя встреча. И ранее Мурад выливал весь снов гнев, который овладевал им так быстро даже по несущественным поводам, без лишнего сочувствия на своих врагов. Сейчас же на пути Мурада оказался Баязид.       – Мне нет прощения и пощады, – заговорил наконец Баязид, срывающимся от волнения голосом.       – Не тебе решать! Только я здесь выношу приговор! – тут же воскликнул Мурад, поворачиваясь к брату.       Даже раскаяние он не считал должной причиной для того, чтобы кто-то, даже номинально, оспаривал его верховенство в любом положении.       – Да, повелитель, – совсем тихо согласился Баязид и больше не решился сказать ни слова ни в своё оправдание, ни в подтверждение своей вины.       – Твоя судьба – умереть за своё преступление, – сообщил Мурад, однако в его голосе звучал намёк на то, что это не конец речи. – Ты знаешь, однако, что не все поддерживают моё решение так, как они обязаны это делать. В том числе моя валиде-султан...       Между Мурадом и Кёсем-султан, очевидно, вновь возникло какое-то напряжение, это чувствовалось по тому тону, с каким султан упомянул титул своей достопочтенной матери.       – Мне и самому тяжело выносить смертный приговор своему брату, к чему ты меня вынуждаешь, однако этого от меня требует мой долг правителя. Находясь в сомнении, я принял то решение, которое одновременно позволит мне снять с себя груз выбора строгости наказания, ведь ни одно из возможных не устраивает меня в полной мере. Подойди сюда.       Мурад стоял возле письменного стола. Шехзаде послушно приблизился, продолжая хранить молчание.       – Посмотри, – сказал Мурад и указал брату на три чаши, что стояли на столе посреди многочисленных бумаг. – Ты сам выберешь своё будущее. Всевышний подскажет тебе, чего ты заслуживаешь.       Пальцы Мурада коснулись крайней чаши.       – В одной из них яд. Выбери и выпей.       Сказав это, Мурад испытывающе посмотрел на брата. В его взгляде читались гнев, презрение, обида, и если обычно более спокойный и сдержанный Баязид считал, что такие яркие эмоции его брата излишни и зачастую не соответствуют тому положения, в котором он находится, то сейчас он принимал то, что причина ярости Мурада – он.       Баязид оглянул все три сосуда, и его рука потянулась к столу, но замерла на половине пути. Ему казалось, что он должен ощутить что-то, что его должно посетить предчувствие, однако он лишь смотрел на три чаши перед собой и не ощущал ничего, кроме какой-то пустоты. Сейчас он не был способен даже рассуждать о том, в какой чаше скорее всего яд. Более того. Именно оказавшись перед султаном, покинув клетку-кафес и получив шанс остаться в живых (если на то сохранится воля повелителя и если отравлены не все три напитка), Баязид даже перестал понимать – хочет он больше выпить чашу с ядом или без?       Понимая, что нет никакого смысла тянуть, Баязид взял ближайшую к султану чашу, которую он до этого коснулся, будто пометив чудесным образом что-то, и выпил её содержимое. Запретный плод, сладкое виноградное вино обожгло горло. Не ожидавший прямо в покоях султана испить напиток, запрещённый падишахом в своих землях, Баязид поморщился. Он поставил пустую чашу обратно на стол.       – Ты можешь вернуться к себе, – распорядился Мурад тоном, в котором продолжал слышаться весь тот фейерверк чувств, что был присущ ему всегда. – Твои вещи уже перенесли в твои прежние покои. Иди туда и жди. Если через полчаса ты будешь ещё жив, значит, на то была моя воля и ты останешься жить дальше. Но ты прав, ни прощения, ни пощады ты не заслуживаешь.       Произнося последнее, султан Мурад поднял указательный палец правой руки и подошёл к шехзаде совсем близко. Баязид позволил себе, возможно, в последний раз, посмотреть в лицо брата. И произошло ещё более страшное. Во взгляде жестокого султана Мурада на долю мгновения он увидел боль сожаления. И жалость к уже погибшему для него брату.