Железная дорога

      Поезд мирно катился по рельсам. Пейзаж за маленькими окошками быстро менялся. Бесконечные луга становились высокими горами, сухая пожухлая трава Лондона превращалась в зеленую и живую, а пресный осенний воздух наполнялся смыслом: приближением к магии. Стучали рельсы. Стояла жара. Та жара, которая предвещает конец лета. Та жара, во время которой доспевают яблоки. Та жара, при которой собирают урожай и готовят землю к зиме. Последние теплые дни перед приближающимися холодами.       Гермиона открыла форточку в коридоре и, привстав на носочки, подставила лицо дующему в открытое окно ветру. Вдохнула, посчитала до десяти.       Ей нравилась осень. Наполняющая ее печаль была честной, а жаркие дни, царившие сейчас, — это обман. Мир не то становился лучше, не то собирался сжечь себя окончательно. Скорее всего, заживо.       — Грейнджер, — услышала она тихий шепот. Нехотя повернулась.       В коридоре было пусто. Двери купе плотно закрыты. Только мерный стук поезда наполнял его. «Чух-чух-чух, ” — слышала она, как в детстве, когда ее родителям ничего не угрожало, когда они путешествовали с нею на поезде, когда ее не было в волшебном мире, и волшебного мира для нее тоже не существовало. Но ей явно не показалось. Этот шепот она узнала бы из тысяч, миллиардов и сотен.       — Грейнджер, — повторил он, — ты, что, оглохла?       Ветер из открытой форточки трепал волосы. Она посмотрела направо, потом налево. Никого. А кому быть здесь рядом с ней, если Гарри и Рон заняли купе в противоположном конце вагона и уже битый час обсуждают ужасные проделки Малфоя? Гермионе стало душно от их болтовни и она вышла. Пройтись, проветрить голову. Обошла весь вагон несколько раз. Думала. И решила остановиться здесь — около открывающегося окна, потому что возвращаться ей совсем не хотелось.       — Грейнджер, твою мать! — шепот стал вполне различимым звучным голосом, таким, который, если его проигнорировать, услышали бы все вокруг. Даже Гарри и Рон.       — Чего тебе? — ответила Гермиона, находя взглядом нарушителя ее спокойствия. Злой, раздраженный Малфой смотрел на нее из приоткрытой двери купе. Его белые волосы стали немного отливать серым, таким осенним серым цветом, которым обычно дождь окрашивает асфальт. Жутко серым, если честно. На фоне солнечных лучей за окном его волосы контрастировали достаточно с привычным ей платиновым оттенком.       — Я звал тебя, — строго сказал он, — дважды.       — Не кажется ли тебе, Малфой, — сердито начала она, — что прежде чем кого-то звать, приличным людям полагается открыть дверь?       Малфой закатил глаза, тяжело вздохнул, окинул ее ленивым взглядом и наконец произнес:       — У тебя все? Или будешь еще учить меня? Давай, Грейнджер, я подожду. У нас же, как всегда, куча времени, чтобы побыть наедине.       Его тон сочился раздражением. Малфой был сердитым, грустным и уставшим. Гермиона даже не знала, каким больше. Он чуть толкнул дверь, заставляя ее открыться, и немного отошел вбок, ожидая, когда Гермиона войдет.       Шаги Гермионе давались с трудом. Озираясь, как пойманный с поличным вор, она, крадучись, направилась к его купе. Было жарко, она чувствовала, как предательский пот скользит по спине, путается в волосах на шее. Ситуация не сулила ничего хорошего.       К счастью, коридор все еще пустовал. Абсолютно. Настолько, что Гермионе почти пришла мысль, чьих это рук дело: конечно, Малфоя. Из всех возможных форточек она выбрала именно ту, которая была напротив его купе. Из сотен учеников, находящихся с ними в поезде, именно в этом коридоре не было никого. Совпадение? Мысль пришла, но тут же испарилась, исчезла в осенней жаре в ту же секунду, как Малфой, как только она поравнялась с ним, собственнически положил руки на ее талию и притянул к себе. Он с грохотом захлопнул дверь.       — Драко, — попыталась сопротивляться она, — мы же в поезде.       Он кивнул. Безрадостно, саркастично.       — Да? А я и не заметил. Какой кошмар, Грейнджер, — его руки быстро переместились вниз, сжимая ягодицы, — ты, должно быть, в ужасе: тебе придется отдаться мне в поезде. Никогда такого не было, — язвил он, прижимаясь губами к мочке ее уха, — никогда такого не было — и вот опять.       Гермиона несколько раз дернулась, предпринимая заранее обреченную на провал попытку выбраться. Она заранее признала свое поражение. А как могло быть иначе? Его руки и его губы были его самым сильным оружием против нее. И Малфой всегда выигрывал. Гермиона мечтала, чтобы он всегда выигрывал.       — Ты злишься? — шепнула она в перерывах между обжигающими поцелуями. Температура в купе была ни на градус не ниже, чем в коридоре, а от их присутствия железо и вовсе было готово расплавиться. Томная жара и почти болезненные поцелуи Драко. Обычно он был нежнее. Он умел быть нежнее, когда хотел. Если хотел.       — Я всегда злюсь, — буркнул он в изгиб ее шеи.       Гермиона согласно застонала, потому что губы Малфоя прошлись по ее обнаженной груди. Когда он успел расстегнуть блузку и лифчик?       Он снова обнял ее, подхватил на руки. Нижняя полка была не самым удобным местом, но самым простым и самым подходящим в эту секунду. Он опустился сам, все еще удерживая Гермиону на руках, будто та была сущей пушинкой в этом ужасном, бушующем мире. Она смотрела на него во все глаза. Видела, как он дважды моргнул. Как его темные ресницы, образующие идеальный изгиб, отбрасывали тень на окружности синяков под глазами. Как по бледному лбу лениво ползла капля пота. Как складка, залегающая между его бровей, стала еще глубже за проведенное поодиночке лето. Как в пух и прах рассыпалось ее обещание самой себе — просто необходимость — прекратить их порочную связь. Как в первый же день их тайных отношений она не смогла это сделать и, видимо, не сможет никогда.       — Что тебя разозлило? — упрямо спросила она, проводя указательным пальцем по его идеально ровному носу, очерчивая губы и касаясь кадыка. Его кожа была гладкой и нежной, но его взгляд — колким, тяжелым. Он злился, и явно не на нее. И, возможно, нахождение рядом с ним без верхней части одежды не лучшее время для разговора, но Гермиона Грейнджер всегда остается собой: всегда задавала интересующие ее вопросы.На которые Малфой, как обычно, лишь качал головой, прикасаясь к ее бедру и ведя пальцами выше — под школьную юбку.       Гермиона больше не спрашивала — его пальцы коснулись трусиков и скользнули за них. Так легко, будто все два месяца порознь она только это и делала — ждала его прикосновений. Ждала его власти над ее телом и сейчас была счастлива.       Кто бы мог подумать, что дыша воздухом из открытой форточки пару минут назад, Гермиона клялась себе, что больше это не повторится? Что ж — самое время признать — она ошибалась.       Его руки знали ее тело почти наизусть. Малфой уверенно касался ее, разжигая пожар внутри. Горела осенняя земля под ногами, горела Гермиона. Она удобно устроилась на его коленях, откинула назад голову. Малфой поощрил этот жест, одаривая шею поцелуями и шепча что-то нечленораздельное.       Воздух накалялся. Его рука снова оказалась там, где ей было самое место, — в ее трусиках, и он, то надавливая, то поглаживая, продолжал сладостную пытку сжигания ведьмы-Гермионы. Только вместо костра был сам Драко Малфой.       Гермиона несколько раз двинулась, задевая внушительный бугор в его брюках. Он зашипел сквозь стиснутые зубы. Гермиона и сама была на грани — долгое воздержание давало о себе знать, так же как и бушующие гормоны.       Она потянулась к его ремню, предприняла попытку его расстегнуть и быстро справилась с тугим механизмом. Малфой хмыкнул. Вероятно, он ее похвалил. Гермиона приподнялась, чтобы Драко смог стянуть черные брюки вместе с боксерами. Она даже не посчитала нужным снять с него рубашку или хотя бы галстук, Гермиона только немного дернулась, когда он, сдвинув вбок ее белье, опустил ее на себя и тут же вошел. Чувство наполненности показалось немного непривычным, но вскоре прошло, стерлось гаммой других приятных ощущений, когда он начал двигаться. Каждая ее клетка помнила Драко Малфоя как часть себя. Возможно, не самую лучшую часть, но самую любимую. Он вколачивался в ее тело, обнимая за талию. Гермиона хотела бы подмахивать ему бедрами, но он держал так крепко, будто тоже соскучился, будто тоже боялся потерять.       Почему-то Гермиона подумала, что между ними тоже в некотором роде осень. Гермиона знала, что Гарри ошибается, в самом деле — какой из Драко Пожиратель? Но другая часть Гермионы, та, что отвечала за теплые чувства к Драко, противно ей нашептывала: какая разница, даже если он — Пожиратель? Гермиона не могла сказать, что никакой. Это было бы нечестно по отношению к Гарри, к Рону и даже к самой себе. В точности так же нечестно, как и сейчас быть с ним, когда Гарри и Рон видят в нем врага номер один.       Дверь купе скрипнула. Гермиона повернулась, но никого не увидела. Наверное, ветер из незакрытой ею форточки устроил сквозняк. Малфой сжал ее грудь и ускорил движение. Гермиона застонала. Его движения накаляли ее внутренности, посылали мурашки и творили что-то невообразимое с ее нервами. Низ живота ныл и требовал большего, будто демоны решили устроить шабаш и вытащить наружу всю ее похоть. Между ног было сладко и томно, приятно и горячо, и Гермиона вбирала каждое его прикосновение, запечатывала внутри себя и оставляла там навеки.       «Малфой-Малфой-Малфой, ” — трепетали ее ресницы. «Драко-Драко-Драко, ” — вторило сердце. Это было правильно, так чертовски правильно, как огонь дополняет лед, как зима не существует без лета и как добро не бывает без зла.       Пра-виль-но.       Малфой поцеловал ее, резко, грубо. Его язык прошелся по ее губе, очертил зубы и завладел ее ртом. Гермиона ответила на поцелуй так самозабвенно, как могла, вкладывая туда все то, что она чувствовала к нему: любовь, безграничную веру и принятие. Она прощала все, что он совершит. Давала карт-бланш в игре ее жизни. Потому что Малфою было это нужно: он был одинок и разбит, измят и озлоблен и только с ней он был самим собой: нежным и страстным, целующим и дающим.       Пра-виль-ным.       Гермиона чувствовала, как все приятные ощущения, рожденные его толчками, обретали в ней форму и вот-вот собирались вырваться наружу. Пройтись по венам, заполнить капилляры. Чувство идеального первобытного удовольствия и единения, когда Малфой сделал последний толчок, заканчивая сам и позволяя закончить ей, заставило мир разлететься на тысячу осколков.

***

      Ее ноги онемели и, когда она еле сползла с его колен и встала, застегивая блузку, подумала, что ей показалось — в ее ногу уперлось что-то твердое. Гермиона шаркнула подошвой, проверяя свою догадку. Нечто совершенно невидимое, но осязаемое, заставило ее замереть.       — Драко, — произнесла она, не скрывая ужаса и удивления, — Драко, что это?       Малфой успел встать и привести себя в порядок: черная рубашка без единой вмятины, ремень застегнут, руки сложены на груди и взгляд абсолютно ничего не выражающий.       — Не знаю, — ответил он ровным голосом. Незаинтересованно, отстраненно.       Он подошел к ней ближе, рассчитывая найти источник ее тревоги, но, когда его глаза не обнаружили ничего подозрительного, Гермиона провела ногой, показывая, что она имеет в виду. Малфой повторил ее движение, и его глаза округлились.       В этот раз он не смог сдержать маску безразличия, положенную всем Малфоям. Сейчас он больше походил на обычного человека, чем на каменную глыбу.       Гермиона медленно присела на корточки, и ужас догадки, малейшей, ужасающей, сковал ее. Дрожащими руками она провела по воздуху, немного выше ощущаемого препятствия и, как только невидимая ткань оказалась в ее руке, она в испуге отдернула руку и едва подавила крик.       Изумрудные глаза в изумлении смотрели на нее, шокированные, парализованные.       — Малфой! — воскликнула она, точно он один был виноват во всем произошедшем тут. — Зачем ты это сделал?       Гермионе хотелось расплакаться. Калейдоскоп ее чувств, когда она находилась рядом с Малфоем менялся нещадно: от влюбленности до разочарования, от любви до адской боли, от очарованности до огорчения. Черная, как смоль, злость и ненависть проникли в нее.       Малфой смотрел то на нее, то на Поттера, а потом, когда его молчание стало уже невыносимым, он хищно улыбнулся:       — А нечего меня доводить, малыш Потти, — зло плюнул он, — ты получил то, на что нарывался.       Слезы застилали глаза, она едва видела, как все, что может делать Гарри, — это безвольно моргать глазами и ошарашенно смотреть на них. Единственное, в чем повезло Избранному, — он лежал на полу в том месте, с которого обзор на занимающуюся сексом парочку был затруднен. Тем более, в его одеревеневшем состоянии.       — Мерлин, — голос Гермионы стал тише из-за грозящих вырваться наружу рыданий, — ты отвратителен, Малфой, ты просто ужасен. Ты заколдовал Гарри и при нем сделал это со мной. Я ненавижу тебя.       Малфой успел взять себя в руки, и на нем уже была пуленепробиваемая маска. На его лице не было эмоций, даже слова о ненависти Гермионы не заставили ни единую мышцу дрогнуть.       — Пять секунд назад ты так не считала, — спокойно ответил он, а потом, задумавшись, будто взвешивал, стоит ли ей говорить это, продолжил: — и, чтобы ты понимала, Грейнджер: я не такой больной извращенец, чтобы мне были нужны наблюдатели. Я не тащил сюда Поттера и уж тем более не заколдовывал его. Точнее, — медленно протянул он, подыскивая слова, — я не заколдовал конкретно его — я наложил Петрификус на весь вагон, ну, знаешь, долгое воздержание и выбесившие меня гриффиндорцы не делают меня добрым. Он, — Малфой кивнул на безвольно лежащего Гарри, как на пустое место, — давно следит за мной, вынюхивает, все ищет. И я безумно рад, что он попал в свою же яму. Но если ты ненавидишь меня, так что ж — твое право.       Гермиона переводила взгляд с Малфоя, являющегося эталоном спокойствия, на ошалевшие глаза Гарри, который, видимо, все понял. Понял даже больше, чем сам хотел. Вероятно, если бы Малфой оказался Пожирателем, Гарри не был бы поражен настолько, насколько был сейчас.       Гермиона не спешила снимать Петрификус. Она очень медленно вытащила палочку, которая была всегда с собой — за кружевной резинкой капроновых чулок, и, прикусив губу, на минуту задумалась. Малфой глядел на нее, подняв брови. Он не собирался уходить, но и оставаться, вероятно, не планировал — ему полагалось вернуться в вагон для слизеринцев. Он просто ждал, что будет дальше.       Гермиона, приняв решение, решительно смахнула слезы, и подняв палочку над лучшим другом, четко произнесла:       — Обливиэйт.       Она точно решила, какие воспоминания следует стереть — то, что он видел тут. Гермиона не оправдывала себя, но это был единственный выход, который она видела. Слишком многое было на кону: психическое здоровье Гарри, физическое состояние Малфоя и наличие у нее лучшего друга. Но Гермиона оправдывала это другим: наступала осень. Ожидались дожди. И жара, та жара, что была между ней и Драко, в любой момент могла закончиться. Зачем кому-то помнить об этом? Пустое. Если бы она могла — то и свою память стерла бы тоже. Но чувства… Они останутся. Эта материя не подвластна магии и здравому смыслу. Уничтожить их простым Обливиэйт едва ли возможно.       Дамблдор сказал бы, что любовь — важнее всего.       Гермиона поспорила бы с ним.       Она собрала воспоминания Гарри, те, которые он больше никогда не вспомнит, заключила их в вовремя наколдованную Драко колбу, стянула с Гарри мантию-невидимку и сняла с него парализующее заклинание. Через пару минут он очнется — этого как раз хватит им с Драко, чтобы убраться. Она вышла из купе, Драко последовал за ней. Закрыла дверь купе и подошла к форточке. Смело выкинула колбу в окно и почти слышала, как та разбилась. Только поезд несся вперед «чух-чух-чух». Насмехаясь над ними. Не сочувствуя. Издавая обычные звуки, которые и будут издавать поезда и через сто, и через двести лет.       С людьми было сложнее. Все менялось.       — И что будет дальше? — спросила она, зная, что Малфой еще не ушел, что он стоит за ее спиной, засунув руки в карманы и слегка наклонив голову, безотрывно следит за ней.       — Что будет с нами завтра? Когда начнется настоящая война?       Сегодня это был Гарри — завтра может быть кто угодно. Сегодня они могут делать вид, что ничего не происходит, а завтра очутятся по разные стороны баррикад. Все яблоки будут собраны, поля отпущены под пар, траву накроет снегом, и Волан-де-Морт перейдет в наступление. Что будет с ними?       Светило солнце, заглядывало в коридор и видело, как Малфой, почти не раздумывая, сказал:       — Все будет так же. Абсолютно, в точности так же. Мы будем вести себя, как сейчас, даже если наступит конец света, Грейнджер.       Гермиона видела, как складка между его бровями разгладилась. Черты его лица стали мягче, и он вытащил руки из карманов, будто открывая для нее свои объятия, и она в два шага преодолела разделяющее их расстояние. Прижалась к его плечу, обхватила торс. Малфой сжал руки вокруг ее талии.       Важнее всего на свете — это стабильность, ответила бы она Дамблдору, — осознание того, что вы будете возвращаться друг к другу, несмотря на погоду за окном, несмотря на войны и на концы света. Вы будете рядом — и в этом весь смысл.       Гарри шокировано глядел на них, выйдя из купе.