Разбор полётов

Где мой дом из песка недостроенный? Он, наверное, не выдержал ветра. Отчего так бессильны порою мы Перед целью своей в сантиметрах? Где мой мир безупречный и правильный? Он рассыпался облаком пыли. Мои ангелы небо оставили, А вернуться на землю забыли. Что значит «отпустить обиду»? В последнее время это выражение используется часто, но вот как выглядит само явление, как это происходит, - едва ли кто задумывался. Как отпустить? Это не воздушный шарик, не пойманное животное. Это в данном случае кипящая чёрная смола, за сотни лет застывшая непробиваемой массой, но то и дело мутирующая то в бурлящую желчь, то в липкую затхлую жижу, - один чёрт, жить не даёт нормально. И никого вокруг, это только мой стук В старые ворота. И никого здесь нет, это только твой след, Мне неважно, кто ты… Рано или поздно переполняется любая чаша терпения – даже казавшаяся когда-то бездонной, словно Тихий океан. И остаться в одиночестве, под этой несоразмерной силам массой липкой ядовитой желчи, означает остаться на осыпающемся под ногами краю пропасти с кипящей лавой. Удержаться бы на краю, чтобы окончательно не сгореть… А если нет никакой опоры? Помоги мне! Сердце моё горит На костре не потухшей раны, На углях от пустых обид! Помоги мне! Слёзы мои утри, Склей обломки моей Вселенной, Каплю веры оставь внутри… Но сейчас что-то происходило с этой насквозь прогнившей, перебродившей субстанцией. Она поднималась с самого дна души, оттуда, куда сами страны не решались заглядывать долгие годы, чтобы не свихнуться, но сегодня поневоле пришлось, - и выплёскивалась наружу мощными волнами, била фонтанами, вместе с каждым выдохом, с каждой обжигающей, словно кислота, слезой, с каждым судорожным хрипом покидала братьев горечь взаимных обид, досада и злоба. Вырывалась из груди в виде стонущего крика и растворялась без остатка. И терзающая тело боль постепенно уходила, становилась всё слабее. Может, это и есть «отпустить обиду»? Ты дорога моя неопасная. И теперь мне, похоже, не сбиться, Если боль залепить лейкопластырем И лететь дальше раненой птицей. Я не знаю, где точки отмечены. Слишком сложно во всё это верить. Мне взамен предложить больше нечего, Кроме самой последней потери… * Как говорится, «не было бы счастья, да несчастье помогло», а ещё – «иногда шаг вперёд – это следствие пинка под зад». В любом случае, произошло то, что должно было произойти, только процесс растянулся на века. Круг замкнулся: развилка в начале пути, по которой пошли когда-то рус и поляк, срослась в единую дорогу. На улице уже порядком развиднелось, когда Россия и Польша, наконец, успокоились. - Вань, как же теперь?.. – поляк выглядел таким растерянным, словно внезапно обнаружил, что половину пути ехал совершенно не в том поезде и вообще в другую сторону. Его вытолкали на сцену, а пьесу написать забыли. – Как нам теперь себя вести? Россия пожал плечами: - Наверное, жить, как жили. За одним исключением – не бодаться по каждому поводу. Бодаться как раз потребности оба и не чувствовали. Хватило уже с лихвой. Но – как, впрочем, они и предполагали, - на месте взаимной неприязни теперь образовалась пустота, которую нужно было чем-то заполнить. Несколько часов назад, только предвидя такой поворот событий, они даже шутили по этому поводу, - мол, будут гулять под ручку, ходить на футбол и на балет... Вот, приехали. В каждой шутке есть доля шутки. - Доживём до завтра – увидим, - наконец, сказал Россия. Уборку решили тоже пока оставить на завтра, потому как в таком состоянии всё равно толком ничего не сделаешь, а вот риск ещё как-то покалечиться у них есть. - Ну что, тогда спать? – предложил поляк с несвойственной ему нерешительностью. – Типа утро вечера мудренее? - Что-то вроде того, - кивнул Иван. И тут оба не без удивления поняли, что едва держатся на ногах, будто только что на скорость разгрузили каждый по вагону с углём. Произошедшее освобождение вместе с многовековой обидой, отчаяньем и злобой заодно отняло все силы. К тому же выпитое спиртное таки нашло подходящий момент и наконец-то их накрыло. Как рельсом по башке. Разжали сведённые судорогой руки, выпустили друг друга и чуть оба не упали – сил не было. Совсем. Оказалось, что всё это время только друг за друга и держались. - Всё, на горшок и спать, - скомандовал Брагинский, опираясь о стол и поддерживая свободной рукой поляка. – Идти можешь? Польша фыркнул: - А то ты не в курсе, что я и пьяным в дрова могу дойти хоть до канадской границы. - Ага, Вильямсу только тебя в таком виде не хватало, - развеселился Россия. Тут ожил мобильник Польши, грянув какой-то разнузданной какофонией, в которой Россия лишь с третьей попытки узнал популярную песню. Лукашевич – тоже с третьей попытки, - выцарапал телефон из кармана и ответил, нещадно перевирая звуки: - Кгрррм!.. Алло? О, Лит, привет… Я где? У Ваньки… Что «какого»? Какого Ваньки или какого хрена? А-а… Да, именно у Брагинского. И что? А-а… Нет, в своём уме. Типа не совсем в трезвом, но в своём. Нет, по доброй воле. Да, именно к России и тотально по доброй воле. Да?.. Лит, что ты мелешь? Какое может быть похищение, если я с тобой сейчас говорю? А-а… Россия с интересом слушал этот, так сказать, монолог. Из трубки доносились неразборчивые реплики Лоринайтиса, но, судя по интонациям, претензии к Польше у него были существенные. Иван даже мог догадаться, какие именно: мало того, что не предупредил и смылся – так ещё и к России, что само по себе уже тянет на сто лет расстрела и каждый день до смерти. Похоже, у Польши с Литвой впереди крупный разговор… Лукашевич хмурился, держась за стол: - Так в чём дело, Лит, я не понимаю, мы вроде на сегодня не договаривались? Ещё ты будешь на меня кричать! Ну всё, Лит, успокойся! Завтра поговорим! – и неловко уронил мобильник на стол. Сам плюхнулся на стул, схватил сигареты, зажигалку и попытался закурить. Но огонёк зажигалки никак не удавалось совместить с сигаретой – координация движений полностью разрушилась. - 3,14здец, - радостно резюмировал поляк, роняя зажигалку и сигарету. – Дошёл до ручки. С войны так не нажирался. Тотально идти не могу. То есть, могу, но так херово, что лучше бы не мог. Вань… - поляк озадаченно нахмурился. – А ведь мы под одной крышей как раз с войны и не ночевали. Внимательно посмотрели братья друг на друга, оба даже протрезвели слегка. Смотрели этак удивлённо-изучающе, словно впервые видя. Что да, то да, - и тогда-то им поневоле пришлось делить одну комнату какое-то время. И, вспоминая сейчас об этом, рус и поляк поняли, что никакого особого дискомфорта они не испытывали, что вот, мол, под носом «любимый» родственник свои бока разложил… Наверное, тяжёлые обстоятельства, в которых они тогда оказались, временно отодвинули враждебность на десятый план. А ещё – они вместе выносили на руках пленных из концлагеря «Аушвиц». Тех, которые не могли идти сами. И не было того проклятого ощущения – чужой, поляк, русский… Они все были ИХ люди. Может, это был их шанс понять, что пора завязывать с враждой? Не вняли. Может, хоть сейчас получится? Очень хотелось бы верить в это. Стоило им двинуться прочь из кухни, как временное соглашение с собственным вестибулярным аппаратом у обоих закончилось, и после резкого отрезвления всё выпитое за вечер и за ночь спиртное накрыло их снова, только уже – в силу усталости и пережитого «перелома», почище прежнего раз в десять. Все встречные предметы, на которые ложился взгляд, мало того что двоились, - они ещё и жили своей, только им понятной, жизнью, ускользая куда-то в сторону и принимая причудливые формы. Чтобы дотащиться до спальни хотя бы на второй этаж, и думать было нечего. Разве что до дивана в гостиной, да и то по синусоиде и держась за стены. Коридор, вроде бы совершенно прямой раньше, теперь загадочно извивался восьмёрками и время от времени сильно бил очередным углом. Еле кандыляющие от усталости, братья-славяне, заколдованные волшебным словом «надо», подпирая друг друга и выписывая ногами кренделя, всё же преодолели коридор, холл, гостиную и дошли до дивана, - правда, генеральное направление они часто теряли, да к тому же ещё и пели, так как душа выказывала желание свернуться и развернуться. - Левая, правая где сторона? – высоким басом выводил Брагинский. Поляк вторил альт-баритоном: - Улица, улица, ты, брат, пьяна… Напевая и прерывая себя смешками и фырканьем, рус и поляк с размаху уселись на диван, и Россия тут же выдал: - Поезд дальше не идёт, просьба освободить вагоны!.. Всё, теперь к цыганам! Тьфу, то есть, спать. Но, «половив карусельку» минут пять, оба поняли, что спать им расхотелось совершенно. - Вань, - позвал Феликс, не рассчитал громкость голоса и чуть ли не проорал на всю гостиную. – Как ты думаешь, наши люди... долго будут к этому привыкать? В вопросе был железный смысл: они-то, слава Богу, кажется, помирились, - хотя какое там «кажется» - после того, как они буквально выли и рыдали друг у друга на плече, чего с ними ВООБЩЕ НИКОГДА НЕ ПРОИСХОДИЛО! А вот их народы хоть и должны теперь к этому прийти, но случится это далеко не сразу. Ведь сколько веков враждовали! Их-то «переломало» за полчаса, но так круто, что сил почти никаких не осталось, - сводило, выкручивало, трясло и било в ознобе, - в общем, по полной программе. А организм воплощённой страны и обычный человеческий сильно отличаются в плане выносливости, - человеческий организм просто взорвался бы от сильнейшего перенапряжения и болевого шока. А народы будет плющить ещё черт знает сколько времени – процесс закономерно растянется на годы. Невозможно в короткий срок «перенастроиться» миллионам людей. В лучшем случае этот процесс займёт лет десять, а, учитывая врождённую славянскую упёртость, - и того больше. Вообще говоря, это не прогнозируемо. - Не знаю, - вздохнул Россия. – Но быстро не получится. - Да уж ясен пень... – Польша уселся поудобнее и получилось так, что ближе к русскому. – Хотя, конечно, жаль. Ощутимая неловкость не отпускала – братья-славяне, сближаясь впервые в жизни, будто продвигались наощупь, стараясь, что называется, не спугнуть, не нарушить пока ещё хрупкий мир между ними. Хрупкий, но уже очень дорогой, можно сказать, выстраданный. - Вань, - снова подал голос Лукашевич, - помнишь, как в 46м на процессе ** ты говорил, что я… в общем, что от фашистской агрессии пострадали самые дорогие для тебя люди. Ведь говорил? - Говорил, - кивнул Россия. Лукашевич помолчал немного и спросил, как выдохнул перед прыжком в воду: - Ты и меня тоже имел в виду? - Ясное дело. Поляк судорожно вздохнул и замолчал на несколько минут. В окна гостиной даже сквозь плотные шторы вползал серый рассвет, и вскоре уже можно было различить не только детали обстановки, но и картин на стенах. Но поляка в тот момент интересовали не подлинники великих мастеров, известных на весь мир, а лишь одна картина – очень знакомая, но автор уж точно не известен никому, кроме него и России. Точнее, не совсем картина – набросок, сделанный углём, - коренной поляк легко узнал бы старую Варшаву, Замковую площадь, какой она была ещё до немецких бомбёжек. Над городом плывут лёгкие облака, мирно парит птица. Автором рисунка был он, Феликс Лукашевич. Он сделал этот набросок в 1944м, в приступе горькой тоски, сидя в штабе ещё совместно с Россией – когда ещё не предвидел конца войне. Вон и в уголке надпись – «октябрь, 44». Потом благополучно забыл про рисунок, не до него стало, - а Россия сохранил. Да ещё и так вот, повесив на стену в собственной гостиной, в добротной раме со стеклом. В горле снова запершило. Феликс даже сам себе старался не напоминать, что у себя дома, в одном из запирающихся на ключ ящиков секретера, он уже не одно десятилетие подряд хранит старый блокнот Ивана – обыкновенный блокнот в толстой кожаной оправе, с оттиском в виде советского герба с облетевшей позолотой, с застёжкой на кнопке и обтрёпанными уголками. Листы со временем пожелтели, чернила, которыми Россия делал заметки, начали выцветать. А между страниц всё ещё лежали несколько сухих сосновых игл. Ни одной Польша не выбросил, не потерял. Почему – он и сам толком не мог объяснить. Не мог и всё тут. Записи, что Иван делал в блокноте, никакой политической или стратегической пользы не имели, использовать их как-то в своих целях Польша не смог бы, даже если бы захотел. А он и не хотел – просто, найдя однажды этот блокнот, забытый Брагинским в одном из военных госпиталей, оставил его у себя, не имея никаких чётких целей. Долгое время носил в кармане, потом запер в ящик, никому не показывая и не говоря о нём. А иногда, когда на душе было особенно тяжко, повинуясь необъяснимому порыву, доставал, листал пожелтевшие страницы, перечитывал. Странное это было чувство – не сметь расстаться с вещью, которая принадлежит вроде как заклятому врагу. А вот выходит, что никакому не врагу… - Ваня, - снова позвал поляк. - Что? - Да нет, ничего, - он кивнул на рисунок на стене. – Я не знал, что он у тебя. - Уже давно у меня. - Где ты его нашёл? - В штабе и нашёл. Уже после того, как всё закончилось. Никто не знал, чей он, подписи-то не было. Хотели отправить в музей памяти, но я-то знал. Вот и решил оставить себе. - Почему? – допытывался Польша. Россия пожал плечами, отвлечённо глядя куда-то – наверное, в прошлые события: - А чёрт его знает. На память. - А я твой блокнот сохранил, - признался Феликс неожиданно. – Ты его оставил в госпитале, а я нашёл. Даже не глядя на Брагинского, поляк понял, что он улыбается. И от этого стало ещё легче – улетучилась ещё одна порция неловкости, совсем небольшая, но всё-таки. К тому же снова захотелось спать – резко так, будто некая обязательная программа наконец-то оказалась выполненной, а значит, можно и отдыхать. … Проснулись уставшие братья-славяне от того, что в холле громко хлопнула тяжёлая входная дверь – вернулся Гилберт, который ходить тихо не умел в принципе. Было уже около часа дня. - Опа, картина Репина «Не ждали»! – провозгласил Пруссия, появившись на пороге гостиной, при виде полусонных России и Польши, сидящих бок о бок на диване. – Шерочка с машерочкой! – тут его взгляд упал на перевязанную бинтом руку Польши, затем – на испачканную уже засохшей кровью одежду обоих. – А, понятно, - фыркнул Байльдшмидт. – Мордобой кровавый, одна штука. Рус и поляк переглянулись. Если бы Гил знал, что тут без него произошло… А, впрочем, скоро поймёт по разгрому на кухне, который они так и не удосужились убрать. - И чего сидим, как чучела сычей? – прищурился Гилберт, упершись кулаками в бока. – Вставай, поднимайся, рабочий народ! Зарю коммунизма проспите! – резко развернулся и твёрдым шагом направился на кухню. Оттуда через несколько секунд донеслось во всю глотку: - Ну ни х@# вы тут натоптали! У вас тут что, цыганский табор ночевал, да ещё и вместе с лошадьми? Услышав про лошадей, Польша проснулся окончательно и чуть не треснул себя по лбу: - Блин! У меня ж скотина некормленая! - Пони что ли? – зевнул в кулак Россия. - Ну да… - кивнул Феликс, пытаясь пригладить растрёпанные волосы. – Я там, конечно, кое-что оставил, но вечером всё равно нужно будет… - тут поляк припомнил ещё и телефонную размолвку с Литвой и возвёл глаза к потолку: - Ещё и Лит вечером придёт, объясняться будем, он же там в культурном шоке почище Японии теперь. Вань... кофе дашь? А то башка как цыганский бубен. Кофе пили на кухне, под ехидным, но цепким взглядом Пруссии, который, похоже, кое-что понял, но пока на эту тему не высказывался. Россия с Польшей тоже молчали, только изредка перебрасывались общими фразами вроде «передай сахар», «можно хлеб?» и прочая. Зато диктор новостей из включённого телевизора трепался вовсю, рассказывая о вчерашней встрече российской и польской делегаций в Смоленске: - Дмитрий Медведев и Бронислав Коморовский почтили память жертв авиакатастрофы, случившейся год назад под Смоленском. Главы государств возложили венки к мемориальному знаку на месте крушения польского борта номер один. Президенты также посетили мемориальный комплекс «Катынь»… На экране замелькали отснятые кадры. Разумеется, самих России и Польши на них не было видно, хотя воплощённые страны там и присутствовали. Ещё одна их интересная особенность – они сами и только сами могли решать, попадать им на глаза людей и в объектив фотоаппарата или видеокамеры, - или же остаться неуловимым для глаз и техники. Увидеть страну без её желания обычные люди могли разве что случайно, - когда совпадало расфокусированное зрение с присутствием страны в нужной точке. С техническими средствами обстояло ещё сложнее – даже если случайно увидел – в объектив поймать невозможно. И на отснятом материале будет виден только окружающий пейзаж. В мире существовало от силы несколько десятков фотографий и видеокадров, на которых были видны страны в человеческом обличии. И те – большей частью хранились у них самих. Какая-то часть, впрочем, находилась в архивах спецслужб… …Самое интересное, что такую острую и злободневную новость, как годовщина авиакатастрофы, Брагинский и Лукашевич воспринимали совершенно одинаково и на удивление спокойно – без нападок, поддёвок и прочая, - хотя ещё сутки назад не упустили бы такой прекрасной возможности для ссоры. Вообще Россия с Польшей вели себя непривычно тихо, на лицах выражение почти трагическое, вид в целом какой-то пришибленный, что ли, - будто стыдно им. Да ещё и время от времени поглядывали друг на друга с самым что ни на есть пониманием. Понаблюдав за ними, Пруссия окончательно убедился в том, что за время его отсутствия эти двое непостижимым образом сумели… ну, пусть не помириться, но хотя бы договориться. Но только вот, учитывая перепачканную в крови одежду, повязку на руке Лукашевича и разгром на кухне, - «договариваться» тут явно не пришлось. Тут было бы или смертоубийство – или уж перемирие. Третьего просто не дано. И, похоже, до первого почти дошло, но окончилось вторым. Это после нескольких веков такой вражды, что кое-кому и не снилось! Чего только не бывает!.. Чтобы разрядить обстановку, Гилберт в привычной манере заявил, что кто-то тут, наверное, цемента в рот набрал, и принялся рассказывать о том, что узнал от Германии, причём, выражался так, что Россия и Польша всё-таки разморозились и поневоле начали смеяться: живя в доме Брагинского уже несколько десятилетий, Байльдшмидт мало того что перенял от него страсть к разнообразным фигурам речи, так ещё и переворачивал их на свой манер. А потом пришлось всё-таки убираться на кухне. Собираясь под вечер домой и уже стоя на пороге, Польша вдруг понял, что уже заранее думает, какой день выбрать для нового визита. Он действительно хотел снова увидеться с Иваном, чёрт подери! Феликс мысленно усмехнулся: родственные чувства попёрли наружу. Слишком долго были скрыты под слоями всякой дряни, а теперь пробили себе дорогу. Наверное, это хорошо? Поживём – увидим. Поляк посмотрел на провожающего его Россию: - Вань… Скоро увидимся? - А то как же! – развеселился Брагинский. – Уж теперь – святое дело. - Представляю, что с другими будет… - Да уж, особенно с Джонсом. Представив вытянувшуюся физиономию Америки, родственники не выдержали и рассмеялись, глядя друг на друга. Странным образом жизнь радовала, а неловкость уходила – медленно, но верно. На прощание братья всё-таки осторожно обнялись. Гилберт тут же заявил, что с ними скоро рехнётся, потому как не может толком разобрать – не то у него «белочка», не то лыжи по асфальту не едут. На неофициальном собрании стран всё шло как по накатанной колее: все друг друга перебивали, высказывались о наболевшем и накипевшем чрезвычайно эмоционально, но при этом не всегда понятно, а в ответ на требование объяснить, что они сказать-то хотели, разражались потоком отборной брани, поминали чертей, с грохотом отодвигали стулья, крутили в воздухе документами, со смаком лупили кулаками по столу и прочая. За одним исключением: Россия и Польша препирались с кем угодно, только не друг с другом, хотя обычно ни малейшей возможности сцепиться не упускали. Под влиянием всеобщей ажитации заметили это не сразу, но ближе к перерыву Альфред все-таки углядел. И, разумеется, тут же прицепился, как банный лист: - Раша, так всё-таки что там с доказательствами вашей непричастности к крушению самолёта? - А оно мне надо? – почесал голову Брагинский. – По закону положено доказывать вину, а не невиновность. - Вот как?! – нахмурился Джонс, чувствуя, как внутри нарастает какое-то неясное, мутное беспокойство. Решил этого не показывать, ядовито прищурился и уточнил: - Я правильно понял: ты требуешь, чтобы на тебя подали в суд? - А что, подавай, - развеселился Россия, - я хоть поржу. - Я подавай? - Нет, папа римский. Кто у нас больше всех судиться любит? Например, против дерева иск подай, - или компенсация – или двадцать пять лет строгого режима. - Ты издеваешься? - Святое дело. - Доиграешься, Раша, - прорычал американец и гаркнул от души на весь зал: - Польша! - Что ещё? – почти раздражённо обернулся Лукашевич, который в это время что-то втолковывал крайне недовольному Литве, сидевшему мрачнее тучи с самого начала собрания. - Между прочим, - мстительно заявил Джонс, - ты имеешь право подать на Россию в суд! - А оно мне надо? – вопросил Польша теми же словами, с тем же непередаваемым выражением лица и той же самой интонацией, что и Россия минуту назад. И в этот момент их родство было особенно заметно. Мало похожие внешне, рус и поляк, оказывается, обладали практически идентичной мимикой, одинаково прищуривали глаза и улыбались. Даже голоса в чём-то были похожи. Странно, что этого раньше никто не замечал! В зале воцарилось гробовое молчание. Что за дела такие, чёрт подери всё на свете?! Неужто эти двое внезапно… да нет, быть того не может! Чтобы Россия с Польшей вдруг помирились – скорее бы уж пустыня зазеленела. И, тем не менее, их явное нежелание препираться было очевидно: Брагинский с Лукашевичем намеренно избегали разговоров на тему катастрофы под Смоленском, как ни старался Альфред их к этой теме подтолкнуть. В чём дело, чёрт подери?! Что могло измениться всего за пару дней? Что произошло между ними? Может быть… Да нет, бред, осадил себя Америка. У Польши есть Литва, у Брагинского… а чёрт его знает, кто, - кажется, он живёт с Пруссией, но это неважно, - главное, что с Польшей они никак не могли сблизиться подобным образом. Или могли? Тьфу, пропасть! Рассвирепев окончательно, Джонс обрушился на Брагинского с удвоенной силой, свирепо пообещав какие-то невероятные санкции, попутно рявкнул на слишком громко, по его мнению, говорившего Швейцарию. Не проняло. Впрочем, с Россией всегда так было: что бы ни происходило, лицо у него даже в самых отчаянных дискуссиях оставалось непроницаемым, а громкие слова оппонентов просто растворялись, и, доходя до него, не оставляли никаких следов. Даже в ответ на самые оскорбительные реплики он не хмурился, не морщился досадливо, - он открыто улыбался, а оппонентам казалось – русский насмехается над их словами. Они теряли самообладание, нередко срывались на крик, а Брагинский оставался невозмутимым, и это только нагнетало злость. Осознав, что в очередной раз наступил на те же грабли, Альфред в досаде шарахнул кулаком по столу и опрокинул громадный пластиковый стакан с неизменной колой. Крышка отскочила, сладкая коричневая жижа выплеснулась на стол и залила документы и мобильный телефон. - Ну твою же мать! – констатировал Англия с каким-то мрачным удовлетворением. – Тебе руки сидеть не мешают?! Польша не сдержался и заржал во всё горло. Литва исподволь пригрозил ему кулаком, но впечатления не произвёл. С этого момента англосаксы полностью переключились друг на друга, а остальные страны – на Россию. И в частности прибалты – с вечной трагической балладой про оккупацию. - А будете канючить, - ввязался радостный Польша, вольготно развалившийся на стуле, - возьмёт да оккупирует, вы ж его знаете. - Польша! – взъярился Литва, а Латвия и Эстония принялись изумлённо переводить взгляд с одного на другого. - Чего «Польша», если тотально сами прицепились, как пьяный к радио – «спой» да «спой»... - Россия, - обратился Германия вполголоса к сидящему рядом Брагинскому, кивая на поляка, - что ты с ним сделал? За всё утро ни слова про самолёт, хотя Америка старается столкнуть вас, как может. - Ну, его самолёт – его дело, - пожал плечами Россия. Хотя что-то едва уловимое в его глазах заставляло думать, что произошло нечто грандиозное. Вот пойми этих славян, попробуй! Безнадёжно. То несколько столетий друг друга полоскали, кто во что горазд, по поводу и без оного, - то вдруг такая явная причина устроить очередной скандал на публику – и ничего!.. Сознательно обходят тему авиакатастрофы, выпады Америки игнорируют, а если их взгляды пересекаются, то в них не сквозит никакой неприязни, даже самого завалящего раздражения. Только усталость, пожалуй, - но не безысходная, - это усталость пришедшего домой после долгой, изматывающей дороги. Пожалуй, решил Людвиг, гадать, в чём дело, всё равно бесполезно. В данном случае могло случиться всё, что угодно. И лучше всего принять это как свершившийся факт. … - Ну что ты начинаешь, Лит? Ну вот что ты опять начинаешь?! Мы вроде всё это уже обсудили и договорились, что сегодня я иду к России. Мы договорились или нет? Да, родственные чувства проснулись. Вот именно, внезапно. Ну что «ха-ха»?! Завидуй молча. Ладно, Лит, хорош дуться, как мышь на крупу. Завтра увидимся. Как будто ты не знал, что с ночёвкой… Ну конечно… Доктор, вы маньяк, у вас все картинки на одну тему! Ладно, всё, завтра поговорим. Польша сунул телефон в карман, поудобнее перехватил пакет с покупками и позвонил в дверь дома Брагинского. ______________________ * Город 312 – «Помоги мне» ** Здесь – Нюрнбергский процесс