Время стрелять по своим

Иван пробирался между корявых, цепких, голых яблонь уже глубокой ночью: от самой станции держал на яркий белый фонарь над крыльцом старой дачи. Рогозин встретил его на пороге. Завёл на веранду, набросил поверх промокшей ветровки тяжёлую охотничью куртку, вложил в руки серую кружку с надписью ФЭС. — Её?.. — Моя. А, ну да. Конечно. Она же часто навещает отца. Могла привезти на дачу кружку с логотипом любимой конторы… Дрожь дёрнула, жёсткой щёткой пробрав по всему телу. Кружка не удержалась в пальцах. Иван расслышал далёкий звон, рухнул на продавленную, взвизгнувшую тахту. Спросил, не узнавая своего голоса: — Почему вы не с ней сейчас? — Потому же, почему и ты. Новая кружка; носок кеда чертит по луже разлитого чая. — Ты ведь знаешь, кто я? — Конечно. — Профессию. — Судья? — вскинул глаза Тихонов, не понимая к чему разговор, зная, что нужно скорее перейти к делу, но не в силах начать. — Судья, — кивнул Рогозин, и в прищуре мелькнул такой узнаваемый взгляд полковника, что Иван вцепился в его локоть, сжал, выдохнул сквозь зубы: — Помогите! — Я за тем тебя и позвал, — жёстко ответил отец Галины Николаевны. — Способ есть. Вопрос только в цене. — Любая цена. Судья глянул пронзительно, остро, снова до боли, до рези в глазах напомнив Рогозину. — Не торопись. Никогда не обещай раньше времени. «Никогда не обещай раньше времени». Полковник тоже никогда не обещала, что будет всегда. Предчувствовала? Знала? Просто всегда была сдержанней и мудрее, чем он, чем они все?... — Любая цена, — повторил Иван, стискивая пальцы. Пытаться унять дрожь было бессмысленно; хотелось лишь почувствовать, что в руках ещё есть сила. — Ты готов стрелять по своим? На секунду ему вспомнилось собеседование, которое когда-то проводила Рогозина; искали нового аналитика, а Иван с Оксаной наблюдали за беседой из теневой. Впрочем, беседа больше напоминала допрос. «Вы готовы к пыткам?» — ровно спросила полковник. Оксанка вздрогнула тогда*. А ведь настоящая пытка была сейчас. Долгая. Длинная. Уже близкая к концу. — Готов, — ответил Иван голосом, не выражающим ничего. На эмоции требовались силы; но силы требовалось экономить — на то, чтобы осознавать слова её отца; чтобы отвечать ему. — Я судья, — повторил Рогозин, глядя в окно, туда, где в чёрных мокрых ветках запутался месяц. — Не только военный. Ещё и… Он мотнул головой. Иван понял без слов. В мире, где Галине Николаевне оставалось жить неделю, он готов был без сомнений поверить во что угодно. — Её жизнь можно выкупить, обменять на жизни других. Я замолвлю словечко. Тихонов непонимающе поднял голову; старый судья усмехнулся. — За годы безупречной службы у меня образовались кое-какие связи… — Что значит — обменять на жизни других? — пересохшими губами спросил Иван. Привыкший ориентироваться по её эмоциями, он против воли вглядывался в лицо Рогозина, ища знакомые знаки. — Если знаешь, с кем нужно договориться, — можно совершить равноценный обмен. Равноценный, — поднял палец судья. — Это значит, одного будет мало. Галя слишком яркая. Слишком… оставляющая след. — Я всё равно не понял. — Тихонов приложил чашку к губам; захотелось укусить алюминиевый край, почувствовать во рту железо, кровь, боль. Что-нибудь, что убедило бы в реальности. — Это мистика? — Это та сторона жизни, которую Галя всегда отрицала, — поморщился Рогозин. — Она знала?.. — Нет, конечно. Никто не знает из моих знакомых. Но теперь вот — ты. — Я не уверен, что понял правильно, — пробормотал Тихонов, крутя в руках чашку. — А Галя говорила, у тебя блестящий аналитический ум, — насмешливо-удивлённо поднял брови судья. — Неужели не научила вас смотреть в глаза правде? — В том-то и дело, — сосредоточенно вертя чашку, чувствуя, как всё туже, всё твёрже давит в груди, проговорил Тихонов. — Вы предлагаете мне поверить в мистику. Что вы можете вернуть её, забрав взамен кого-то другого. Словно Харон. — Вижу, ты проникся Галкиным атеизмом, — раздражённо бросил судья, вставая. Тахта скрипнула, он заложил руки за спину, глянул Тихонову в глаза: — Я не могу вернуть её. Могут другие. А взамен придётся забрать не одного, а многих. А я не Харон, Иван. Я старик, который вот-вот останется совершенно один. Я отец, любящий свою дочь. Я человек, у которого есть возможность не допустить этого. — Знаете… Это почему-то напоминает мне взятку. Или что-то такое. — Так оно и есть, — кивнул Рогозин. — Какая в этом ирония, правда? Мы вытащим её с того света методом, который она всю жизнь презирала и наказывала. — Она будет недовольна, когда… узнает. — Недовольна? Она будет в ярости! Но, поверь, ей будет не до того. Ну а кроме… — Рогозин улыбнулся — так быстро, что Иван не был уверен, взаправду это или показалось. — Я делаю это для себя. И ты сделаешь это для себя. Наша мотивация — эгоизм. Я уверен, если бы у Гали был выбор, если бы ей сказали, что она проживёт ещё несколько лет, если убить её близких, — она бы не согласилась. — Её близких? — вскинулся Иван. Но тут же кивнул под ледяным взглядом судьи. — Не согласилась. — Это значит, мы печёмся только о себе. О том, чтобы человек, который нам нужен, остался здесь. Ещё хоть сколько-то. — Николай Иванович. — Да? — Один вопрос. Это всё бред, какая-то провокация, подстава — то, что вы говорите? Или правда? Простите, я сейчас не способен различить. — А Галя говорила, у тебя блестящий аналитический ум… — вздохнул судья. — Конечно, правда. Ты сейчас не способен различить. А я сейчас не способен думать ни о чём, кроме дочери. — Вы сказали, нужно убить её близких, — помолчав, проговорил Иван. Теперь он тоже смотрел на небо — мутно-лиловый квадрат, на фоне которого двоились ветки, похожие на пальцы ведьм. — Верно. — Кого именно? Сколько? — Сколько — станет ясно после первого убийства. Кого именно? Тех, кого она любит. Тех, кто знает её достаточно хорошо. — ФЭС, — произнёс Тихонов. — ФЭС, — кивнул Рогозин. — Есть и другие, разумеется. Но разыскивать некогда. Времени нет. — Вы знали о лекарстве? О том, что оно заканчивается? — Знал. — Почему тогда позвали меня только сейчас? — Ты позвонил сам. — Но вы могли попросить помощи раньше! — Я просил. Не у тебя. У тех, кто способен на гораздо большее чем ты, — в этом мире. Иван натянуто, болезненно улыбнулся. — Вы решились на всё это, рассказали мне об этом всём, потому что разочаровались в… законных методах? — Совсем как ты, правда? Тихонов опустил глаза. Глухо спросил: — Галина Николаевна рассказывала вам о нашем знакомстве? О моём прошлом? Да?.. — Галина Николаевна рассказывала о тебе очень много. Подкатило к горлу. Иван глубоко, судорожно вздохнул. Стараясь, чтобы голос прозвучал ровно, проговорил: — Я люблю её. — Я уже слышал это. Я тоже люблю её! — впервые повысив голос, почти крикнул судья. Резко обернулся, посмотрел на Ивана — его холодные тёмные глаза были ещё глубже, ещё страшней, чем взгляд разъярённой Рогозиной. Чуть тише добавил: — Ты ведь хотел доказать ей это? Твой шанс. — Вы сказали, — сдержанно, тихо проговорил Иван, — нужно убить тех, кто ей близок, кого она знает. Почему не подойду я? — Ты подойдёшь прекрасно, — сухо бросил Рогозин. — Если только найдёшь другого кандидата, который сможет перестрелять ФЭС до того, как его схватят. — А-а-а… При всей нереальности предмета разговора эта сторона до сих пор не пришла ему на ум. А теперь — вспыхнул свет. Если он действительно убьёт Власову… Антонову… Круглова… Что будет с ним? Рогозина — пусть, пусть, поверим, что это правда! — останется жива, но он окажется по другую сторону закона, решётки, морали полковника. Она больше никогда не взглянет на него. После того, как он убьёт Валю, объяснений, оправданий уже не будет… — Антонова поступила бы точно так же на твоём месте. — На этот раз голос отца Галины Николаевны прозвучал почти мягко. — Она не колебалась бы и минуты. Но она не сможет совершить два убийства, не говоря о трёх, четырёх... Она патологоанатом. Врач. Не преступник. — Я тоже не… Иван осёкся. Рогозин замолк, выжидающе подняв бровь. На этот раз молчание вышло куда более долгим. — Быть преступником, Тихонов, дело очень неспокойное, — наконец усмехнулся судья. Впрочем, усмехнулись лишь губы; дёрнулись щёки, углубились на миг морщины. Усмехнулись лишь губы, но не глаза. — Как и быть героем. Все мы — герои, которые имели дело с преступниками так долго, что научились мыслить, как они. Видеть, как они. Делать, как они. Верно? Медленно, очень медленно, в полной тишине — замерли даже ветви — Иван кивнул. — К сожалению, моя смерть тоже не станет выходом, — донеслось до него из белой воронки настоящего. — Меня будет мало. А кроме того… Я должен проследить, чтобы раньше времени умирали другие. А Галя жила. Судья резко сел рядом, взял в свои холодные, большие руки его вялую ладонь. — Ты убьёшь меня в самом конце. Когда станет ясно, что это финал. Что либо ничего не вышло. Либо всё получилось. — Если всё получится — зачем вам умирать? — отрешённо спросил программист. — Затем, что она никогда мне этого не простит. — А мне? — вырвалось у Ивана. — И тебе. Шумели яблони. Задребезжал по стеклу въедливый, крупный ноябрьский дождь. — Так ты готов стрелять по своим, Иван Тихонов? — Готов.