Время стрелять по своим

— И как мы выясним, кто подходит? — Мне нужно на них посмотреть. — Это будет сложно — заставить их приехать сюда, чтобы при этом никто ничего не заподозрил. Рогозин склонил голову к плечу; небритый подбородок тускло сверкнул серебром. Сказал без всякого выражения, хотя Ивану показалось — с презрением: — Я приеду сам. Иван безотчётно улыбнулся. Это движение губ, совершенно чуждое ситуации, совершенно не отвечающее всему, что творилось внутри, происходило автоматически. «Улыбка означает не только радость», — вспомнил он. — Да. Хорошо. Когда? — Сегодня. — Сегодня?.. Программист оглянулся. За окном занимался мутный рассвет; ночь мелькнула почти незамеченной — сырой, бледной и едкой. — Ты сможешь устроить? Придумать какой-то предлог? — Положим… Она попросила вас забрать какие-то вещи? — Слабо. — М-м… В её кабинете есть сейф. Она хранит там табельное, возможно, что-то ещё. Кроме Галины Николаевны код знаете только вы. Её из больницы не выпустят, а забрать оружие нужно срочно — я организую запрос из Министерства. — Лучше. На словах «Галина Николаевна» царапнуло горло; царапнуло глубже, где-то по самому нежному внутри. Иван встряхнул головой, напомнив себе, что планирует всё это, чтобы она осталась жива. — Именно так, — жёстко кивнул судья. — Во сколько все ваши собираются в конторе? — Непредсказуемо, — поведя затёкшим плечом, ответил Тихонов. — У преступников нет расписания. Но если приедете к началу рабочего дня, скорее всего, застанете большинство. Рогозин вздохнул. Изогнул бровь. Ивана тряхнуло от этого слишком похожего, слишком знакомого жеста. Судья взял его за плечи, резко развернул, заставив взглянуть прямо в лицо. — Иван. — Да. — В какой-то момент ты перестанешь верить в это. Покажется, что ты сошёл с ума. Если ты отважишься на убийство — в какой-то момент ты не сможешь оправдать себя за то, что сделал. Но этот момент пройдёт. — Да. — Запомни. — Да. — Запомни! — Я запомнил! Он готов был взорваться. Рассвет обострил чувства. Ивану казалось, будто его протискивают через туго натянутый электрический провод. Трение возрастало, и он уже не был уверен, что скользящие мимо секунды — не тот самый момент, о котором говорил Рогозин. — Езжай, — дёрнул головой судья, безразлично уставившись в окно. Утро принесло ветер: над серебристо-чёрными яблонями летели прерывистые, клочковатые тучи. — А вы?.. — Я поеду один. Чуть позже. — Вы бывали в ФЭС? Рогозин глянул недоверчиво и насмешливо. — А думаешь, нет? Иван встал. Молча пошёл к дверям. — Она не должна видеть тебя пока, — окликнул судья. — Почему? — резко, нервно, почти агрессивно спросил программист. — Галя слишком проницательная. Нет ничего хорошего быть проницательным настолько. Она может… догадаться о чём-то. — Вы сами сказали, она всегда отрицала эту сторону жизни. — Ты ведь тоже отрицал. — На губах Рогозина мелькнула улыбка, но глаза остались холодными, пустыми. — А теперь веришь. — Я не верю, — отрезал Тихонов. — У меня нет выбора. — А у неё — если она догадается — будет. Ты ведь не хочешь, чтобы твоя Галина Николаевна решила покончить жизнь самоубийством? «Твоя Галина Николаевна». — Нет, — с силой проговорил Иван. — Не хочу. Он сбежал по мокрым ступеням; оскальзыаясь, стремительно зашагал по дорожке. Поздняя осень входила в свои последние, яростные перед смертью краски: свинцовые давящие облака, блестящие росчерки дождя в чёрных лужах, кофейные глянцевые тропинки, бронзово-зелёные тугие листья, до предела насыщенные влагой, тронутые тленом. Тихонов обернулся в самом конце дорожки — не по своей воле, а словно кто-то дёрнул его за нитку. Судья стоял на крыльце — сунув руки в карманы, привалившись к косяку, пристально и остро глядя на гостя. Заметив, что тот обернулся, Рогозин махнул рукой. Крикнул срывающимся, по-стариковски дребезжащим голосом: — Иди! Не бойся! Иван вдруг, с отчуждённым состраданием понял: презрение, чудившееся ему в словах, жестах, тоне отца Рогозиной, на самом деле — страх.

***

— Круглов. Власова. Антонова. Он и не сомневался. Всё оправдывалось, всего его внутренние, непрошенные прогнозы сбывались. Круглов. Власова. Антонова. В этой последовательности он их и убьёт. Он стоял в туалете ФЭС. Из зеркала глядело почерневшее лицо — втянуло скулы, свело губы, непривычно широко распахнулись запавшие глаза. Череп, обтянутый кожей. Когда это случилось? Неужели меньше, чем за сутки?.. Иван сжал и разжал пальцы, закрыл глаза, постарался расслабить лицевые мышцы. Вызвал в памяти улыбку Галины Николаевны — не ехидную, не натянутую, а настоящую, искреннюю, такую редкую солнечную улыбку. Всё получится. Её отец покинул здание Службы несколько часов назад. Ему хватило минуты, чтобы, заглянув в буфет, мазнуть взглядом по застывшим сотрудникам и выбрать мишень. — Круглов. Власова. Антонова, — тогда-то он и сказал это. Иван механически кивнул. Сознание раздвоилось. Одна половина вопила: это нонсенс. Абсурд. Сумасшествие. Тихонов, ты всерьёз собираешься убивать людей? Своих знакомых? Своих друзей, тех, кого ты, что кривить душой, готов назвать своей семьёй? Другая половина продумывала план, чертила маршрут, просчитывала риск. Спустя полчаса Иван уже знал, что делать с Кругловым. Дальше он не смотрел; мысль о том, чтобы незаметно убить Власову, попахивала мазохизмом. Он хихикнул, подумав об этом. Посмотрел на свои руки. Пальцы мелко тряслись и сильно покраснели от холода. Он отвернул горячий кран, по локоть подставил руки под струю и засмеялся, засмеялся отчаянно, всхлипывая, теряя ощущение реальности. — Тихонов! Идиот! Ты же сваришься! Треснуло зеркало, его лицо обвалилось десятком блеснувших на свету зелёных осколков. В туалет вбежала Валя, схватила его, рывком отвела красные, обожжённые руки из-под струи кипятка. — Иван! Что с тобой? Ванька?.. Страх. Страх. Страх преследовал всюду, а теперь смотрел из её голубых глаз. — Вань? Ваня! Антонова трясла его, а он не слышал ничего, видел перед собой только её бледное лицо в обрамлении выбившихся светлых прядей. Она открывала рот, но что говорила — Иван не понимал. — Мне не больно, Валечка. Я не чувствую боли, Валя, — прошептал он дрожащим, чужим голосом, в котором явно звенели слёзы. — Я боюсь, Валечка, я так боюсь… Если не получится… Валя, разве мир останется, когда не станет её? Его повлекло к полу, с неимоверной силой, словно воздух отяжелел и давил — на затылок, на спину, на поясницу, пригибая к земле. Руки Антоновой какое-то время держали его, а потом Тихонов понял, что сидит на полу, его ладонь — на спине Валентины, вздрагивающей, горячей даже сквозь форменную рубашку. — Валя, разве мир останется, когда не станет её? — громче повторил он, чувствуя, как звенит голос, как в горле разгорается огонь, как невозможно глотать, вдыхать, мыслить... — Разве останется? Валя! — Для меня — нет… Нет... — Как стон, как едва слышный шёпот, как последний вздох.