Время стрелять по своим

Он стоял посреди луга, раскинув руки, под бесконечным и звёздным небом; он обнимал вселенную. Пахло рекой и прохладой, мокрыми от росы травами и яблоками, ракушками на тёплом песчаном берегу. Иван улыбался, запрокинув голову, ловя глазами штрихи начинающегося дождя. Они серебрились в воздухе, совсем как звёзды, только ниже, ближе, протяни руку — достанешь. Он протянул ладонь. Нитка дождя легла холодным, узким шнурком, обмотала запястье, захлестнула второе, стянула руки по локоть, взметнулась к шее — следующего вдоха уже не случилось. Воздух скользил по губам, не попадая внутрь; выбивая последний кислород, горло жёг кашель. Иван согнулся, сложился пополам, к лицу резко приблизилась высокая, чёрная, отливающая серебром трава… Он вынырнул из кошмара, хватая воздух ртом, захлёбываясь, давясь. Руки были свободны. Тело слушалось. Никакой травы. Никакой удавки. Он не умирает; он жив, он цел, больше того — в его руках чужая жизнь. Четыре чужих жизни. Всё получится. Тихонов поднялся с кровати, на негнущихся ногах добрался до кухни, принялся пить прямо из-под крана — осторожно, мелкими глотками, боясь повторения удушливого кошмара; напившись, потянулся к телефону. Он выбрал место ещё вчера; сегодня, до того, как ехать в ФЭС, предстояло побывать там и оценить всё собственными глазами. Работа научила его планировать убийство, полагаясь не только на панорамы гугл-карт. За окном щерилась расчерченная квадратами домов тьма. В висках гудело. Иван вцепился в подоконник, закрыл глаза и глубоко, медленно вдохнул, позволив себе на минуту забыть; забыть, не думать, не верить в то, что случится уже сегодня. Завибрировал телефон. Что позволено Юпитеру, не позволено быку, мимоходом подумал Тихонов, нашарил мобильник и не глядя нажал отбой. Вибрация смолкла, но почти тотчас началась снова. Он обречённо достал телефон и посмотрел на экран. Зажмурился. Сердце запрыгало где-то в горле, подкатила тошнота, плотно накрыла паника: Круглов знает. Круглов откуда-то знает, и ... — Да. Да, я слушаю, Николай Петрович. — Новое дело. Компьютерный вирус, — не утруждая себя приветствием, бросил майор. — Я скину материалы, ознакомься по пути в контору. Тихонов? Тело пробила крупная дрожь облегчения. — Так точно. К чему такая спешка? И всё же он чувствовал, что не справляется с голосом; приходилось говорить шёпотом, чтобы не выдать себя. — Дело сверху. Касается высокопоставленного сотрудника органов. На нас давят. Придётся собраться. На миг в интонации майора скользнула человечность. Иван, щурясь, вгляделся в далёкие, пробуждающиеся дома. — Николай Петрович. Я… Мне нужно до работы съездить кое-куда. Я... могу задержаться. — Никаких опозданий, — незнакомым, железным тоном отрезал Круглов. — Ты понимаешь, что если мы дадим слабину, ФЭС могут прикрыть? Сейчас, когда… когда Галя не в форме… мы все слишком уязвимы. — Да, — вытолкнул из себя Тихонов. — Никаких опозданий, — резко, неприятно повторил Круглов. — Да, Николай Петрович. Вас понял. ...Двумя часами позже Иван ехал в ФЭС, пытаясь сосредоточиться на документах в телефоне. Но вместо строк перед глазами стоял туманный, виляющий отрезок Рублёвского шоссе, упирающийся в Кунцевскую; плавный поворот у заправки, узкий обледенелый тротуар, справа — крутой земляной склон, слева — широкое восьмиполосное движение неспящей Москвы, мелькающие огни, ветер и пунктир едва разгоняющих утренний мрак фонарей. К горлу, в который раз за этот ещё не начавшийся толком день, подкатила тошнота. Фразы дёргались и разбегались. Пол такси трясся, Ивану казалось, что он теряет опору, заваливается набок, упускает пространство, воздух, свет. От головокружения мир то и дело суживался до точки, по мерцающему экрану планшета расползались чёрные мушки. Чтобы успокоить качку, Иван сунул в рот палец и принялся безотчётно обкусывать кожу. Боль всегда приводила его в себя — но не в этот раз. Мелкая, дешёвая боль ожога, укуса, удара не могла пробиться сквозь другую, глубокую, раздирающую, пожирающую его боль. — Мне нужно увидеться с ней. — Что? — обернулся водитель. — Сворачиваем. Второй Боткинский. Второй Боткинский переулок, пять. Быстрее, пожалуйста! Их догоняло солнце — первые алые, холодные лучи били в заднее стекло, отзывались болью в затылке. Иван бессознательно наклонялся вперёд, словно мог усилием воли заставить машину ехать скорей. Когда впереди замелькали корпуса Боткинской и такси увязло в утренней пробке, он не выдержал. — Остановитесь. Я выйду тут. — Не положено тут останавли... Рванул из кармана удостоверение, почти прокричал, проворачивая ручку: — Остановите! Я выйду тут! Выскочил, не отдавая себе отчёт, что бежит между машин, что ввинчивающиеся в уши сигналы, крики и мат — сигналы ему, что пальцы — в чёрной липкой пыли, покрывающей дверцу такси, что он бежит без перехода, без светофора, против потока и против правил. Он видел перед собой только окна главного корпуса — в верхних этажах яростно отсвечивало солнце, и где-то там, за стёклами, за каменными сплетениями переходов, была она.

***

Рогозина ещё спала, когда он вошёл в палату. Валя, у которой в Боткинской оказались необозримые связи, распорядилась, чтобы его пускали в любое время, и Иван даже не подумал, что полковник может ещё спать. Полковник. Это слово никак, совсем, совершенно не вязалось с тем, что он видел. Нет, она не казалась беспомощной или маленькой; она даже больше не казалась хрупкой. Скорее… Мягкой. Домашней. Светлой. Словно из неё уходила не жизнь, а сталь, та сталь, которая всегда была её бронёй и внутренней опорой. Когда Иван видел её в последний раз в офисе, Рогозина определённо выглядела куда хуже. Почти выровняв дыхание, он лелеял эту мысль и верил в неё до тех пор, пока Галина Николаевна не открыла глаза. Впавшие, потухшие, бесстрастные глаза мертвеца. Он заплакал. Слёзы покатились, и Иван их не стыдился — стыд был так ничтожен в масштабах того, что он видел. Он готов был взять на себя любой позор, лишь бы она жила. — Ты чего, — хрипло прошептала полковник, с трудом приподнимаясь на локте. — Ты чего, Ванька… Он не узнавал её голос, не узнавал прикосновений сухих, холодных пальцев, лёгших на запястье. — Что, совсем плоха? — попыталась усмехнуться Рогозина, но Иван замотал головой, приложил палец к губам — сначала своим, потом её, борясь с подступающим воем. — Молчите, молчите… — отчаянно зашептал он, нашаривая её вторую руку, крепко сжимая исхудавшую кисть, нащупывая косточки суставов, гладя шершавую, чуть влажную ладонь. Вгляделся в сероватое лицо — чёлка прилипла ко лбу, мягкое, сонное выражение сменилось сосредоточенным напряжением — словно она сдерживала крик, или плач, или боль. — Галина Николаевна… Галина Николаевна… Он уронил голову на её постель, и Рогозина неловко, с усилием повернувшись, высвободила руку и провела по его волосам. Волна подкатила к горлу. — Я… я… — Ты мне всю постель промочишь, — с тенью прежней иронии произнесла она, перебирая его волосы. — Расскажи… Как там дела? Валя ничего не рассказывает. — Плохо. Плохо дела, — выдавил он, зная, что нельзя её расстраивать, помня, что её отец запретил видеться с ней, понимая, что своим видом, своим приходом делает только хуже. — Плохо. ФЭС не ФЭС без вас. Мы не можем без вас. Я… — опускаясь до шёпота, — не могу без вас. Полковник закрыла глаза. По щеке скатилась слеза — вдоль носа, ко рту, затерявшись в углубившейся, ставшей такой заметной морщине. — Перестань, — чуть слышно попросила Рогозина. Могла не просить — Иван всё равно не мог говорить, слёзы душили. Никогда прежде — ни когда не стало матери, ни когда умерла сестра — он не знал, как это. Тогда слёз не было; только каменный, пустой холод, наполнявший грудь. Но теперь в груди жгло, и, совсем как во сне, горло сжимала удавка, тугая пробка — ни глотка воздуха, только едкие, беспомощные, злые слёзы. — Вы выкарабкаетесь, — наконец выговорил он. Рогозина, не ответив, откинулась на подушку. Перевитая венами, с обломанными, почти прозрачными ногтями рука безвольно свесилась с кровати. ...Улица встретила Ивана ярким, пронзительным солнцем. Гудели машины. По проводам стремительно летела жизнь. День обещал быть долгим.