Время стрелять по своим

Иван обхватил ладонью шершавую, круглую и холодную ручку двери. Хотел толкнуть, но замер; сквозь щель была видна вся палата — одиночная, почти пустая. Только кровать, приборы и горшок с раскидистым цветком на окне. И — Рогозина, выглядевшая такой измученной и бледной, что казалась частью этой комнаты — пластиковой, выхолощенной, стерильной. Полковник сидела на краю постели в широком, бесформенном халате, послушно и беспомощно сложив на коленях перевитые венами руки. Она смотрела в угол, но, стоило скрипнуть двери, как Галина Николаевна вскинула голову и впилась глазами в долгожданного гостя. — Ну? — нетерпеливо спросила она вместо приветствий, вместо всех прочих эмоций и слов. — Что с ней? Ты знаешь! Не отнекивайся, знаешь! Она выглядела такой растерянной — вся, кроме глаз. Из них глядела беспощадная тьма. И страх. Иван вдруг понял, что полковник в панике. Просто очень, очень хорошо это маскирует. И вся эта беспомощность и слабость — может быть, не больше, чем камуфляж. — Рита ещё поборется, — через силу улыбнулся программист, прекрасно зная, что, если У Власовой и будет шанс выжить — он придушит его в зародыше. Рогозина глянула так пронзительно, что Иван не выдержал — отвёл глаза. — Ты знаешь что-то? — угрожающе тихо спросила она. — Нет, Галина Николаевна. Нет. Ему удалось произнести четыре слова так, что голос не дрогнул. А из неё словно выпустили воздух: полковник откинулась на подушку, закрыла глаза, опустив руки поверх неестественно-белого одеяла. В этой позе она так походила на мертвеца, что Иван прежде, чем успел подумать, сорвался вперёд, схватил её за руку. Упал на колени около кровати и прижался к запястью лбом. — Что такое? — пробормотала Рогозина. — Что?.. — Я… Я просто… так счастлив, что вам лучше. Она усмехнулась, не открывая глаз. — Ты хоть дома бываешь? Или контора-больница? — Контора-больница, — прошептал Иван, думая о шоссе у Кунцевской, о Риткином дворе в спальном районе, о баре, в подсобке которого он вколол Власовой смертельную дозу… В палате стояла духота, но его зазнобило; словно вернулся на сутки назад, увидел совсем близко перед собой лицо Маргариты — с застывшей посмертно насмешливо-скорбной маской. Он рассказал ей всё — оттащив Власову, уже плохо ориентировавшуюся в пространстве, в тупик у туалетов, вывалил как на духу, сам едва не теряя сознание от ужаса второго убийства. Удваивая его ужас, капитан кивнула; тёмно-рыжие волосы липли к мокрому лбу, её колотило. Иван крепко держал Риту за руку, стараясь выровнять дыхание, повторяя про себя дальнейший план. Он должен был уйти, не оставив следов. Подозрение падёт на передоз, на дело, оказавшееся слишком личным, на внезапно появившегося на горизонте бывшего, знавшего, куда бить, доведшего до самоубийства… Он должен был уйти, не оставив следов. Чтобы всё это не оказалось напрасно. — Рита, — шептал Иван, зная, что должен бежать, но не в силах оторваться от её мерцающих, горячих глаз. — Рита, Рита, Ритка! Я не хотел! Я правда не хотел этого, Ритка! Но Галина Николаевна… — Я знаю, — прохрипела Власова. Слабо пахло хлоркой, запах забивался в ноздри, пробирался внутрь, наполнял тело ватной, тупой и безвольной усталостью… Иван готов был опуститься рядом, упасть, забыться. Но… — Галина Николаевна, — повторил он, разгибаясь, резко выпуская руку Маргариты. Отчаянно произнёс: — Я должен. Должен! — Ты всё сделал правильно, — засмеялась она жутким, лающим смехом. — Я бы поступила так же… Если бы Валя… Я бы во всё поверила, лишь бы… она... Иван крепко зажмурился. Даже при смерти Власова думала о Валентине. Он поймал себя на мысли: это и есть любовь. Но как же тогда назвать то, что происходит между ним и полковником? Как назвать убийства из одной лишь веры в мистическое, противоречащее прогнозу чудо? Как с этим жить? Что это — безумие? Наваждение? Страсть? — Ты всё сделал правильно, — прошептала Власова, с трудом поднимая руку и царапая его запястье. — Скорбь — это плата за любовь. Любая скорбь. За любую любовь. ...Он, кажется, задремал — когда очнулся от гулких, торопливых шагов в коридоре, к стеклу уже липли сумерки. Чёрные высокие трубы на горизонте казались приклеенными к алому небу. Полковник стояла у окна, тяжело навалившись на подоконник; в неверном вечернем свете она казалась двумерной. Ненастоящей. — Галина Николаевна? Она обернулась так резко, что волосы рассыпались — как будто её пучок держался на честном слове. Так оно и было: переведя взгляд на тумбочку, Иван заметил расчёску и горсть длинных шпилек. — Руки не поднимаются, — усмехнулась Рогозина слегка виновато. — Каждый раз после капельницы эта дурацкая слабость… Иван подумал, как, должно быть, ей тяжело здесь — в бездействии, в тишине, отрезанной от мира, бессильной привести себя в привычный вид. Ей — привыкшей быть на линии фронта, привыкшей всегда вызывать удар на себя. — Галя? Галочка! В палату ворвалась Валентина — голубоглазая, лёгкая, светлая, она, как и всегда, внесла с собой дыхание тепла и надежды. Но, кажется, в этот раз Иван уловил в них ноту отчаяния; искру лихорадочного, жаркого блеска. Он смотрел, как Валя подбегает к Галине Николаевне, обнимает полковника за пояс, сжимает её руки, судорожно ощупывает взглядом, подмечая, впитывая, вбирая... К горлу поднялся ком; они не помнили о нём, не вспоминали, пока не скрипнула дверь — Иван уходил, чтобы дать им побыть вдвоём. Знать, что таких минут осталось мучительно мало, знать, что он пресечёт их сам… Тихонов не помнил, когда ему было хуже. Было ли. — Не жалей себя, — как наяву, жёстко отрубил Рогозин. — Если бы ты выбирал заново, ты выбрал бы то же. — Да, — бесцветным голосом произнёс Иван и вышел, но ещё долго стоял у приоткрытой двери, глядя, как Валя заплетает полковнику косу.