***
— Не сдаваться. Нет. Ни за что, — шептал Тихонов потерявшими чувствительность губами, потерявшими чувствительность пальцами набирая код домофона. — Кто?.. Валин голос, спокойный и прохладный, окатил, как солнечный свет в пасмурный день, смывая страх, смывая расслабляющий, изматывающий ужас. Иван прочистил горло. Глубоко, глубоко вдохнул. — Это я, Валь. — Открываю. Щёлкнул замок, послышался шорох; дверь плавно отошла. — Квартиру помнишь? — Конечно, — шепнул он и нырнул в подъезд. Лифт мерно отсчитывал этажи, вознося его выше и выше. С каждой секундой, с каждым приближающим к Валентине метром, Тихонов всё отчётливей понимал: не сегодня. Даже если он сможет сделать это… То не сегодня. Двери лифта разъехались, и он увидел Антонову: она ждала в лифтовом холле, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу — в растянутой футболке и леггинсах, с полотенцем через плечо. Лицо хранило следы въевшейся усталости, давней бессонницы, но глаза, незабудки после дождя, глубокие и светлые, озёра чистой воды, которой так не хватало, в которую так хотелось войти, смыть с себя всё, забыться, забыть… — Валя, — выдохнул он, шагнул к ней и рывком обнял, притиснул к себе, вбирая её запах, чувствуя, как начинает дрожать. Рвались слова; хотелось выговориться, признаться, объяснить ей всё… Если бы она знала — она бы согласилась, он был уверен. Но… но… Всё это было слишком ужасно, слишком! — Валя… Валечка… Он не заметил, как лицо защипало, заложило нос, как по щекам потекли горячие, бессильные слёзы. Только повторял и повторял, не в силах остановиться, стискивая её в своих объятиях: — Валечка... — Ванька… Ты что? Что такое? — шептала она, гладя его по волосам. — Ванька… Тихонов… Они стояли так минуту, может быть, две, пять, он ничего не замечал, ни о чём не думал; затхлая вонь подъезда, пластиковый душок лифта, кухонный, съестной запах от её цветастого фартука, мигающая лампа, грохочущие где-то двери, — он не чувствовал, не понимал. Всё кружилось. Ноги слабели, и он боялся, что упадёт прямо тут. — Помо… ги… — Что тут у вас? Это было последней каплей. Ноги подкосились, и Иван рухнул на заляпанный плиточный пол. Галина Николаевна наклонилась над ним, протянула руку: — Тихонов! Ты хоть в квартиру зайди, прежде чем садиться… Эта насмешка, этот нарочито сердитый тон, эти слова — всё это звучало так знакомо, так жизнеутверждающе, что он поверил сразу. Без колебаний. — Да я это, я, — проворчала Рогозина. — Стало лучше, отпустили из больницы на ночь. Завтра с утра опять в этот ад, а сегодня Валя обещала блинчики… — С вишней? — тупо спросил Иван, растеряв все слова, все мысли. Смотрел в знакомое до последней морщинки лицо и не мог насмотреться. Идиот. — С вишней, — усмехнулась Антонова. Рогозина тряхнула протянутой рукой: — Вставать собираешься? Или тебе сюда ноутбук принести? Мир снова встал на место. — Собираюсь. Надолго ли? Кто знает. Иван схватился за её руку, поднялся и проговорил — удивлённо, с отчаянием, почти веря сам себе: — Галина Николаевна... Я вас умоляю. Я вас умоляю, не умирайте, не умирайте больше никак, ни в шутку, ни взаправду! Я вас очень прошу...***
На сковороде шипело тесто. На скатерти блестели подсохшие пятна кофе. Валя стояла у плиты, Галина Николаевна проводила ревизию в верхнем шкафу: выкладывала коробки и пакеты, пересыпала что-то в банки, раскладывала по полкам… Иван сидел за столом, не веря в реальность происходящего. — Рис кончился, — проговорила полковник, обращаясь к Антоновой. Та, на миг отвернувшись от плиты, кивнула. В её лице мелькнула улыбка — привычная, светлая Валина улыбка. Рогозина улыбнулась в ответ. Это было так мимолётно, что Иван не был уверен: увидел или додумал. Это был их мир. Их хрустальный замок, где они всегда были вдвоём, всегда рядом — как бы далеки ни оказывались на самом деле. В этот мир не было доступа никому. А он собирался его разрушить. Быстрые, случайные касания, улыбки, взгляды… Несмотря на то, что Валентина проводила в больнице дни и ночи, они истосковались друг по другу — в нормальной, обычной обстановке. Это было заметно невооружённым взглядом; а уж Тихонов, так давно знавший и ту, и другую, видел это явно, чётко, болезненно ярко. Порой ему казалось, что они забывали о его присутствии. Порой он сам забывал, для чего он здесь. А потом вспоминал: не сегодня. Всё произойдёт не сегодня. К тому же… Как он провернёт убийство в присутствии полковника? И нужно ли — если ей стало настолько лучше?.. Может быть, этого всё-таки достаточно — вопреки всем уверениям её отца?.. Он пытался успокоить себя; пытался спрятаться от будущего. Но от мыслей об убийстве неминуемо, привычно бросило в жар. — Тихонов, ты как себя чувствуешь? Щёки — как помидоры. — А… нормально, — отмахнулся он. — Жарко просто. Антонова аккуратно опустила на стол широкое блюдо с первой партией блинов. Пододвинула ему розетку с вишнёвым вареньем. Полковник подошла сзади, осторожно обняла её за пояс, положила голову на плечо. Такой контраст, — отстранённо отметил Тихонов: раскрасневшаяся от плиты Валя и всё ещё слишком бледная, без кровинки в лице Галина Николаевна... И всё-таки она выглядела куда лучше. Глядя, как она двигается, комментирует дела в конторе, улыбается, сердится, смеётся — Иван впервые всерьёз верил в слова её отца. Всё, что руководило им в последнюю неделю, — страстное желание спасти, вытянуть, не отдать. Думая об этом, он не слишком задумывался о потустороннем, о морали, о будущем. А сейчас… Страх не стих, но улёгся на дне души, убаюканный этой нереальной, тёплой, светлой кухней, пропахшей тестом и вишней. Страх не стих, но позволил мыслить трезвей. Он убил двоих, надеясь, что это оживит Галину Николаевну. И, кажется, это реально сработало. И, кажется, об убийстве Власовой Рогозина ещё не знает… Иван усмехнулся, подумав: я — убийца. Снова усмехнулся, поняв, что чувства заморожены; до поры до времени он не ощущает по этому поводу ничего. Он сжался, изо всех сил надавил пальцами на закрытые веки. Поплыли цветные пятна. Хотелось, чтобы ощущение нереальности рассеялось вместе с этими кляксами. Но пятна уходили, и оставалось не спокойствие, а — пустота. — Иван, — окликнул знакомый голос, и он вынырнул на него, как на свет из тёмной ледяной проруби. — Ты чего?.. — Устал. Я просто устал, Галина Николаевна, — прошептал он. — Ешь, — с улыбкой велела Валентина, садясь напротив. — Галь… во сколько? — К семи, — с отвращением пробормотала Рогозина, доставая из шкафа мёд. По тому, с какой лёгкостью она ориентировалась в кухне, Иван окончательно убедился: полковник здесь — частая гостья. Может быть, даже не просто гостья, а… — Ты бы знала, как не хочется… — Надо, Галя, — серьёзно проговорила Антонова, накрывая её руку своей. Медленно выдохнула: — Ты не представляешь, как без тебя плохо... Обвела рукой кухню. Добавила: — В конторе. Но, кажется, поняли все трое: Валентина имела в виду весь мир. Весь мир пустел, когда угасала Галина Николаевна. «Может быть, — со злостью подумал Тихонов, — может быть, для каждого такой человек-якорь — свой. Для нас с Валей — это Рогозина». Только в случае с Валентиной эта связь работала в обе стороны. Как Валя была немыслима без Рогозиной — так и Галина Николаевна могла без Вали. Если Рогозиной снова станет хуже, если всё вернётся… Если ему всё-таки придётся убить Валентину (снова, снова бросило в жар) — долго ли протянет полковник? Женщины болтали — как непривычно, как странно, как страшно всё это потерять! — стопка блинчиков таяла на глазах, а Тихонов понимал, что кусок не лезет в горло. Он принялся грызть ноготь, стараясь не отвлекаться на мысли, стремясь сосредоточиться на разговоре — хоть на минуту получить доступ в их особый мир. Но в голове гудело, горело, мрачно и тяжело, предрешённо ворочалось: это лишь передышка. Это лишь демонстрация того, за что ты — все вы — платите такую цену. — Я… сейчас, — пробормотал он и выскочил из-за стола. Заперся в ванной. Прислонившись к двери, набрал недавний номер и закрыл глаза. В висках стучало. Его начало тошнить, он съехал по двери, жалея о съеденном. — Рогозин, — раздалось в трубке. — Николай Иванович. Я… — Я знаю. Галя звонила мне. — Что вы знаете? — Что её отпустили из больницы. Что ей лучше. — Я не о том, — быстро проговорил он, чувствуя, как тает решимость. — Я… Я хочу сказать, что, если всё же понадобится третья жертва… — А она понадобится, — жёстко вставил Рогозин. — Если понадобится третья жертва… Это могу быть я. — Даже если и так, — после паузы произнёс судья, — для тебя ничего не изменится. Ты уже примерил на себя другую роль. Не примерил — надел. Можно сменить маску, Иван, но суть не изменится… Ты просто разделишь свою ответственность, свой поступок. Ты просто перебросишь последнее убийство на кого-то ещё. Подумай. Надо ли умножать скорбь? Надо ли умножать зло, даже если это зло во благо?.. Он отключился, сполз на пол, в изнеможении уткнулся головой в колени. — Иван?.. — окликнули из-за коридора. Постаравшись взять себя в руки, он открыл дверь. Выглянул. Глубоко вдохнул. — Всё в порядке. Правда, Валечка. Всё хорошо. Правда. Как, как он посмеет поднять на неё руку?..